В круге первом (т.2)

В двадцать восемь лет, ничем не больной, Иннокентий ощутил во
всей своей и окружающей жизни какую-то тупую безвыходность.
И весЈлые приятели его, с которыми он так прочно был дружен, стали
разнравливаться ему, один показался не умным, другой грубым, третий --
слишком занятым собой.
Но не от друзей только, а от белокурой Дотти, как давно на европейский
манер он называл Дотнару, -- от жены своей, с которой привык ощущать себя
слитно, он {68} теперь отделил себя и отличил.
Эта женщина, когда-то вонзившаяся в него, никогда его не пресыщавшая,
чьи губы не могли ему надоесть даже в самом иссиленном расположении, --
других таких губ он никогда не знал, не встречал, и потому Дотти была
единственная среди всех красивых и умных, -- эта женщина вдруг обнаружилась
перед ним отсутствием тонкости и невыносимостью суждений.
Особенно о литературе, о живописи, о театре замечания еЈ все теперь
оказывались невпопад, драли ухо своей грубостью, непониманием -- а
произносились при этом так уверенно. Только молчать с ней оставалось
по-прежнему хорошо, а говорить -- всЈ трудней.
Их устоявшаяся шикарная жизнь стала стеснять Иннокентия, но Дотти и
слышать не хотела что-нибудь изменять. Больше того, если раньше она
проходила сквозь вещи и без жалости покидала одни для других, лучших, -- то
теперь в ней возникла ненасыть удержать в своЈм постоянном обладании все
вещи на всех квартирах. Два года в Париже Дотти использовала для того, чтоб
отправлять в Москву большие картонки с отрезами, туфлями, платьями, шляпами.
Иннокентию было это неприятно, он говорил ей -- но чем явнее расходились их
намерения, тем категоричнее она была убеждена в своей правоте. Появилась ли
в ней теперь? -- или была, да он не замечал? -- манера неприятно жевать,
даже чавкать, особенно, когда она ела фрукты.
Но не в друзьях, конечно, было дело и не в жене, а в самом Иннокентии.
Ему не хватало чего-то, а чего -- он не знал.
Давно за Иннокентием утвердилось звание эпикурейца -- так называли его,
и он принимал это охотно, хотя сам толком не знал, что это такое. И вот
однажды в Москве, дома, по безделью, пришла ему в голову такая насмешливая
мысль -- почитать, а что, собственно, проповедовал учитель? И он стал искать
в шкафах, оставшихся от умершей матери, книгу об Эпикуре, которая, помнилось
ему с детства, там была.
Самую эту работу -- разборку старых шкафов, Иннокентий начал с
отвратительным ощущением скованности в движениях, лени к тому, что надо было
наклонять- {69} ся, перекладывать тяжести, дышать пылью. Он не привык даже и
к такому труду и очень утомился. Но всЈ же совладал с собой -- и обновляющим
ветерком потянуло на него из глубины этих старых шкафов с их особенным
устоявшимся запахом. НашЈл он между прочим и книгу об Эпикуре и позже как-то
прочЈл еЈ, но не в ней обнаружил для себя главное, а в письмах и жизни своей
покойной матери, которой он никогда не понимал, да и привязан был только в
детстве.

Страницы: (271) :  <<  ... 37383940414243444546474849505152 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Просто на это у него не
хватило бы времени. Природа требует пристального глаза и напряженной
внутренней работы по созданию в душе писателя как бы "второго мира" природы,
обогащающего нас мыслями и облагораживающего нас увиденной художником
красотой.
Если мы внимательно прочтем все написанное Пришвиным то убедимся, что
он не успел рассказать нам даже сотой доли того, что так превосходно видел и
знал.
Для таких мастеров, как Пришвин, мало одной жизни, - для мастеров, что
могут написать целую поэму о каждом слетающем с дерева листе. А этих листьев
падает неисчислимое множество.
Пришвин происходил из старинного русского города Ельца. Из этих же мест
вышел и Бунин, точно так же как и Пришвин, умевший воспринимать природу в
органической связи с человеческими думами и настроениями.
Чем это объяснить? Очевидно тем, что природа восточной части Орловщины,
природа вокруг Ельца - очень русская, очень простая и по существу небогатая.
И вот в этой ее простоте и даже некоторой суровости лежит разгадка
писательской зоркости Пришвина. На простоте яснее выступают все прекрасные
качества земли, острее делается человеческий взгляд.
Простота, конечно, ближе сердцу, чем пышный блеск красок, бенгальский
огонь закатов, кипение звезд и лакированная растительность тропиков,
напоминающая мощные водопады, целые Ниагары листьев и цветов.
Биография Пришвина резко делится надвое. Начало жизни шло по
проторенной дороге - купеческая семья, крепкий быт, гимназия, служба
агрономом в Клину и Луге, первая агрономическая книга "Картофель в полевой и
огородной культуре".
Казалось бы, что все идет в житейском смысле гладко и закономерно, по
так называемой "служебной стезе". И вдруг - резкий перелом. Пришвин бросает
службу и уходит пешком на север, в Карелию, с котомкой, охотничьим ружьем и
записной книжкой.
Жизнь поставлена на карту. Что будет с ним дальше, Пришвин не знает. Он
повинуется только голосу сердца, непобедимому влечению быть среди народа и с
народом, слушать удивительный его язык, записывать сказки, поверья, приметы...

Пришвин Михаил Михайлович   
«Зеленый шум»