В круге первом (т.2)

По- {32} том -- медь исчезла. Потом, в тридцатом году, --
серебро, не стало мелких совсем. Не дают сдачу, хоть тресни. С тех пор никак
и не наладится. Мелочи нет -- стали на рубли считать. Нищий-то уж не копейку
Христа ради просит, а требует -- "граждане, дайте рубль!". В учреждении как
зарплату получать, так сколько там тебе в ведомости копеек указано -- даже
не спрашивай, смеются: мелочник! А сами -- дураки! Полкопейки -- это
уважение к человеку, а шестьдесят копеек с рубля не сдают -- это значит,
накакать тебе на голову. За полкопейки не постояли -- вот полжизни и
потеряли.
В другой стороне, тоже наверху, один арестант отвлЈкся от книжки и
сказал соседу:
-- А дурное было царское правительство! Слышь, -- Сашенька,
революционерка, восемь суток голодала, чтобы начальник тюрьмы перед ней
извинился -- и он, остолоп, извинился. А ну пойди потребуй, чтоб начальник
Красной Пресни извинился!
-- У нас бы еЈ, дуру, через кишку на третий день накормили, да ещЈ
второй срок бы намотали за провокацию. Где это ты вычитал?
-- У Горького.
Лежавший неподалеку ДвоетЈсов встрепенулся:
-- Кто тут Горького читает? -- грозным басом спросил он.
-- Я.
-- На кой?
-- А чего читать-то?
-- Да пойди лучше в клозет, посиди с душой! Вот грамотеи, гуманисты
развелись, драть вашу вперегрЈб.
Внизу под ними шЈл извечный камерный спор: когда лучше садиться.
Постановка вопроса уже фатально предполагала, что тюрьмы не избежать никому.
(В тюрьмах вообще склонны преувеличивать число заключЈнных, и когда на самом
деле сидело всего лишь двенадцать-пятнадцать миллионов человек, зэки были
уверены, что их -- двадцать и даже тридцать миллионов. Зэки были уверены,
что на воле почти не осталось мужчин, кроме власти и МВД.) "Когда лучше
садиться" -- имелось ввиду: в молодости или в преклонные годы? Одни (обычно
-- молодые) жизнерадостно доказывают в таких случаях, что луч- {33} ше сесть
в молодые годы: здесь успеваешь понять, что значит жить, что в жизни дорого,
а что -- дерьмо, и уж лет с тридцати пяти, отбухав десятку, человек строит
жизнь на разумных основаниях. Человек же, дескать, садящийся к старости,
только рвЈт на себе волосы, что жил не так, что прожитая жизнь -- цепь
ошибок, а исправить их уже нельзя. Другие (обычно -- пожилые) в таких
случаях не менее жизнерадостно доказывают напротив, что садящийся к старости
переходит как бы на тихую пенсию или в монастырь, что в лучшие свои годы он
брал от жизни всЈ (в воспоминаниях зэков это "всЈ" суживается до обладания
женским телом, хорошими костюмами, сытной едой и вином), а в лагере со
старика много шкур не сдерут. Молодого же, дескать, здесь измочалят и
искалечат так, что потом он "и на бабу не захочет".
Так спорили сегодня в полукруглой комнате, и так всегда спорят
арестанты, кто -- утешая себя, кто -- растравляя, но истина никак не
вышелушивалась из их аргументов и живых примеров.

Страницы: (271) :  <<  ... 12131415161718192021222324252627 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Потом сразу хватаем вдвоем за длинные штоки и бегом несем искрящееся литье в
соседнюю мастерскую, где выливаем металл в приготовленные формы.
Когда опорожним всю печь, вновь наполняем ее болванками корявой
пузырчатой меди и ждем, покуривая и регулируя нефть.
Около нашей печи работали трое -- Игнат, старый рабочий, почти ослепший
от блеска литья, с постоянно гноящимися, налитыми кровью глазами, и двое
нас, новичков, я и Ваня, только недавно поступивших на завод. Мы работали
весело, и день пролетал незаметно. Полуголые, мы хохотали и обливались
водой, рассказывали, думали -- и слушали нескончаемую, глухую, связавшую
начало с концом песнь машин...
-- И, скажи ты мне на милость, что это огонь не залаживается: чихает --
и шабаш!... -- Игнат, наш "старшой", был недоволен и ворчал. После обеда, в
печи, действительно, что-то стало часто пофыркивать и клубы вонючего дыма
были гуще, чем обыкновенно.
-- Ну-ну, стерва, ну-ну, растяпа, черт, поговори у меня, поговори! --
Игнат подвинчивал нефти и подбадривал фыркающее пламя. Внутри печи теперь
уже раздавались целые взрывы и странное поплескивание; металл нагревался
плохо.
Что-то не ладилось. Я подошел, не зная зачем, к мотору, посмотрел на
измеритель числа оборотов и прислушался. Машина работала чудесно.
Обернувшись, чтобы уходить, я на мгновение увидел белый огненный бич,
рванувшийся высоко из нашей печи. Глухой удар ухнул и повторился раза четыре
под сводами крыши мастерской, взмахивая вверх свистящими полосами огня и
тяжело опуская их вокруг...
Я стоял у мотора, шагах в десяти от печи и видел, как метнулся куда-то
Ваня, как присел, обхватив голову, Игнат...
Инстинктивно я схватил рукоятку и прервал ток. Мотор, повертевшись
немного по инерции, остановился.
Упавшие бичи раскаленного металла расходились по радиусам от печи и еще
шипели, медленно охлаждаясь, испуская свою страшную силу. Как гады,
побеждающие и свободные, они дерзко и вызывающе раскинулись на железном полу
во властных изгибах, оставляя на черном далеком потолке и балках беловатые
отсветы -- свои отражения...

Андрей Платонов   
«Очередной»