Один день Ивана Денисовича

В
усть-ижменском скажешь шепотком, что на воле спичек нет, тебя садят, новую
десятку клепают. А здесь кричи с верхних нар что хошь -- стукачи того не
доносят, оперы рукой махнули.
Только некогда здесь много толковать...
-- Эх, внатруску кладешь, -- пожаловался Шухов.
-- Ну, на, на! -- добавил тот щепоть сверху.
Шухов вытянул из нутряного карманчика свой кисет и перевалил туда
самосад из стакана.
-- Ладно, -- решился он, не желая первую сладкую папиросу курить на
бегу. -- Набивай уж второй.
Еще попрепиравшись, пересыпал он себе и второй стакан, отдал два рубля,
кивнул латышу и ушел.
А на двор выйдя, сразу опять бегом и бегом к себе. Чтобы Цезаря не
пропустить, как тот с посылкой вернется.
Но Цезарь уже сидел у себя на нижней койке и гужевался над посылкой.
Что он принес, разложено было у него по койке и по тумбочке, но только свет
туда не падал прямой от лампы, а шуховским же верхним щитом перегораживался,
и было там темновато.
Шухов нагнулся, вступил между койками кавторанга и Цезаря и протянул
руку с вечерней пайкой.
-- Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
Он не сказал: "Ну, получили?" -- потому, что это был бы намек, что он
очередь занимал и теперь имеет право на долю. Он и так знал, что имеет. Но
он не был шакал даже после восьми лет общих работ -- и чем дальше, тем
крепче утверждался.
Однако глазам своим он приказать не мог. Его глаза, ястребиные глаза
лагерника, обежали, проскользнули вмиг по разложенной на койке и на тумбочке
цезаревской посылке, и, хотя бумажки были недоразвернуты, мешочки иные
закрыты, -- этим быстрым взглядом и подтверждающим нюхом Шухов невольно
разведал, что Цезарь получил колбасу, сгущенное молоко, толстую копченую
рыбу, сало, сухарики с запахом, печенье еще с другим запахом, сахар пиленый
килограмма два и еще, похоже, сливочное масло, потом сигареты, табак
трубочный, и еще, еще что-то.
И все это понял он за то короткое время, что сказал:
-- Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
А Цезарь, взбудораженный, взъерошенный, словно пьяный (продуктовую
посылку получив, и всякий таким становится) махнул на хлеб рукой:
-- Возьми его себе, Иван Денисыч!
Баланда да еще хлеба двести грамм -- это был полный ужин и уж, конечно,
полная доля Шухова от Цезаревой посылки.
И Шухов сразу, как отрезавши, не стал больше ждать для себя ничего из
разложенных Цезарем угощений. Хуже нет, как брюхо растравишь, да попусту.
Вот хлеба четыреста, да двести, да в матрасе не меньше двести. И
хватит. Двести сейчас нажать, завтра утром пятьсот пятьдесят улупить,
четыреста взять на работу -- житуха! А те, в матрасе, пусть еще полежат.
Хорошо, что Шухов обоспел, зашил -- из тумбочки, вон, в 75-й уперли --
спрашивай теперь с Верховного Совета!
Иные так разумеют: посылочник -- тугой мешок, с посылочника рви! А
разобраться, как приходит у него легко, так и уходит легко.

Страницы: (76) :  <<  ... 59606162636465666768697071727374 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Подумать только, день-деньской на ногах, пожимаешь руки,
произносишь речи или того хуже - слушаешь их сам! Кричишь "ура" королю
и родине и салютуешь флагу, пока рука не онемеет! Слушаешь, как играют
"Боже, храни короля" и "Типерери", да еще слезу из себя выжимаешь, - ну
прямо солдатик с картинки! Вконец измотали, я даже сон потерял. Честное
слово, сэр Пирс, мне и "Типерери" эту никогда не доводилось слышать,
пока я не воротился из Фландрии, зато теперь она до того мне надоела,
что раз вечером, когда какой-то ни в чем не повинный мальчонка
вытянулся передо мной на улице, отдал честь и начал насвистывать
"Типерери", я отвесил ему хорошую оплеуху, да простит мне господь.
Сэр Пирс (умиротворяюще). Да, да, я тебя понимаю, прекрасно понимаю. Такие
вещи действительно очень надоедают. Я и сам порой дьявольски устаю во
время парадов. Но, видишь ли, с другой стороны, все это дает известное
удовлетворение. Ведь это наш король и наша родина, не так ли?
О'Флаэрти. Конечно, сэр, как вам не называть ее вашей родиной, когда здесь
ваше поместье. Ну а у меня ни черта здесь не было и нет. А что касается
короля, да хранит его бог, так мать спустила бы с меня шкуру, назови я
своим королем кого-нибудь, кроме Парнела.
Сэр Пирс (встает, потрясенный). Твоя мать! Что за вздор, О'Флаэрти! Она
глубоко предана королю. Всегда была глубоко предана. Если кто-нибудь в
королевской семье заболевает, она всякий раз при встрече со мной
справляется о здоровье больного и так беспокоится, словно речь идет о
тебе - ее единственном сыне.
О'Флаэрти. Что ж, она моя мать, сэр, и не мне говорить о ней худо. Но, по
правде говоря, второй такой смутьянки, как она, не сыскать до самого
креста из Моунастербойса. Она всегда была первейшей бунтовщицей и
стояла за фениев и заставляла меня, бедного невинного ребенка, утром и
вечером молиться святому Патрику, чтобы он очистил Ирландию от
англичан, как когда-то - от змей. И удивлены же вы, наверно, сэр Пирс,
всем, что я сейчас рассказал!
Сэр Пирс (не в силах оставаться на месте, отходит на несколько шагов)...

Шоу, Джордж Бернард (Shaw, George Bernard)   
«О'Флаэрти, кавалер ордена Виктории»