Один день Ивана Денисовича

Я тебя освободить не могу. На свой страх, если хочешь,
останься. После проверки посчитает доктор больным -- освободит, а здоровым
-- отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону.
Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел.
Теплый зяблого разве когда поймет?
Мороз жал. Мороз едкой мглицей больно охватил Шухова и вынудил его
закашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь кто
кого.
Трусцой побежал Шухов в барак. Линейка напролет была вся пуста, и
лагерь весь стоял пуст. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже все
оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода. Конвой сидит в
теплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, -- тоже им не масло
сливочное в такой мороз на вышках топтаться. Вахтеры на главной вахте
подбрасывают в печку угля. Надзиратели в надзирательской докуривают
последнюю цигарку перед обыском. А заключенные, уже одетые во всю свою
рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз
тряпками от мороза, -- лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза
закрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: "Па-дъем!"
Дремала со всем девятым бараком и 104-я бригада. Только помбригадир
Павло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист
Алешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где
у него была переписана половина евангелия.
Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и -- к помбригадировой
вагонке.
Павло поднял голову.
-- Нэ посадылы, Иван Денисыч? Живы? (Украинцев западных никак не
переучат, они и в лагере по отчеству да выкают).
И, со стола взявши, протянул пайку. А на пайке -- сахару черпачок
опрокинут холмиком белым.
Очень спешил Шухов и все ж ответил прилично (помбригадир -- тоже
начальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж как
спешил, с хлеба сахар губами забрал, языком подлизнул, одной ногой на
кронштейник -- лезть наверх постель заправлять, -- а пайку так и так
посмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесят
грамм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах и
в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть
шуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестанту
и Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься.
Недодача есть в каждой пайке -- только какая, велика ли? Вот два раза на
день и смотришь, душу успокоить -- может, сегодня обманули меня не круто?
Может, в моей-то граммы почти все?
-- Грамм двадцать не дотягивает, -- решил Шухов и преломил пайку
надвое. Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него
карманчик белый специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют без
карманов).

Страницы: (76) :  <<  ... 234567891011121314151617 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...


С природой сложно совладать,
Подходит смерти срок.
Ему враги решили дать
Убийственный урок.


Стальной косой в один прием
Был сбит бедняга с ног,
Веревкой туго скручен он,
Положен на возок.


По хрупкой старческой спине
Цепами стали бить
И, мучая его вдвойне,
По воздуху кружить.


В колодец! В глубь его. На дно!
Где воздух не вдохнуть.
Ты, Джон Ячменное Зерно,
Там должен утонуть.


Не тонет! Подняли и вот,
Мученья чтоб продлить,
Дубиной стали бить в живот
И по полу возить.


Избитого и без оков
Отправили в костер,
А мельник между жерновов
Его в ничто растер.


И вот из сердца Джона кровь
Мы пьем за кругом круг.
И веселит нас вновь и вновь
Тяжелых кружек стук.


Да! Джон Ячменное Зерно
Был смелый молодец.
Из крови Джона нам дано
Брать храбрость для сердец...

Бёрнс Роберт (Burns Robert)   
«Джон ячменное зерно»