Желябугские выселки

Срываем по кисточке.
Медленно-медленно поднимаемся опять по склону, теперь - дальше, наверх.
Мимо той телеги.
Мимо Андреяшина...
Три избы кряду. Одна - беленая, почище. Две других - из таких уже
старых, серых бревен, чем стоят? Изсеревшие корявые дранковые крыши. Можно и
за сараюшки принять.
Откуда-то тявкает собачка слабым голосом. Не на нас.
Несколько кур прошло чередой, ищут подкормиться.
Людей - никого.
За теми избами - опять пустырь. На нем отдельно - даже и не сарайчик,
наспех собран: стенки обложены неровными кусками шифера, покрыт листом жести
- а уже покошен, и подперт двумя бревешками. Не поймешь: для чего, кому
такой?
А в небе - какая тишь. Тут, может, и не пролетают никогда, забыт и звук
самолетный. И снарядный.
А тогда - гремело-то...
На длинной веревке привязана к колу - корова, пасется. Испугалась,
метнулась в бок от нас.
Подымаемся к самым верхним избам.
А тут, между двумя смежными березами, - перекладина прибита, как
скамейка, еще и посредине подпорка-столбик. И на той скамеечке мирно сидят
две старухи - каждая к своей березе притулясь, и у каждой - по кривоватой
палке, ошкуренной. У обеих на головах - теплые платки, и одеты в теплое
темное.
Сидят они хоть и под деревьями, а на березах листочки еще мелкие, так
сквозь редкую зелень - обе в свету, в тепле.
У левой, что в темно-сером платке, а сама в бушлате, - на ногах никакая
не обувь, а самоделка из войлока или какого тряпья. По-сухому, значит. А
обглаженного посоха своего верхний конец обхватила всеми пальцами двух рук и
таково держит у щеки.
У обеих старух такие лица заборозделые, врезаны и запали подбородки от
щек, углубились и глаза, как в подъямки, - ни по чему не разобрать, видят
они нас или нет. Так и не шевельнулись. Вторая, в цветном платке, тоже посох
свой обхватила и так уперла под подбородок.
- Здравствуйте, бабушки, - бодро заявляем в два голоса.
Нет, не слепые, видели нас на подходе. Не меняя рукоположений,
отзываются - мол, здравствуйте.
- Вы тут - давнишние жители?
В темном платке отвечает:
- Да сколько живы - все тут.
- А во время войны, когда наши пришли?
- Ту-та.
- А с какого вы года, мамаша?
Старуха подумала:
- На'б, осьмсыт пятый мне.
- А вы, мамаша?
На той второй платок сильно-сильно излинял: есть блекло-синее поле,
есть блекло-розовое. А надет на ней не бушлат, но из черного
вытертого-перевытертого плюша как бы пальтишко. На ногах - не тряпки,
ботинки высокие.
Отняла посошок от подбородка и отпустила мерно:
- С двадцать третьего.
Да неужели? - я чуть не вслух. А говорим: "бабушки, мамаша" - на
себя-то забываем глядеть, вроде все молодые.

Страницы: (29) :  <<  ... 1617181920212223242526272829

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... И потому пусть не садится за это
пиршество тот, у кого органы к тому не приспособлены, ибо нет у него ни
зубов, ни языка, ни неба, а также и ни один из приспешников порока, ибо
желудок его полон ядовитых соков, вредных настолько, что никаких яств он
никогда не мог бы принять. Но пусть придет сюда всякий, кого семейные и
гражданские заботы не лишили человеческого голода, и сядет за одну трапезу
вместе с другими, подобными ему неудачниками; и пусть у ног их расположатся
все те, кто по нерадивости сделались недостойными более высоких мест; и
пусть и те и другие примут мое угощение вместе с тем хлебом, который
позволит им и отведать его и переварить. Угощение же на этом пиру будет
распределено на четырнадцать канцон7, посвященных как любви, так и
добродетели, которые без предлагаемого ныне хлеба остались бы темны и
непонятны, и многим их красота могла бы понравиться больше, чем содержащееся
в них добро. Однако хлеб этот, то есть истолкование, будет тем светом,
который обнаружит каждый оттенок их смысла.
Если в настоящем сочинении, которое называется "Пиром" -- и пусть оно
так называется,-- изложение окажется более зрелым, чем в "Новой Жизни", я
этим ни в коей мере не собирался умалить первоначальное мое творение, но
лишь как можно больше помочь ему, видя, насколько разумно то, что "Новой
Жизни" подобает быть пламенной и исполненной страстей, а "Пиру" -- умеренным
и мужественным. В самом деле, одно надлежит говорить и делать в одном
возрасте, а другое -- в другом. Поведение уместное и похвальное в одном
возрасте бывает постыдным и предосудительным в другом8, что и будет
обосновано ниже, в четвертом трактате этой книги9. В прежнем моем
произведении я повествовал, будучи на рубеже молодости, а в этом -- уже
миновав его. И так как истинное мое намерение отличалось от кажущегося при
поверхностном ознакомлении с упомянутыми канцонами, я ныне собираюсь
раскрыть их аллегорический смысл после уже поведанного буквального смысла...

Данте Алигьери (Dante Alighieri)   
«Трактаты: Пир»