В круге первом (т.2)

И когда в бараке
военнопленных ходили с хрустом по слою тифозных вшей, и когда по четыре часа
он стоял в очереди за черпаком мутно-вонючей баланды, -- дорогой светленький
клубочек всЈ тянул его ниточкой Ариадны -- как-нибудь пережить и вернуться.
Но вернувшись на родину, сразу в тюрьму, он так и не увидел дочери: они с
матерью остались в Челябинске, где были в эвакуации. И мать Ариадны, видимо
уже с кем-то сойдясь, долго не хотела открывать дочери существование отца.
Наклонным, старательно-ученическим почерком без помарок дочь теперь
писала:
"Здравствуй, дорогой папа!
Я не отвечала потому, что не знала, с чего начать {235} и что писать.
Это простительно мне, так как я тебя очень давно не видела и привыкла к
тому, что отец мой погиб. Мне даже странно, что у меня и вдруг папа.
Ты спрашиваешь, как я живу. Живу как все. Можешь поздравить --
поступила в Комсомол. Ты просишь написать тебе, в чЈм я нуждаюсь. Хочется
мне, конечно, очень много. Сейчас коплю деньги на боты и на пошивку
демисезонного пальто. Папа! Ты просишь, чтоб я к тебе приехала на свидание.
Но разве это такая срочность? Ехать где-то так далеко тебя разыскивать --
согласись сам, не очень приятно. Когда сможешь -- приедешь сам. Желаю тебе
успехов в работе. Пока до свиданья.
Целую.
Ариадна.
Папа, ты видел картину "Первая перчатка"? Вот замечательная! Я не
пропускаю ни одной картины."
-- Любимичева будем проверять? -- спросил Хоробров в ожидании его
выхода.
-- Что ты, Терентьич! Любимичев -- парень наш! -- ответили ему.
Но Хоробров глубоким чутьЈм что-то чувствовал в этом человеке. И вот
сейчас он как раз задерживался у кума.
У Виктора Любимичева были открытые крупные глаза. Природа наградила его
гибким телом спортсмена, солдата и любовника. Жизнь вырвала его сразу с
беговых дорожек юношеского стадиона в концлагерь, в Баварию. В этом тесном
пространстве смерти, куда загнали русских солдат враги, а своя советская
власть не допустила международного Красного Креста, -- в этом маленьком
плотном пространстве ужаса выживали только те, кто наиболее отрешился от
ограниченных относительных классовых понятий добра и совести; те, кто мог
продавать своих, став переводчиком; те, кто мог палкой по лицу бить
соотечественников, став лагерным надзирателем; те, кто мог есть хлеб
голодающих, став хлеборезом или поваром. И ещЈ было две возможности выжить
-- могильщиком {236} и золотарЈм. За рытьЈ могил и за чистку уборных нацисты
положили лишний черпак баланды. Но с уборными справлялись двое. На могилы же
выходило каждый день полсотни. Что ни день, десяток дрог вывозил мЈртвых на
свалку. К лету сорок второго года подходила очередь и самих могильщиков. Со
всей жаждой ещЈ нежившего тела Виктор Любимичев хотел жить.

Страницы: (271) :  <<  ... 153154155156157158159160161162163164165166167168 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Однако по поводу тех строк, где я говорю, что война должна стать универсальным табу, критик саркастически заметил: «Скажите об этом оставшимся в живых узникам Освенцима». То есть он хотел сказать, что если бы все испытывали ненависть к войне, Гитлер не был бы побежден, и не были бы освобождены (к несчастью, лишь «некоторые») евреи, находившиеся в концлагерях.

Такой довод кажется мне, по меньшей мере, несправедливым. Я могу утверждать (и утверждаю), что убийство - самое страшное из преступлений, и мне не хотелось бы в своей жизни никого убивать. Но, если какой-нибудь вооруженный ножом тип ворвется в мой дом и захочет убить меня или кого-то из близких мне людей, я сделаю все возможное, чтобы его задержать: ударю его по голове стулом и, если он упадет замертво, не буду испытывать ни малейших угрызений совести. Точно также можно рассуждать и в отношении войны: война - это преступление, и виновника второй мировой войны зовут Гитлер (Hitler). И союзники, объединившись и противопоставив насилие насилию, уже после того, как война началась - поступили правильно, потому как хотели избавить весь мир от кошмара. Все это не означает, что вторая мировая война не была крайне жестокой борьбой, стоившей жизни 55 миллионам человек: было бы гораздо лучше, если бы Гитлер ее вообще не начинал.

Гораздо менее парадоксальным выглядит следующее утверждение: «Так значит, Соединенные Штаты поступили правильно, введя свои войска, чтобы спасти Европу и не допустить строительства новых концлагерей, но уже в Ливерпуле и Марселе?». Конечно же, отвечаю я, они поступили правильно, и одно из самых памятных воспоминаний моего детства - это встреча в возрасте тринадцати лет с отрядом американских военных-освободителей (и между прочим, этот отряд состоял из чернокожих американцев), появившихся в нашем маленьком городке, куда меня эвакуировали. Ефрейтор Джозеф, угостивший меня моей первой в жизни жвачкой и подаривший первые комиксы про Дика Трейси, очень скоро стал моим другом. Но вслед за моим ответом на приведенное выше замечание раздается уже следующее утверждение: «Так, значит, американцы поступили правильно, вырвав с корнем зарождавшуюся нацистско-фашистскую диктатуру!»...

Эко, Умберто (Eco, Umberto)   
«Любовь к США и манифестации пацифистов (El Pais, Испания)»