Случай на станции Кочетовка
Она хотя и не подчинялась дежурному помощнику военного комеданта, но
по работе никак не могла без него обойтись, потому что ей не положено
было знать ни содержания, ни назначения грузов, а только номера вагонов.
Эти номера носила ей списчица вагонов тётя Фрося, которая и вошла
сейчас, тяжело оббивая ноги.
- Ах, дождь заливЕнный! - жаловалась она.- Ах, заливенный! А всё ж
сбывает мало-малешко.
- Но семьсот шестьдесят пятый надо переписать, тётя Фрося,- сказала
Валя Подшебякина.
- Ладно, перепишу, дай фонарь направить. Дверь была не толста и
прикрыта не плотно, Зотову был слышен их разговор.
- Хорошо, я угля управилась получить,- говорила тётя Фрося.- Теперь
ничего не боюсь, на одной картошке ребятишков передержу. А у Дашки
Мелентьевой - и недокопана. Поди-ка поройся в грязЕ.
- Скажи, мороз хватит. Холодает как.
- Ранняя зима будет. Ох, в такую войну да зима ранняя... А вы
сколько картошки накопали?
Зотов вздохнул и стал опускать маскировку на окнах, аккуратно
прижимая шторку к раме, чтоб ни щёлочкой не просвечивало.
Вот этого он понять не мог, и это вызывало в нём обиду и даже
ощущение одиночества. Все эти рабочие люди вокруг него как будто так же
мрачно слушали сводки и расходились от репродукторов с такой же
молчаливой болью. Но Зотов видел разницу: окружающие жили как будто и
ещё чем-то другим, кроме новостей с фронта,- вот они копали картошку,
доили коров, пилили дрова, обмазывали стёкла. И по времени они говорили
об этом и занимались этим гораздо больше, чем делами на фронте.
Глупая баба! Привезла угля - и теперь "ничего не боится". Даже
танков Гудериана?
Ветер тряс деревцо у пакгауза и в том окне чуть позвенивал одним
стёклышком.
Зотов опустил последнюю шторку, включил свет. И сразу стало в
тёплой, чисто выметенной, хотя и голой комнате уютно, как-то надёжно,
обо всём стало думаться бодрей.
Прямо под лампочкой, посередине комнаты, стоял стол дежурного,
позади его у печки - сейф, к окну - старинный дубовый станционный диван
на три места со спинкой (из спинки толстыми вырезанными буквами
выступало название дороги). На диване этом можно было ночью прилечь, да
редко приходилось за работой. Ещё была пара грубых стульев. Между окон
висел цветной портрет Кагановича в железнодорожном мундире. Висела
раньше и карта путей сообщения, но капитан, комендант станции, велел
снять её, потому что в комнату сюда, входят люди и если среди них
затешется враг, то, скосясь, он может сориентироваться, какая дорога
куда.
- Я - чулки выменивала,- хвастала в соседней комнате тётя Фрося,
пару чулков шёлковых брала у их за пяток картофельных лепёшек. Чулков
теперь, может, до конца войны не будет. Ты мамке скажи, чтоб она не
зевала, из картошки б чего настряпала - и туда, к теплушкам.
Страницы: (36) : 123456789101112131415 ... >>
Полный текст книги
Перейти к титульному листу
Версия для печати
Тем временем:
...
Вначале как интермеццо богослужения, затем, став частью политических
торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой
совершенства пробуждая в душах великие чувства, ибо сама была цельной и
великой. И в каких душах!
В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и,
краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка на Гомера и
Феокрита носит более общий характер. Феокрит - автор идиллий. Гомер -
эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и театре, а
об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению Гете,
"цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне хочется тут
же прибавить: "Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по
плечу".
Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно
два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом акте, -
известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом
распространяться.
Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на
подмостки театра, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность
критических изысканий. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия
принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел такой вид драмы в
степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко чей взор достигал
ее, и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть
еще выше или ее превзойти.
Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить только вблизи от
тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад -
друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом, - куда охотнее, чем
почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать
дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он
непосредственно подсказан мне сердцем...
