В круге первом (т.2)

Рубину было ясно, что весЈлый симпатичный Валентуля, с которым на
шарашке вполне можно было дружить, был в Европе в сорок пятом году фигурой
объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга
(то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на родину), было
не предатель- {44} ством, а патриотическим долгом.
История потянула за собой историю. Потапов вспомнил книжечку, которую
вручали каждому репатрианту:
"Родина простила -- Родина зовЈт". В ней прямо было напечатано, что
есть распоряжение президиума Верховного Совета не подвергать судебным
преследованиям даже тех репатриантов, кто служил в немецкой полиции.
Книжечки эти, изящно изданные, со многими иллюстрациями, с туманными
намЈками на какие-то перестройки в колхозной системе и в общественном строе
Союза, отбирались потом во время обыска на границе, а самих репатриантов
сажали в воронки и отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами читал
такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от всякой книжечки, его
особенно надсаждало это мелкое гадкое жульничество огромного государства.
Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он и знал, что будут эти
пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту ораву загрести назад.
Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого послевоенного года
так выварились в потоке пленников, текших из Европы, будто и сами четыре
года протаскались в плену, и теперь они мало интересовались репатриантскими
рассказами. Тем дружнее на своЈм конце стола они натолкнули КондрашЈва на
разговор об искусстве. Вообще-то Рубин считал КондрашЈва художником
малозначительным, человеком не очень серьЈзным, утверждения его -- слишком
внеэкономическими и внеисторическими, но в разговорах с ним, сам того не
замечая, черпал живой водицы.
Искусство для КондрашЈва не было род занятий, или раздел знаний.
Искусство было для него -- единственный способ жить. ВсЈ, что было вокруг
него -- пейзаж, предмет, человеческий характер или окраска, -- всЈ звучало в
одной из двадцати четырЈх тональностей, и без колебаний КондрашЈв называл
эту тональность (Рубину был присвоен "до минор"). ВсЈ, что струилось вокруг
него -- человеческий голос, минутное настроение, роман или та же тональность
-- имели цвет, и без колебаний КондрашЈв называл этот цвет (фа-диез-мажор
была синяя с золотом). {45}
Одного состояния никогда не знал КондрашЈв -- равнодушия. Зато известны
были крайние пристрастия и противострастия его, самые непримиримые суждения.
Он был поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель Валентина
Серова и лютый враг передвижников. Ничего не умел он воспринимать
наполовину, а только безгранично восхищаться или безгранично негодовать.

Страницы: (271) :  <<  ... 20212223242526272829303132333435 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Кончая гимназию во Владимире Губернском, я впервые лично познакомился с
п_и_с_а_т_е_л_е_м, - и этот писатель был не кто иной, как честнейший,
добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось
мне встречать, знаменитейший в те годы /1895-1896/ повествователь Владимир
Галактионович Короленко. Перед его приездом во Владимир, в гости к инженеру
М. М. Ковальскому и его жене А. С. Ковальской, я дал А. С. Ковальской, по ее
желанию, тетрадь моих стихов для прочтения. Это были стихи, написанные мною
главным образом в возрасте 16-17 лет. Она передала эту тетрадь Короленко. Он
увез ее с собой и позднее написал мне подробное письмо о моих стихах. Он
указал мне на мудрый закон творчества, который в ту пору юности я лишь
подозревал, а он четко и поэтически выразил так, что слова В. Г. Короленко
навсегда врезались в мою память и запомнились чувством, как умное слово
старшего, которого должно слушаться. Он писал мне, что у меня много красивых
подробностей, частностей, успешно ухваченных из мира природы, что нужно
сосредоточивать свое внимание, а не гоняться за каждым промелькнувшим
мотыльком что никак не нужно торопить свое чувство мыслью, а надо довериться
бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и
сопоставления, а потом внезапно все это расцветает, как внезапно расцветает
цветок после долгой невидной поры накопления своих сил. Это золотое правило
я запомнил и памятую ныне. Это цветочное правило нужно было бы, ваятельно,
живописно и словесно занести над входом в ту строгую святыню, которая
называется - Творчество.
Чувство признательности велит мне сказать, что Владимир Галактионович
кончил письмо свое ко мне словами: "Если вы сумеете сосредоточиться и
работать, мы услышим от вас со временем нечто незаурядное". Нужно ли
говорить, какой хлынул в мое сердце восторг и поток чаяний от этих слов
Короленко.
Судьба дала мне много возможностей проверить мою решимость и мое
упорство...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Проза. На заре»