В круге первом (т.2)

Ничего не даЈт нам бесплатно ни наука, ни жизнь.
Не оправился Герасимович и к утру. На прогулку он вышел через силу,
озябший, запахнувшись доплотна, и сразу же хотел вернуться в тюрьму. Но
столкнулся с КондрашЈвым-Ивановым, пошЈл сделать с ним один круг -- и
увлЈкся на всю прогулку.
-- Ка-ак?! Вы ничего не знаете о Павле Дмитриевиче Корине? -- поразился
КондрашЈв, будто о том знал каждый школьник. -- О-о-о! У него, говорят,
есть, только не видел никто, удивительная картина "Русь уходящая"! Одни
говорят шесть метров длиной, другие -- двенадцать. Его теснят, нигде не
выставляют, эту картину он пишет тайно, и после смерти, может быть, еЈ тут
же и опечатают.
-- Что же на ней?
-- С чужих слов, не ручаюсь. Говорят -- простой среднерусский большак,
всхолмлено, перелески. И по большаку с задумчивыми лицами идЈт поток людей.
Каждое отдельное лицо проработано. Лица, которые ещЈ можно встретить на
старых семейных фотографиях, но которых уже нет вокруг нас. Это --
светящиеся старорусские лица мужиков, пахарей, мастеровых -- крутые лбы,
окладистые бороды, до восьмого десятка свежесть кожи, взора и мыслей. Это --
те лица девушек, у которых уши завешены незримым золотом от бранных слов,
девушки, которых нельзя себе вообразить в скотской толкучке у танцплощадки.
И степенные старухи. Серебряноволосые священники в ризах, так и идут.
Монахи. Депутаты Государственной Думы. Перезревшие студенты в тужурках.
Гимназисты, ищущие мировых истин. {188}
Надменно-прекрасные дамы в городских одеждах начала века. И кто-то,
очень похожий на Короленко. И опять мужики, мужики... Самое страшное, что
эти люди никак не сгруппированы. Распалась связь времЈн! Они не
разговаривают. Они не смотрят друг на друга, может быть и не видят. У них
нет дорожного бремени за спиной. Они -- идут; и не по этому конкретному
большаку, а вообще. Они уходят... Последний раз мы их видим...
Герасимович резко остановился:
-- Простите, я должен побыть один!
Он круто повернулся и, оставив художника с поднятою рукою, пошЈл в
обратную сторону.
Он горел. Он не только увидел картину резко, как сам написал, но он
подумал, что...
Обутрело.
Ходил надзиратель по двору и кричал, что прогулка окончена.
В подземном коридоре, на возврате, посвежевшие заключЈнные невольно
толкали хмуробородого избольна бледного Рубина, проталкивающегося навстречу.
Сегодня он проспал не только дрова (на дрова немыслимо было идти после ссоры
с Сологдиным), но и утреннюю прогулку. От короткого искусственного сна Рубин
ощущал своЈ тело тяжЈлым, ватно-бесчувственным. ЕщЈ он испытывал кислородный
голод, незнакомый тем, кто может дышать, когда хочет. Он пытался теперь
выбиться во двор за единым глотком свежего воздуха и за жменею снега для
обтирания.

Страницы: (271) :  <<  ... 120121122123124125126127128129130131132133134135 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же
легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря
тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам
равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для
желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова
примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы
опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим
до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище -- на небе,
когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда
мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу,
осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как
говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да,
не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь
мир -- весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве
Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.

В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной
беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу
самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я
терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она
будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному
ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов
захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской
патриотизма, а то, чего доброго, -- и религии или морали. Иные ловкачи так
умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей
литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине,
Шуф-те..

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Германия»