Один день Ивана Денисовича

Всегда он столько с собой и брал на работу и не посягал
до обеда. Но он другую половину съедал за завтраком, а нонче не съел. И
понял Шухов, что ничего он не сэкономил: засосало его сейчас ту пайку съесть
в тепле. До обеда -- пять часов, протяжно.
А что в спине поламывало -- теперь в ноги перешло, ноги такие слабые
стали. Эх, к печечке бы!...
Шухов положил на колени рукавицы, расстегнулся, намордник свой
дорожный, оледеневший развязал с шеи, сломил несколько раз и в карман
спрятал. Тогда достал хлебушек в белой тряпочке и, держа тряпочку в
запазушке, чтобы ни крошка мимо той тряпочки не упала, стал помалу-помалу
откусывать и жевать. Хлеб он пронес под двумя одежками, грел его собственным
теплом -- и оттого он не мерзлый был ничуть.
В лагерях Шухов не раз вспоминал, как в деревне раньше ели: картошку --
целыми сковородами, кашу -- чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо
-- ломтями здоровыми. Да молоко дули -- пусть брюхо лопнет. А не надо было
так, понял Шухов в лагерях. Есть надо -- чтоб думка была на одной еде, вот
как сейчас эти кусочки малые откусываешь, и языком их мнешь, и щеками
подсасываешь -- и такой тебе духовитый этот хлеб черный сырой. Что' Шухов
ест восемь лет, девятый? Ничего. А ворочает? Хо-го!
Так Шухов занят был своими двумястами граммами, а близ него в той же
стороне приютилась и вся 104-я.
Два эстонца, как два брата родных, сидели на низкой бетонной плите и
вместе, по очереди, курили половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы
эти были оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с
большими глазами. Они так друг за друга держались, как будто одному без
другого воздуха синего не хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И ели
они все пополам, и спали на вагонке сверху на одной. И когда стояли в
колонне, или на разводе ждали, или на ночь ложились -- все промеж себя
толковали, всегда негромко и неторопливо. А были они вовсе не братья и
познакомились уж тут, в 104-й. Один, объясняли, был рыбак с побережья,
другого же, когда Советы уставились, ребенком малым родители в Швецию
увезли. А он вырос и самодумкой назад институт кончать. Тут его и взяли
сразу.
Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худые
люди есть. А эстонцев сколь Шухов ни видал -- плохих людей ему не
попадалось.
И все сидели -- кто на плитах, кто на опалубке для плит, кто на земле
прямо. Говорить-то с утра язык не ворочается, каждый в мысли свои уперся,
молчит. Фетюков-шакал насобирал где-тось окурков (он их и из плевательницы
вывернет, не погребует), теперь на коленях их разворачивал и неперегоревший
табачок ссыпал в одну бумажку. У Фетюкова на воле детей трое, но как сел --
от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда.

Страницы: (76) :  <<  ... 13141516171819202122232425262728 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... От нее,
как в свое время от Пушкина, как во все времена от всех настоящих поэтов, не
дождешься этой "розы". Разве что (как Пушкин: "на вот возьми ее скорей!")
одарит она ее в шутку. Или в насмешку. Ее поэзия - непрерывная
неожиданность. И проза тоже. Иначе и быть не могло бы: как все художники,
отмеченные громадностью дара и цельностью натуры, Марина Цветаева всегда и
во всем оставалась самою собой.
Да, строфы ее стихов порою трудны. И строки ее прозы порою трудны. Но
так трудны бывают горные дороги. Подъем стоит усилий, право же, стоит!
Русская литература XX века уже немыслима без Марины Цветаевой. Она среди
вершин, правда, еще далеко не обжитых и малоизученных вершин, этой великой
литературы.
"Мой Пушкин" - рассказ Цветаевой о том, как начиналась Цветаева. Разве
этого одного не довольно, чтобы пожелать хоть на час стать альпинистом?!

Даниил Данин
----------------------------------------------------------------------------

Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей
Jane Eyre {"Джен Эйр" - роман английской писательницы XIX века Шарлотты
Бронте.} - Тайна красной комнаты.
В красной комнате был тайный шкаф.
Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери -
"Дуэль".
Снег, черные прутья деревец, двое черных людей проводят третьего, под
мышки, к саням - а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый - Пушкин,
отходящий - Дантес. Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на
снег и там, между черных безлистых деревец, убил.
Первое, что я узнала о Пушкине, это - что его убили. Потом я узнала,
что Пушкин - поэт, а Дантес - француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому
что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег
и там убил его из пистолета в живот. Так я трех лет твердо узнала, что у
поэта есть живот, и - вспоминаю всех поэтов, с которыми когда-либо
встречалась, - об этом _животе_ поэта, который так часто не-сыт и в который
Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе...

Цветаева Марина Ивановна   
«Мой Пушкин»