Один день Ивана Денисовича

Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит
несчетно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не
прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали.
Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных
спин его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он еще
сверх скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было
нечего -- волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед
всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он
мерно ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил
головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было
ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо
его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня
тесаного, темного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте, видать было,
что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в
нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый
стол в росплесках, а -- на тряпочку стираную.
Однако Шухову некогда было долго разглядывать его. Окончивши есть,
ложку облизнув и засунув в валенок, нахлобучил он шапку, встал, взял пайки,
свою и Цезареву, и вышел. Выход из столовой был через другое крыльцо, и там
еще двое дневальных стояло, которые только и знали, что скинуть крючок,
выпустить людей и опять крючок накинуть.
Вышел Шухов с брюхом набитым, собой довольный, и решил так, что хотя
отбой будет скоро, а сбегать-таки к латышу. И, не занося хлеба в девятый, он
шажисто погнал в сторону седьмого барака.
Месяц стоял куда высоко и как вырезанный на небе, чистый, белый. Небо
все было чистое. И звезды кой-где -- самые яркие. Но на небо смотреть еще
меньше было у Шухова времени. Одно понимал он -- что мороз не отпускает. Кто
от вольных слышал, передавали: к вечеру ждут тридцать градусов, к утру -- до
сорока.
Слыхать было очень издали: где-то трактор гудел в поселке, а в стороне
шоссе экскаватор повизгивал. И от каждой пары валенок, кто в лагере где шел
или перебегал, -- скрип.
А ветру не было.
Самосад должен был Шухов купить, как и покупал раньше, -- рубль стакан,
хотя на воле такой стакан стоил три рубля, а по сорту и дороже. В каторжном
лагере все цены были свои, ни на что не похожие, потому что денег здесь
нельзя было держать, мало у кого они были и очень были дороги. За работу в
этом лагере не платили ни копья (в Усть-Ижме хоть тридцать рублей в месяц
Шухов получал). А если кому родственники присылали по почте, тех денег не
давали все равно, а зачисляли на лицевой счет. С лицевого счету в месяц раз
можно было в ларьке покупать мыло туалетное, гнилые пряники, сигареты
"Прима".

Страницы: (76) :  <<  ... 57585960616263646566676869707172 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... A rough wooden bench had been placed against the trunk; and on this Montanelli sat down. Arthur was studying philosophy at the university; and, coming to a difficulty with a book, had applied to "the Padre" for an explanation of the point. Montanelli was a universal encyclopaedia to him, though he had never been a pupil of the seminary.
     "I had better go now," he said when the passage had been cleared up; "unless you want me for anything."
     "I don't want to work any more, but I should like you to stay a bit if you have time."
     "Oh, yes!" He leaned back against the tree-trunk and looked up through the dusky branches at the first faint stars glimmering in a quiet sky. The dreamy, mystical eyes, deep blue under black lashes, were an inheritance from his Cornish mother, and Montanelli turned his head away, that he might not see them.
     "You are looking tired, carino," he said.
     "I can't help it." There was a weary sound in Arthur's voice, and the Padre noticed it at once.
     "You should not have gone up to college so soon; you were tired out with sick-nursing and being up at night. I ought to have insisted on your taking a thorough rest before you left Leghorn."
     "Oh, Padre, what's the use of that? I couldn't stop in that miserable house after mother died. Julia would have driven me mad!"
     Julia was his eldest step-brother's wife, and a thorn in his side.
     "I should not have wished you to stay with your relatives," Montanelli answered gently. "I am sure it would have been the worst possible thing for you. But I wish you could have accepted the invitation of your English doctor friend; if you had spent a month in his house you would have been more fit to study."
     "No, Padre, I shouldn't indeed! The Warrens are very good and kind, but they don't understand; and then they are sorry for me,--I can see it in all their faces,--and they would try to console me, and talk about mother...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«The Gadfly»