Фильм о Рублеве

(А неприятия и
не было: он был высоко оценен и понят и церковными иерархами, и
молитвенной паствой, ещё при жизни вошёл в легенду и в ореол
праведности.)
Весь творческий стержень иконописной работы Рублёва обойден,
чем и снижаемся мы от заголовка фильма. Художник-режиссёр именно
этой сутью своего художника-персонажа не занялся. Конечно, мы не
можем требовать, чтобы в фильме обсуждалось само мастерство и
наука его, - но хотя бы нам почувствовать, что у Рублёва поиски
идут на немыслимых высотах, когда иконописцу удаётся создать с
немалых художественных высот русского XV века - ещё выше:
произведение вечности. Создать в неожидаемых радостных колоритах
- безмятежную ласковость, чувство вселенского покоя, свет
доброты и любви, даже уделить нам свет Фаворский, и через икону
таинственно нас соединить с миром, которого мы не видели. Не
передав из этого ничего - режиссёр как бы обезглавливает своего
героя. Правда, часть икон, уже в готовом виде, по-музейному
показана под финал, и с медленной подробностью. Лишь единожды мы
слышим разговор о проблеме изображения: как писать Страшный Суд?
(При надуманной зачем-то ситуации, что многонедельная
нерешённость западной стены не даёт вести росписи и нигде во
храме. Кстати, владимирский Успенский собор показан вовсе не
расписанным, тогда как живопись его лишь частью поновлялась
Андреем и Даниилом.)
А Феофан Грек в фильме - лишь, скажем, житейски-симпатичный.
Очень плотский. И, в уровень со всем потоком фильма, мысли его
тоже плоски (о предательстве апостолов, например).
Фильм о Руси XV века невозможен бы был без чтения Священного
Писания. И оно - читается несколько раз. Никогда - в церковной
службе, в молитве; обычно - среди действия, чтение - за кадром, а
в кадре какая-нибудь оживляющая картинка, - например,
"Экклезиаст" идёт под жевание огурца. Тексты выбраны не в
духовном внутреннем родстве с повествованием, с состоянием героя
или всей Руси, и не места духовных высот и красот, а в тяжёлый
(впрочем - издуманным эпизодом) момент Рублёва "наугад" открыт
текст из послания к коринфянам и - именно внешние церковные
регламентации, которые для современного зрителя звучат и вообще
мелко-формально, а особенно неуместно в тот миг (цель режиссёра
- снизить, высмеять также и весь текст?), а затем, чуть
пролистнув апостола Павла, из того же послания взять мысли о
любви - но уже приписать их Рублёву в свободном гуманистическом
изложении и как бы в споре с апостолом.
Но полно, XV ли именно это век? Это - ни из чего не следует.
Нам показана "вообще древняя Русь", извечная тёмная Русь - нечто
до Петра I, и только, а по буйному празднованию Ивана Купалы
- так поближе и к X веку.

Страницы: (8) : 12345678

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Одна гора красива и вздымается к небу как бы застывшим костром, пламя
которого заострилось и замерло, - восходит к небу как бы безглагольным
гимном, что начался широким вещанием, кончился лезвием мысли, постепенно
суживающимся, равномерно заостренным, призывом, уводящим в лазурь. Одна гора
красива, но когда две высокие вершины, но когда две вершины в известной
отдаленности и в известной близости, связаны друг с другом - некоторым
соответствием размера, некоторой линейной зеркальностью, и высятся как бы
повторяя друг друга, не в однозвучной тождественности, а в дружном ладе
сродства, - в душе глядящего вырастает напевное настроение, в нем как бы
льнет строка к строке, в нем возникает целая песня, где строки различны, но
образуют одно целое, как различные горы, слагаясь в целое, образуют одну
горную цепь.

Горное озеро огромным зеркалом серебрится внизу. Высокая горная вершина
смотрится в ровные воды. Силой тайного соответствия, два эти разные явления
сочетаются в одно. Исполинский непроницаемый камень отражается в прозрачной
влаге. Высокая гора смотрится в глубокую воду. А человеческая душа, которая
видит это, встает третьим звеном, и, как рифма соединяет две строки в одну
напевность, душа связует безгласную гору и зеркальную воду в одну певучую
мысль, в один звенящий стих. И снежную гору, которая смотрится в воды,
человек назовет Юною Девой, а это отражающее озеро он назовет Розой Пяти
Ветров...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Проза. Поэзия как волшебство»