Один день Ивана Денисовича

Буйновский косился-косился на Фетюкова, да и гавкнул:
-- Ну, что заразу всякую собираешь! Губы тебе сифилисом обмечет! Брось!
Кавторанг -- капитан, значит, второго рангу, -- он командовать привык,
он со всеми людьми так разговаривает, как командует.
Но Фетюков от Буйновского ни в чем не зависит -- кавторангу посылки
тоже не идут. И, недобро усмехнувшись ртом полупустым, сказал:
-- Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь -- еще и ты собирать будешь.
Это верно, и гордей кавторанга люди в лагерь приходили...
-- Чего-чего? -- не дослышал глуховатый Сенька Клевшин. Он думал -- про
то разговор идет, как Буйновский сегодня на разводе погорел. -- Залупаться
не надо было! -- сокрушенно покачал он головой. -- Обошлось бы все.
Сенька Клевшин -- он тихий, бедолага. Ухо у него лопнуло одно, еще в
сорок первом. Потом в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули в
Бухенвальд. В Бухенвальде чудом смерть обминул, теперь отбывает срок тихо.
Будешь залупаться, говорит, пропадешь.
Это верно, кряхти да гнись. А упрешься -- переломишься.
Алексей лицо в ладони окунул, молчит. Молитвы читает.
Доел Шухов пайку свою до самых рук, однако голой корочки кусок --
полукруглой верхней корочки -- оставил. Потому что никакой ложкой так
дочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицу
белую завернул на обед, тряпицу сунул в карман внутренний под телогрейкой,
застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют. А лучше б
и еще помедлили.
Тридцать восьмая бригада встала, разошлась: кто к растворомешалке, кто
за водой, кто к арматуре.
Но ни Тюрин не шел к своей бригаде, ни помощник его Павло. И хоть
сидела 104-я вряд ли минут двадцать, а день рабочий -- зимний, укороченный
-- был у них до шести, уж всем казалось большое счастье, уж будто и до
вечера теперь недалеко.
-- Эх, буранов давно нет! -- вздохнул краснолицый упитанный латыш
Кильдигс. -- За всю зиму -- ни бурана! Что за зима?!
-- Да... буранов... буранов... -- перевздохнула бригада.
Когда задует в местности здешней буран, так не то что на работу не
ведут, а из барака вывести боятся: от барака до столовой если веревку не
протянешь, то и заблудишься. Замерзнет арестант в снегу -- так пес его ешь.
А ну-ка убежит? Случаи были. Снег при буране мелочкий-мелочкий, а в сугроб
ложится, как прессует его кто. По такому сугробу, через проволоку
переметанному, и уходили. Недалеко, правда.
От бурана, если рассудить, пользы никакой: сидят зэки под замком; уголь
не вовремя, тепло из барака выдует; муки в лагерь не подвезут -- хлеба нет;
там, смотришь, и на кухне не справились. И сколько бы буран тот ни дул --
три ли дня, неделю ли, -- эти дни засчитывают за выходные и столько
воскресений подряд на работу выгонят.

Страницы: (76) :  <<  ... 14151617181920212223242526272829 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Губы ее подергивались.
- Убью! - сказала она, злобно глядя вниз на мужа. - Не трогай моих
детей.
Старик вяло, уныло сплюнул и безучастно посмотрел на девочку в
каменной люльке.
- Одна восьмая _е_е_ жизни уже прошла, - проговорил он, тяжело дыша.
- А она об этом даже не знает. К чему все это?
На глазах у Сима его мать начала преображаться, становясь похожей на
смятый ветром клуб дыма. Худое, костлявое лицо растворилось в лабиринте
морщин. Подкошенная мукой, она села подле него, трясясь и прижимая нож к
своим высохшим грудям. Как и старики в туннеле, она тоже старилась, смерть
наступала на нее.
Сим тихо плакал. Куда ни погляди, его со всех сторон окружал ужас.
Мысли Сима ощутили встречный ток еще чьего-то сознания. Он инстинктивно
посмотрел на каменную люльку и наткнулся на взгляд своей сестры Дак. Два
разума соприкоснулись, будто шарящие пальцы. Сим позволил себе
расслабиться. Ум его начинал постигать.
Отец вздохнул, закрыл веками свои зеленые глаза.
- Корми ребенка, - в изнеможении сказал он. - Торопись. Скоро
рассвет, а сегодня последний день нашей жизни, женщина. Корми его. Пусть
растет.
Сим притих, и сквозь завесу страха в его сознание начали
просачиваться картины.
Эта планета, на которой он родился, была первой от солнца. Ночи на
ней обжигали морозом, дни были словно языки пламени. Буйный, неистовый
мир. Люди жили в недрах горы, спасаясь от невообразимой стужи ночей и
огнедышащих дней. Только на рассвете и на закате воздух ласкал легкие
дыханием цветов, и в эту пору пещерный народ выносил своих детей на волю,
в голую каменную долину. На рассвете лед таял, обращаясь в ручьи и
речушки, на закате пламя остывало и гасло. И пока держалась умеренная,
терпимая температура, люди торопились жить, бегали, игра - ли, любили,
вырвавшись из пещерного плена. Вся жизнь на планете вдруг расцветала.
Стремительно тянулись вверх растения, в небе брошенными камнями
проносились птицы...

Рэй Брэдбери (Ray Bradbury)   
«Лед и пламя»