Нобелевская лекция по литературе, 1972

И таких разных шкал в мире если не множество, то во всяком случае
несколько: шкала для ближних событий и шкала для дальних; шкала старых
обществ и шкала молодых; шкала благополучных и неблагополучных. Деления шкал
кричаще не совпадают, пестрят, режут нам глаза, и чтоб не было нам больно,
мы отмахиваемся ото всех чужих шкал как от безумия, от заблуждения, и весь
мир уверенно судим по своей домашней шкале. Оттого кажется нам крупней,
больней и невыносимей, не то, что на самом деле крупней, больней и
невыносимей, а то, что ближе к нам. Все же дальнее, не грозящее прямо
сегодня докатиться до порога нашего дома, признается нами, со всеми его
стонами, задушенными криками, погубленными жизнями, хотя б и миллионами
жертв, -- в общем вполне терпимым и сносных размеров.
В одной стороне под гоненьями, не уступающими древнеримским, не так
давно отдали жизнь за веру в Бога сотни тысяч беззвучных христиан. В другом
полушарии некий безумец (и наверно, он не одинок) мчится через океан, чтоб
ударом стали в первосвященника освободить нас от религии! По своей шкале он
так рассчитал за всех за нас!
То, что по одной шкале представляется издали завидной благоденственной
свободой, то по другой шкале, вблизи ощущается досадным принуждением,
зовущим к переворачиванию автобусов. То, что в одном краю мечталось бы как
неправдоподобное благополучие, то в другом краю возмущает как дикая
эксплуатация, требующая немедленной забастовки. Разные шкалы для стихийных
бедствий: наводнение в двести тысяч жертв кажется мельче нашего городского
случая. Разные шкалы для оскорбления личности: где унижает даже ироническая
улыбка и отстраняющее движение, где и жестокие побои простительны как
неудачная шутка. Разные шкалы для наказаний, для злодеяний. По одной шкале
месячный арест, или ссылка в деревню, или "карцер", где кормят белыми
булочками да молоком, -- потрясают воображение, заливают газетные полосы
гневом. А по другой шкале привычны и прощены -- и тюремные сроки по двадцать
пять лет и карцеры, где на стенах лед, но раздевают до белья, и сумасшедшие
дома для здоровых, и пограничные расстрелы бесчисленных неразумных, все
почему-то куда-то бегущих людей. А особенно спокойно сердце за тот
экзотический край, о котором и вовсе ничего не известно, откуда и события до
нас не доходят никакие, а только поздние плоские догадки малочисленных
корреспондентов.
И за это двоенье, за это остолбенелое непониманье чуждого дальнего горя
нельзя упрекать человеческое зрение: уж так устроен человек. Но для целого
человечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное непонимание грозит
близкой и бурной гибелью. При шести, четырех, даже при двух шкалах не может
быть единого мира, единого человечества: нас разорвет эта разница ритма,
разница колебаний.

Страницы: (12) : 123456789101112

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Я приноровился, ухватил рукою корешок какой-то былинки, повернулся
телом на живот н прополз в сухой раскрошенной земле шаг или полтора, а потом
опять лег лицом в прах, оставшись без сил. Полежав немного, я опять
приподнялся, чтобы ползти помаленьку дальше на свет. Я громко вздохнул,
собирая свои силы, и в это же время услышал близкий вздох другого человека.
Я протянул руку в комья и сор земли и нащупал пуговицу и грудь
неизвестного человека, так же погребенного в этой земле, что и я, и так же,
наверно, обессилевшего. Он лежал почти рядом со мною, в полметре расстояния,
и лицо его было обращено ко мне,-- я это установил по теплым легким волнам
его дыхания, доходившим до меня. Я спросил неизвестного по-русски, кто он
такой и в какой части служит. Неизвестный молчал. Тогда я повторил свой
вопрос по-немецки, и неизвестный по-немецки ответил мне, что его зовут
Рудольф Оскар Вальц, что он унтер-офицер 3-й роты автоматчиков из батальона
мотопехоты. Затем он спросил меня о том же, кто я такой и почему я здесь. Я
ответил ему, что я русский рядовой стрелок и что я шел в атаку на немцев,
пока не упал без памяти. Рудольф Оскар Вальц умолк; он, видимо, что-то
соображал, затем резко пошевелился, опробовал рукою место вокруг себя и
снова успокоился.
-- Вы свой автомат ищете? -- спросил я у немца.
-- Да,-- ответил Вальц.-- Где он?
-- Не знаю, здесь темно,-- сказал я,-- и мы засыпаны землею. Пушечный
огонь снаружи стал редким и прекратился вовсе, но зато усилилась стрельба из
винтовок, автоматов и пулеметов.
Мы прислушались к бою; каждый из нас старался понять, чья сила берет
перевес -- русская или немецкая и кто из нас будет спасен, а кто уничтожен.
Но бой, судя по выстрелам, стоял на месте и лишь ожесточался и гремел все
более яростно, не приближаясь к своему решению. Мы находились, наверно, в
промежуточном пространстве боя, потому что звуки выстрелов той и другой
стороны доходили до нас с одинаковой силой, и вырывающаяся ярость немецких
автоматов погашалась точной, напряженной работой русских пулеметов...

Андрей Платонов   
«Неодушевленный враг»