В круге первом (т.2)

Иннокентий долго не решался. Он привык к назеркаленной чистоте ванных
комнат, обложенных кафелем, в этом же деревянном предбаннике, который
рядовому человеку показался бы вполне чистым, ему пришлось отвратительно
грязно. Он едва выбрал достаточно сухое место на скамье, разделся там, с
брезгливостью перешЈл по мокрым решЈткам, по которым было наслежено и
босиком и в ботинках. Он с удовольствием бы не раздевался и не мылся вовсе,
но дверь предбанника отперлась, и мо- {346} лотобоец в белом халате
скомандовал ему идти под душ.
За простой нетюремной тонкой дверью с двумя пустыми неостеклЈнными
прорезами была душевая. Над четырьмя решЈтками, которые Иннокентий тоже
определил как грязные, нависали четыре душа, дававшие прекрасную горячую и
холодную воду, также не оцененную Иннокентием. Четыре душа были
предоставлены для одного человека! -- но Иннокентий не ощутил никакой
радости (если б он знал, что в мире зэков чаще моются четыре человека под
одним душем, он бы больше оценил своЈ шестнадцатикратное преимущество).
Выданное ему отвратительное вонючее мыло (за тридцать лет жизни он не держал
в руках такого и даже не знал, что такое существует) он гадливо выбросил ещЈ
в предбаннике. Теперь за пару минут он кое-как отплескался, главным образом
смывая волосы после стрижки, в нежных местах коловшие его, -- и с ощущением,
что он не помылся здесь, а набрался грязи, вернулся одеваться.
Но зря. Лавки предбанника были пусты, вся его великолепная, хотя и
обкарнанная одежда унесена, и только ботинки уткнулись носами под лавки.
Наружная дверь была заперта, глазок закрыт щитком. Иннокентию не оставалось
ничего другого, как сесть на лавку обнажЈнно скульптурным, подобно
родэновскому "Мыслителю", и размышлять, обсыхая.
Затем ему выдали грубое застиранное тюремное бельЈ с чЈрными штампами
"Внутренняя тюрьма" на спине и на животе и с такими же штампами вафельную
вчетверо сложенную квадратную тряпочку, о которой Иннокентий не сразу
догадался, что она считалась полотенцем. Пуговицы на белье были
картонно-матерчатые, но и их не хватало; были тесЈмки, но и те местами
оборваны. Кургузые кальсоны оказались Иннокентию коротки, тесны и жали в
промежности. Рубаха, наоборот, попалась очень просторна, рукава спускались
на пальцы. Обменить бельЈ отказались, так как Иннокентий испортил пару тем,
что надел еЈ.
В полученном нескладном белье Иннокентий ещЈ долго сидел в предбаннике.
Ему сказали, что верхняя одежда его в "прожарке". Слово это было новое для
Иннокентия. Даже за всю войну, когда страна была испещрена про- {347}
жарками, -- они нигде не стали на его пути. Но бессмысленным издевательствам
сегодняшней ночи была вполне под стать и прожарка одежды (представлялась
какая-то большая адская сковорода).

Страницы: (271) :  <<  ... 229230231232233234235236237238239240241242243244 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... И как поэтическую формулу.
Читаю дальше:
" Запасные лаковые сапоги просились не в Москву, молодцами-скороходами,
а скорее на базар. Цыгальский создан был, чтобы кого-нибудь нянчить и
особенно беречь чей-нибудь сон. И он, и сестра похожи были на слепых, но в
зрачках полковника, светившихся агатовой чернотой и женской добротой,
застоялась темная решимость поводыря, а у сестры только коровий испуг.
Сестру он кормил виноградом и рисом, иногда приносил из юнкерской академии
какие-то скромные пайковые кулечки, напоминая клиента Кубу или дома ученых.
Трудно себе представить, зачем нужны такие люди в какой бы то ни было
армии?"
Запасные лаковые сапоги просились на базар... Вывод: Цыгальский был
нищ. Цыгыльский ухаживал за больной женщиной и скармливал ей последний паек.
Вывод: Цыгальский был добр. Пайки Цыгальского умещались в скромных кулечках.
Вывод: Цыгальский был чист. Это мои выводы, и твои, читатель. Вывод же
Мандельштама: зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии.
Дальше:
" Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных
лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи".
Почему голоса? Ни до, ни после никакого упоминания.
Почему примуса? На этом примусе он кипятил чай для того же
Мандельштама. Почему сестры? Кто же стыдится чужой болезни? Почему -
непроданных сапог? Если непроданности, - Мандельштам не кредитор, если лака
(то есть роскоши в этом убожестве) - Мандельштам не лейтенант Армии
Спасения, а если бы и был, ведь добрая воля к продаже есть! Поди и продай,
тебе есть когда, Цыгальскому некогда, у Цыгальского на руках больная жена и
двое детей: чужая болезнь и чужой голод, у Цыгальского на плечах все
добровольчество, позади - мука, впереди, может быть завтра - смерть. У Вас,
Осип Мандельштам, ничего, кроме собственного неутолимого аппетита,
заставляющего Вас пожирать последние крохи Цыгальского, и очередного
стихотворения - в 8 строк, которое вы пишете три месяца...

Цветаева Марина Ивановна   
«Мой ответ Осипу Мандельштаму»