В круге первом (т.2)

-- Кто-о? -- изумился прокурор.
-- Надо уметь учиться и у врагов! -- Душан поднял руку с сухим перстом.
-- "Слезами залит мир безбрежный"? А ты получаешь многие тысячи? А уборщица
двести пятьдесят рублей?
Одна щека Макарыгина задЈргалась отдельно. Зол стал Душан, из зависти,
что у самого ничего нет.
-- Ты -- обезумел в своей пещере! Ты утратил связь с реальной жизнью!
Ты так и пропадЈшь! Что же мне -- идти завтра и просить, чтобы мне платили
двести пятьдесят? А как я буду жить? Да меня выгонят как сумасшедшего! Ведь
другие-то не откажутся!
Душан показал рукой на бюст Ленина:
-- А как Ильич в гражданскую войну отказывался от сливочного масла? От
белого хлеба? Его не считали сумасшедшим?
Слеза послышалась в голосе Душана.
Макарыгин защитился распяленной ладонью:
-- Тш-ш-ш! И ты поверил? Ленин без сливочного масла не сидел, не
беспокойся. Вообще в Кремле уже тогда была неплохая столовая.
Радович поднялся и отсиженною ногой хромнул к полочке, схватил рамку с
фотографией молодой женщины в кожанке с маузером:
-- А Лена со Шляпниковым не была заодно, не помнишь? А рабочая
оппозиция что говорила, не помнишь?
-- Поставь! -- приказал побледневший Макарыгин. -- Памяти еЈ не шевели!
Зубр! Зубр!
-- Нет, я не зубр! Я хочу ленинской чистоты! -- Радович снизил голос.
-- У нас ничего не пишут. В Югославии -- рабочий контроль на производстве.
Там...
Макарыгин неприязненно усмехнулся.
-- Конечно, ты -- серб, сербу трудно быть объективным. Я понимаю и
прощаю. Но...
Но -- дальше была грань. Радович погас, смолк, съЈжился снова в
маленького пергаментного человечка.
-- Договаривай, договаривай, зубр! -- враждебно требовал Макарыгин. --
Значит, полуфашистский режим в Югославии -- это и есть социализм? А у нас
значит -- перерождение? Старые словечки! Мы их давно слышали, {107} только
уж на том свете те, кто их произносил. Тебе осталось ещЈ сказать, что в
схватке с капиталистическим миром мы обречены на гибель. Да?
-- Нет! Нет! -- убеждЈнный и озарЈнный лучами провидения, снова
всплеснулся Радович. -- Этому не бывать! Капиталистический мир разъедается
несравненно худшими противоречиями! И, как гениально предсказывал Владимир
Ильич, я твердо верю: мы скоро будем свидетелями вооружЈнного столкновения
за рынки сбыта между СоединЈнными Штатами и Англией!

--------
64

А в большой комнате танцевали под радиолу, нового типа, как мебель.
Пластинок у Макарыгиных был целый шкафик: и записи речей Отца и Друга с его
растягиваниями, мычанием и акцентом (как во всех благонастроенных домах они
тут были, но, как все нормальные люди, Макарыгины их никогда не слушали); и
песни "О самом родном и любимом", о самолЈтах, которые "первым делом", а
"девушки потом" (но слушать их здесь было бы так же неприлично, как в
дворянских гостиных всерьЈз рассказывать о библейских чудесах).

Страницы: (271) :  <<  ... 64656667686970717273747576777879 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

За грусть и желчь в своем лице
Кипенья желтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.

И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.

А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!

Мне все равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.

Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.

Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел -
И в клетке сдохла канарейка.

Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют.
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русский стих
Кизиловым струиться соком.

Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой...

Есенин Сергей Александрович   
«На Кавказе»