Один день Ивана Денисовича

Пока в бараке живешь -- молись от радости и не попадайся.
-- А ну, выходи, считаю до трех! -- старший барака кричит. -- Кто до
трех не выйдет -- номера запишу и гражданину надзирателю передам!
Старший барака -- вот еще сволочь старшая. Ведь скажи, запирают его
вместе ж с нами в бараке на всю ночь, а держится начальством, не боится
никого. Наоборот, его' все боятся. Кого надзору продаст, кого сам в морду
стукнет. Инвалид считается, потому что палец у него один оторван в драке, а
мордой -- урка. Урка он и есть, статья уголовная, но меж других статей
навесили ему пятьдесят восемь -- четырнадцать, потому и в этот лагерь попал.
Свободное дело, сейчас на бумажку запишет, надзирателю передаст -- вот
тебе и карцер на двое суток с выводом. То медленно тянулись к дверям, а тут
как загустили, загустили, да с верхних коек прыгают медведями и прут все в
двери узкие.
Шухов, держа в руке уже скрученную, давно желанную цигарку, ловко
спрыгнул, сунул ноги в валенки и уж хотел идти, да пожалел Цезаря. Не
заработать еще от Цезаря хотел, а пожалел от души: небось много он об себе
думает. Цезарь, а не понимает в жизни ничуть: посылку получив, не гужеваться
надо было над ней, а до проверки тащить скорей в камеру хранения. Покушать
-- отложить можно. А теперь -- что вот Цезарю с посылкой делать? С собой
весь мешочище на проверку выносить -- смех! -- в пятьсот глоток смех будет.
Оставить здесь -- неровен час, тяпнут, кто с проверки первый в барак вбежит.
(В Усть-Ижме еще лютей законы были: там, с работы возвращаясь, блатные
опередят, и пока задние войдут, а уж тумбочки их обчищены.)
Видит Шухов -- заметался Цезарь, тык-мык, да поздно. Сует колбасу и
сало себе за пазуху -- хоть с ими-то на проверку выйти, хоть их спасти.
Пожалел Шухов и научил:
-- Сиди, Цезарь Маркович, до последнего, притулись туда, во теми, и до
последнего сиди. Аж когда надзиратель с дневальными будет койки обходить, во
все дыры заглядать, тогда выходи. Больной, мол! А я выйду первый и вскочу
первый. Вот так...
И убежал.
Сперва протискивался Шухов круто (цигарку свернутую оберегая, однако, в
кулаке). В коридоре же, общем для двух половин барака, и в сенях никто уже
вперед не перся, зверехитрое племя, а облепили стены в два ряда слева и в
два справа -- и только проход посрединке на одного человека оставили пустой:
проходи на мороз, кто дурней, а мы и тут побудем. И так целый день на
морозе, да сейчас лишних десять минут мерзнуть? Дураков, мол, нет. Подохни
ты сегодня, а я завтра!
В другой раз и Шухов так же жмется к стеночке. А сейчас выходит шагом
широким да скалится еще:
-- Чего испугались, придурня'? Сибирского мороза не видели? Выходи на
волчье солнышко греться! Дай, дай прикурить, дядя!
Прикурил в сенях и вышел на крыльцо.

Страницы: (76) :  <<  ... 6364656667686970717273747576

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Час, когда я услышал ее сладостное приветствие, был точно
девятым этого дня. И так как впервые слова ее прозвучали, чтобы достигнуть
моих ушей, я преисполнился такой радости, что, как опьяненный, удалился от
людей; уединясь в одной из моих комнат, я предался мыслям о куртуазнейшей
госпоже. Когда я думал о ней, меня объял сладостный сон, в котором мне
явилось чудесное видение4. Мне казалось, что в комнате моей я вижу облако
цвета огня5 и в нем различаю обличье некого повелителя, устрашающего взоры
тех, кто на него смотрит. Но такой, каким он был, повелитель излучал великую
радость, вызывавшую восхищение. Он говорил о многом, но мне понятны были
лишь некоторые слова; среди них я разобрал следующие: "Ессe dominus tuus"*.
В его объятиях, казалось мне, я видел даму, которая спала нагая, лишь слегка
повитая кроваво-красным покрывалом. Взглянув пристально, я в ней узнал
госпожу спасительного приветствия, соизволившую приветствовать меня днем. И
в одной из рук своих, казалось мне, Амор держал нечто объятое пламенем, и
мне казалось, что он произнес следующие слова: "Vide cor tuum"**. Оставаясь
недолго, он, казалось мне, разбудил спящую и прилагал все силы свои, дабы
она ела то, что пылало в его руке; и она вкушала боязливо. После этого,
пробыв недолго со мной, радость Амора претворилась в горькие рыдания; рыдая,
он заключил в свои объятия госпожу и с нею -- чудилось мне -- стал
возноситься на небо6. Я почувствовал внезапно такую боль, что слабый мой сон
прервался и я проснулся. Тогда я начал размышлять о виденном и установил,
что час, когда это видение мне предстало, был четвертым часом ночи: отсюда
ясно, что он был первым из последних девяти ночных часов7. Я размышлял над
тем, чту мне явилось, и наконец решился поведать об этом многим из числа
тех, кто были в это время известными слагателями стихов8. И так как я сам
испробовал свои силы в искусстве складывать рифмованные строки, я решился
сочинить сонет, в котором приветствовал бы всех верных Амору, прося их
высказать то, что думают они о моем видении...

Данте Алигьери (Dante Alighieri)   
«Новая жизнь»