В круге первом (т.2)

Дверь заперлась, вскоре отперлась опять. Косенький протянул иглу, с
десяток отдельных кусков ниток и несколько пуговиц разного размера и
материала -- костяные, пластмассовые, деревянные.
-- Куда ж они годятся? У меня разве такие срезали?
-- Берите! И этих нет! -- прикрикнул косенький.
И Иннокентий первый раз в жизни начал шить. Он не сразу догадался, как
крепить нитку на конце, как вести стежки, как кончать пришивание пуговицы.
Не пользуясь тысячелетним опытом человечества, Иннокентий сам изобрЈл, как
надо шить. Он много раз укололся, от чего нежные оконечности его пальцев
стали болеть. Он долго пришивал подкладку мундира, вправлял выпотрошенную
вату пальто. Иные пуговицы он пришил не на тех местах, так что полы его
мундира взморщились.
Но неторопливый требующий внимания труд не только скрал время, а ещЈ и
совершенно успокоил Иннокентия. Внутренние движения его упорядочились,
улеглись, не было больше ни страха, ни угнетЈнности. Ясно представилось, что
даже это гнездо легендарных ужасов -- тюрьма Большая Лубянка -- не страшна,
что и здесь люди живут (как хотелось бы с ними встретиться!). В человеке, не
спавшем ночь, не евшем, с жизнью, переломленной в десяток часов, открывалось
высшее проникновение, открывалось то второе дыхание, которое возвращает
каменеющему телу атлета неутомимость и свежесть.
Надзиратель, уже другой, отобрал иголку. {364}
Затем принесли полукилограммовый кусок чЈрного сырого хлеба с
треугольным довеском и двумя кусочками пиленого сахара.
Вскоре из чайника в кружку с кошечкой налили окрашенной горячей
жидкости и пообещали добавки.
ВсЈ это значило: восемь часов утра двадцать седьмого декабря.
Иннокентий бросил весь дневной сахар в кружку, хотел, опростившись,
размешать пальцем, но палец не терпел кипятка. Тогда, помешивая вращением
кружки, он с наслаждением выпил (есть не хотелось нисколько), поднятием руки
попросил ещЈ.
И вторую кружку, уже без сахара, но обострЈнно ощущая плохонький чайный
аромат, Иннокентий с дрожью счастья втянул в себя.
Мысли его просветлились до ясности, давно не бывалой.
В тесном проходе между скамьЈй и противоположной стеной, цепляя за
скатанный в трубку матрас, он стал ходить в ожидании боя -- три крохотных
шага вперЈд, три крохотных шага назад.
Ему вообразилось столкновение, сшибка американской статуи Свободы и
нашей мухинской, вертящейся, столько раз повторенной в фильмах. И туда, на
расплющивание, в самое страшное место, сунулся он позавчера.
И -- не мог иначе. Безучастным остаться он не мог.
Выпало это ему...
Как это говорил дядя Авенир? как это Герцен говорил: "Где границы
патриотизма? Почему любовь к родине...?"
Дядю Авенира ему сейчас было всего важней и теплей вспоминать.

Страницы: (271) :  <<  ... 241242243244245246247248249250251252253254255256 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Таких ужасов в
аду нет, до таких утонченных пыток сатана никогда не додумается. Напротив,
описание Данте несколько смягчено и в общем опоэтизировано. Мне ад явился в
виде большой кухни из зажиточного дома с бесконечно длинной плитой,
уставленной в три ряда чугунными котлами, в которых сидели и жарились
нечестивцы. В одном ряду сидели христианские грешники, и -- трудно поверить!
-- число их было вовсе не малое, и черти особенно усердно раздували под ними
огонь. В другом ряду сидели евреи; они непрестанно кричали, а черти время от
времени поддразнивали их: так, например, очень потешно было смотреть, как
один из чертенят вылил на голову толстого, пыхтевшего ростовщика, который
жаловался на жару, несколько ведер холодной воды, дабы показать ему воочию,
что крещение -- поистине освежающая благодать. В третьем ряду сидели
язычники, которые, подобно евреям, не могут приобщиться небесному блаженству
и должны гореть вечно. Я слышал, как один из них негодующе крикнул из котла
дюжему черту, сгребавшему под него угли: "Пощади меня! Я был Сократом,
мудрейшим из смертных, я учил истине и справедливости и отдал жизнь свою за
добродетель!" Но глупый дюжий черт продолжал свое дело и только проворчал:
"Э, что там! Всем язычникам положено гореть, и для одного мы не станем
делать исключение!"
Уверяю вас, madame, там была ужасающая жара, со всех сторон слышались
крики, вздохи, стоны, вопли, визги и скрежетания, но сквозь все эти страшные
звуки настойчиво проникала жестокая мелодия той песни о непролитой слезе.
ГЛАВА II
Она была пленительна, и он был пленен ею; он же пленительным не был, и
она им не пленилась.
Старая пьеса
Madame! Старая пьеса -- подлинная трагедия, хотя героя в ней не убивают
и сам он не убивает себя. Глаза героини красивы, очень красивы, -- madame,
не правда
105


ли, вы почувствовали аромат фиалок? -- они очень красивы, но так остро
отточены, что, вонзившись мне в сердце подобно стеклянным кинжалам, они, без
сомнения, проткнули меня насквозь -- и все же я не умер от этих
смертоубийственных глаз...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Идеи. Книга Le Grand»