В круге первом (т.2)

Крученая у тебя жизнь, да ведь наверно,
не у одного тебя, у многих... у многих. ВсЈ чего-то ты метался, пятого угла
искал -- ведь неспроста?.. Вернее, как ты думаешь -- с каким... -- он чуть
не сказал "критерием" -- ... с меркой какой мы должны понимать жизнь? Ну,
например, разве есть люди на земле, которые нарочно хотят злого? Так и
думают: сделаю-ка я людям зло? Дай-ка я их прижму, чтоб им житья не было?
Вряд ли, а? Вот ты говоришь -- сеяли рожь, а выросла лебеда. Так всЈ-таки,
сеяли-то -- рожь, или думали, что рожь? Может быть, люди-то все хотят
доброго -- думают, что доброго хотят, но все не безгрешны, не без ошибок, а
кто и вовсе оголтелый -- и вот причиняют друг другу столько зла. Убедят
себя, что они хорошо делают, а на самом деле выходит худо.
Наверно, не очень ясно он выражался. Спиридон косовато, хмуро смотрел,
ожидая подвоха, что ли.
-- А теперь если ты, скажем, явно ошибаешься, а я хочу тебя поправить,
говорю тебе об этом словами, а ты меня не слушаешь, даже рот мне затыкаешь,
в тюрьму меня пихаешь -- так что мне делать? Палкой тебя по голове? Так
хорошо если я прав, а если мне это только кажется, если я только в голову
себе вбил, что я прав? Да ведь если я тебя сшибу и на твоЈ место сяду, да
"но! но!", а не тянет оно -- так и я трупов нахлестан)? Ну, одним словом,
так: если нельзя быть уверенным, что ты всегда прав -- так вмешиваться можно
или нет? И в каждой войне нам кажется -- мы правы, а тем кажется -- они
правы. Это мыслимо разве -- человеку на земле разобраться: кто прав? кто
виноват? Кто это может сказать?
-- Да я тебе скажу! -- с готовностью отозвался просветлевший Спиридон,
с такой готовностью, будто спрашивали его, какой дежурняк заступит дежурить
с утра. -- Я тебе скажу: волкодав -- прав, а людоед -- нет!
-- Как-как-как? -- задохнулся Нержин от простоты и силы решения.
-- Вот так, -- с жестокой уверенностью повторил {147} Спиридон, весь
обернувшись к Нержину: -- Волкодав прав, а людоед -- нет.
И, приклонившись, горячо дохнул из-под усов в лицо Нержину:
-- Если бы мне, Глеба, сказали сейчас: вот летит такой самолЈт, на ем
бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью
твою перекроет, и ещЈ мильЈн людей, но с вами -- Отца Усатого и всЈ
заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по
лагерях, по колхозах, по лесхозах? -- Спиридон напрягся, подпирая крутыми
плечами уже словно падающую на него лестницу, и вместе с ней крышу, и всю
Москву. -- Я, Глеба, поверишь? нет больше терпежу! терпежу -- не осталось! я
бы сказал, -- он вывернул голову к самолЈту: -- А ну! ну! кидай! рушь!!
Лицо Спиридона было перекажено усталостью и мукой. На красноватые
нижние веки из невидящих глаз наплыло по слезе.

Страницы: (271) :  <<  ... 9293949596979899100101102103104105106107 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Рассматривание, наблюдение, созерцание все больше
становится привычкой и упражнением, и незаметно настроение и
позиция наблюдающего определяют все наше поведение. Гонимые
желаниями, мечтами, влечениями, страстями, мы, как большинство
людей, мчались через годы и десятилетия нашей жизни, мчались
нетерпеливо, с любопытством и надеждами, бурно переживая удачи
и разочарования,-- а сегодня, осторожно листая большую
иллюстрированную книгу нашей собственной жизни, мы удивляемся
тому, как прекрасно и славно уйти от этой гонки и спешки и
отдаться vita contemplativa1[AK1]. Здесь, в этом саду стариков,
цветет множество цветов, об уходе за которыми мы прежде и
думать не думали. Тут цветет цветок терпения, злак благородный,
мы делаемся спокойнее, снисходительнее, и чем меньше становится
наша потребность вмешиваться и действовать, тем больше
становится наша способность присматриваться и прислушиваться к
жизни природы и к жизни наших собратьев, наблюдая за ее ходом
без критики и не переставая удивляться ее разнообразию, иногда
с участием и тихой грустью, иногда со смехом, светлой радостью,
с юмором.
Недавно я стоял у себя в саду у костра, подбрасывая в него
листья и сухие ветки. Мимо колючей изгороди проходила какая-то
старая женщина, лет, наверное, восьмидесяти, она остановилась и
стала наблюдать за мной. Я поздоровался, тогда она засмеялась и
сказала: "Правильно сделали, что развели костер. В нашем
возрасте надо приноравливаться к аду". Так был задан тон
разговору, в котором мы жаловались друг другу на всяческие боли
и беды, но каждый раз шутливо. А в конце беседы мы признались,
что при всем при том мы еще не так уж страшно стары и вряд ли
можем считать себя настоящими стариками, пока в нашей деревне
жив еще самый старший, которому сто лет.
Когда совсе..

Герман Гёссе (Hermann Hesse)   
«О старости»