В круге первом (т.2)

По возрасту -- сын
Хороброву, юноша, годный для лепки статуй, -- оказался такая добровольная
гадина!
-- С-сволочь ты! -- проговорил Хоробров дрожащими губами. -- На нашей
крови досрочки ищешь? Чего тебе не хватало?
Боец, всегда готовый к бою, Любимичев передЈрнулся и отвЈл руку для
короткого боксЈрского удара.
-- Ух ты, падаль вятская! -- предупредил он.
-- Что ты, Терентьич! -- ещЈ раньше кинулся Булатов отвести Хороброва.
Громадный неуклюжий ДвоетЈсов в лагерном бушлате перехватил своей левой
отведенную правую руку Любимичева и впился в неЈ.
-- Мальчик, мальчик! -- сказал он с пренебрежительной усмешкой, с той
почти ласковой тихостью, которая даЈтся напряжением всего тела. -- Что, как
партиец с пар- {238} тийцем поговорим?
Любимичев круто обернулся к ДвоетЈсову, и его открытые ясные глаза
почти сошлись с близорукими выкаченными глазами ДвоетЈсова.
И Любимичев не отвЈл второй руки для удара. В этих совиных глазах и в
перехвате его руки мужицкою рукой он понял, что один из двоих сейчас не
опрокинется, а упадЈт мЈртвым.
-- Мальчик, мальчик, -- залаженно повторял ДвоетЈсов. -- На второе
шницель. Пойди покушай шницель.
Любимичев вырвался и, гордо запрокинув голову, пошЈл к трапу. Его
атласные щЈки пылали. Он искал, как рассчитаться с Хоробровом. Он сам ещЈ не
знал, что обвинение пронзило его. Хоть он с любым готов был спорить, что
понимает жизнь, а оказывалось -- ещЈ не понимает.
И как могли догадаться? Откуда?
Булатов проводил его взглядом и взялся за голову:
-- Мать моя родная! Кому ж теперь верить?
Вся эта сцена прошла на мелких движениях, во дворе еЈ не заметили ни
гуляющие зэки, ни два неподвижных надзирателя по краям прогулочной площадки.
Только Сиромаха, смежив устало-неподвижные глаза, из очереди всЈ видел
сквозь дверь и, припомнив Руську -- понял до конца!
Он заметался.
-- Ребята! -- обратился он к передним, -- у меня схема под током
осталась. Вы меня без очереди не пропустите? Я быстро.
-- У всех схема под током!
-- У всех ребЈнок! -- ответили ему и рассмеялись.
Не пустили.
-- Пойду выключу! -- озабоченно объявил Сиромаха и, обегая стороной
охотников, скрылся в главном здании. Не переводя дыхания, он взлетел на
третий этаж. Но кабинет майора Шикина был заперт изнутри, и скважина закрыта
ключом. Это мог быть допрос. Могло быть и свидание с долговязой секретаршей.
Сиромаха в бессилии отступил.
С каждой минутой проваливались кадры и кадры -- и ничего нельзя было
сделать!
Следовало идти стать снова в очередь, но инстинкт го- {239} нимого
зверя сильней желания выслужиться: было страшно идти опять мимо этой
распалЈнно-злой кучки. Они могли зацепить Сиромаху и безо всякого повода.
Его слишком знали на шарашке.

Страницы: (271) :  <<  ... 155156157158159160161162163164165166167168169170 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... И как поэтическую формулу.
Читаю дальше:
" Запасные лаковые сапоги просились не в Москву, молодцами-скороходами,
а скорее на базар. Цыгальский создан был, чтобы кого-нибудь нянчить и
особенно беречь чей-нибудь сон. И он, и сестра похожи были на слепых, но в
зрачках полковника, светившихся агатовой чернотой и женской добротой,
застоялась темная решимость поводыря, а у сестры только коровий испуг.
Сестру он кормил виноградом и рисом, иногда приносил из юнкерской академии
какие-то скромные пайковые кулечки, напоминая клиента Кубу или дома ученых.
Трудно себе представить, зачем нужны такие люди в какой бы то ни было
армии?"
Запасные лаковые сапоги просились на базар... Вывод: Цыгальский был
нищ. Цыгыльский ухаживал за больной женщиной и скармливал ей последний паек.
Вывод: Цыгальский был добр. Пайки Цыгальского умещались в скромных кулечках.
Вывод: Цыгальский был чист. Это мои выводы, и твои, читатель. Вывод же
Мандельштама: зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии.
Дальше:
" Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных
лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи".
Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания.
Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же
Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему -
непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если лака
(то есть роскоши в этом убожестве) - Мандельштам не лейтенант Армии
Спасения, а если бы и был, ведь добрая воля к продаже есть! Поди и продай,
тебе есть когда, Цыгальскому некогда, у Цыгальского на руках больная жена и
двое детей: чужая болезнь и чужой голод, у Цыгальского на плечах все
добровольчество, позади - мука, впереди, может быть завтра - смерть. У Вас,
Осип Мандельштам, ничего, кроме собственного неутолимого аппетита,
заставляющего Вас пожирать последние крохи Цыгальского, и очередного
стихотворения - в 8 строк, которое вы пишете три месяца...

Цветаева Марина Ивановна   
«Мой ответ Осипу Мандельштаму»