Два рассказа

Пока проглотнул - а кто-то перебил, своё сказал. Кто-то - ещё.
(Чекисты здорово играли роли, и у каждого своя история, почему его
раньше не видели в восстании. И выправка у всех - армейская или
флотская.)
А решимость - уже и отхлынула. Опала бессильно.
На том и разъехались.
И потом растягивался долгий - долгий - долгий мучительный день при
отряде Котовского.
Ненависть к себе.
Мрак от предательства.
С этим мраком - всё равно уже не жить никогда, уже не быть
человеком. (А чекисты не спускают глаз за каждым движением его бровей,
за каждым моргом век.) Да скорей-то всего: как отгодишься, так и
застрелят. (Но тогда не тронут Полину!)
К вечеру - вся кавбригада на конях. И - много ряженых в казаков.
Потянулись строем. При Эго - свита его. Котовский - в кубанской
лохматой папахе, из-под неё звериный взгляд.
Котовский? или Катовский, от КАТА? На каторге сидел он - за
убийство, и неоднократное. Страшный человек, посмотришь на него - в
животе обвисает.
В условленное село отряды въехали в сумерках, с двух разных концов.
И - расставлялись по избам. (Только котовцы - невсерьёз, кони оседланы,
через два часа бойня. А матюхинцы - располагались по-домашнему.)
В большой богатой избе посреди села, где сходились порядки, у церкви
- величавая хозяйка, ещё не старуха, с дочерьми и снохами уряжала
составленные в ряд столы на двадцатерых. Баран, жареные куры, молодые
огурчики, молодая картошка. Самогон в бутылках расставлен вдоль стола,
гранёные стаканы к нему. Керосиновые лампы светят и со стены, и на столе
стоят.
Матюхинцы - больше рядом, по одну сторону, котовцы - больше по
другую. Эго посадили на торце как председателя, видно тех и других.
Какая жизненная сила в повстанческих командирах! Да ведь сколькие из
них прошли через германскую войну - унтеры, солдаты, а теперь в
командирских должностях.
Скуластая тамбовская порода, неутончённые тяжёлые лица, большие
толстые губы, носы один-другой картошкой, а то - крупный свисающий. Чубы
- белые, кудель, чубы чёрные, один даже с чёрно-кирпичным лицом, к
цыгану, зато повышенная белота зубов.
У котовцев условлено: больше гуторить тем, кто по-хохлацки, идут за
кубанцев. А донца - средь них ни одного, но расчёт, что тамбовцы не
отличают донского говора.
У одного матюхинца - дремуче недоверчивое лицо с оттопыренным
подбородком. Мешки под глазами, повисшие чёрные усы. Сильно усталый.
А другой - до чего же лих и строен, усы вскрученные, взгляд метуче
зоркий, но весёлый. На углу сидит и, по простору, нога за ногу вскинул,
с изворотом. Неожиданности как будто и не ждёт, а готов к ней, и к чему
хочешь?
Эго не удержался: дважды толкнул его ногой. Но тот не понял?
А стаканы самогона - заходили, горяча настроение и встречу дружбы.

Страницы: (50) :  <<  ... 11121314151617181920212223242526 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Но мне до них какое дело,
Я в облаках моей мечты.
С недостижимого предела
Роняю любящим цветы.

Свечу и жгу лучом горячим,
И всем красивым шлю привет.
И я ничто - зверям незрячим,
Но зренью светлых - я расцвет!

14 августа. День.
Меррекюль, Эстляндской губ.


iii. Из записной книжки

(1904)

Как странно перебирать старые бумаги,
перелистывать страницы, которые жили - и погасли
для тебя, их написавшего. Они дороги и чужды, как
лепестки подаренных увядших цветов, как письма
женщин, в которых ты пробудил непонятность, что
зовется любовью, как выцветшие портреты отошедших
людей. Вот я смотрю на них, и многое в этом старом
удивляет меня новизной. В свете мгновений я
создавал эти слова. Мгновенья всегда единственны.
Они слагались в свою музыку, я был их частью,
когда они звенели. Они отзвенели и навеки унесли с
собой свою тайну. И я другой, мне перестало быть
понятным, что было так ярко-постижимо, когда я был
их созвучной и покорной частью, их соучастником. Я
другой, я один, мне осталось лишь несколько
золотых песчинок из сверкавшего потока времени,
несколько страстных рубинов, и несколько горячих
испанских гвоздик, и несколько красных мировых
роз.
Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю
никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду,
я иду, я ухожу, я меняю, и изменяюсь сам. Я
отдаюсь мгновенью, и оно мне снова и снова
открывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые
цветы.
Я откидываюсь от разума к страсти, я
опрокидываюсь от страстей в разум. Маятник влево,
маятник вправо. На циферблате ночей и дней
неизбежно должно быть движение. Но философия
мгновенья не есть философия земного маятника. Звон
мгновенья - когда его любишь как я - из области
надземных звонов. Я отдаюсь мировому, и Мир входит
в меня. Мне близки и звезды, и волны, и горы. Мне
близки звери и герои. Мне близки красивые и
некрасивые. Я говорю с другом, а сам в это время
далеко от него, за преградой веков, где-то в
древнем Риме, где-то в вечной Индии, где-то в той
стране, чье имя - Майя...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Книга стихов. Горящие здания»