Том 1 (части 1-я и 2-я)

-- А ты за что?
Но смутный ветерок настороженности уже опахнул меня под отравленной
кровлею СМЕРШа, и я простосердечно удивился:
-- Понятия не имею. Рази ж говорят, гады?
Однако сокамерники мои -- танкисты в черных мягких шлемах, не скрывали.
Это были три честных, три немудрящих солдатских сердца -- род людей, к
которым я привязался за годы войны, будучи сам и сложнее и хуже. Все трое
они были офицерами. Погоны их тоже были сорваны с озлоблением, кое-где
торчало и нитяное мясо. На замызганных гимнастерках светлые пятна были следы
свинченных орденов, темные и красные рубцы на лицах и руках -- память
ранений и ожогов. Их дивизион на беду пришел ремонтироваться сюда, в ту же
деревню, где стояла контр-разведка СМЕРШ 48-й Армии. Отволгнув от боя,
который был позавчера, они вчера выпили и на задворках деревни вломились в
баню, куда, как они заметили, пошли мыться две забористые девки. От их
плохопослушных пьяных ног девушки успели, полуодевшись, ускакать. Но
оказалась одна из них не чья-нибудь, а -- начальника контр-разведки Армии.
Да! Три недели уже война шла в Германии, и все мы хорошо знали: окажись
девушки немки -- их можно было изнасиловать, следом расстрелять, и это было
бы почти боевое отличие; окажись они польки или наши угнанные русачки -- их
можно было бы во всяком случае гонять голыми по огороду и хлопать по ляжкам
-- забавная шутка, не больше. Но поскольку эта была "походно-полевая жена"
начальника контр-разведки -- с трех боевых офицеров какой-то тыловой сержант
сейчас же злобно сорвал погоны, утвержденные им приказом по фронту, снял
ордена, выданные Президиумом Верховного Совета -- и теперь этих вояк,
прошедших всю войну и смявших, может быть, не одну линию вражеских траншей,
ждал суд военного трибунала, который без их танка еще б и не добрался до
этой деревни.
Коптилку мы погасили, и так уж она сожгла всЈ, чем нам тут дышать. В
двери был прорезан волчок величиной с почтовую открытку, и оттуда падал
непрямой свет коридора. Будто беспокоясь, что с наступлением дня нам в
карцере станет слишком просторно, к нам тут же подкинули пятого. Он вшагнул
в новенькой красноармейской шинели, шапке тоже новой, и, когда стал против
волчка, явил нам курносое свежее лицо с румянцем во всю щеку.
-- Откуда, брат? Кто такой?
-- С той стороны, -- бойко ответил он. -- ШпиЈн.
-- Шутишь? -- обомлели мы. (Чтобы шпион и сам об этом говорил -- так
никогда не писали Шейнин и братья Тур!)
-- Какие могут быть шутки в военное время! -- рассудительно вздохнул
паренЈк. -- А как из плена домой вернуться? -- ну, научите.

Страницы: (395) :  <<  ... 6789101112131415161718192021 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Чем дальше развертываются события, тем больше утверждаюсь я в
мысли, что такое сравнение недостаточно, - оно слишком осторожно, в
некоторых случаях даже трусливо. Всё отчётливее сквозят в нашем времени
черты не промежуточной эпохи, а новой эры, наше время напоминает не столько
рубеж XVIII и XIX века, сколько первые столетия нашей эры.
На рубеже XVIII и XIX века европейский мир кипел в котле переворотов,
конечно не только политических. Заново перестраивалось человеческое
общество, разбушевалась социальная стихия, мир раскололся на две части:
старые сословия умирали, отходили, уступали, новые - вступали в жизнь.
Первоисточником переворотов была Франция; эта самая немузыкальная в мире
страна весь мир наполнила звуками своей музыки. Эти звуки были грозны и
величественны, то били барабаны революционных наполеоновских армий - и
только. Такая музыка взрывает лишь поверхностные покровы человеческой души,
она освобождает социальную стихию, но она ещё не властна разбудить всю
человеческую душу, во всём её объеме. Человек с проснувшимся социальным
инстинктом - ещё не целый человек, он разбужен ещё не до конца, он ещё не
представляет из себя совершенного орудия борьбы: ибо в составе его души
есть ещё сонные, неразбуженные или омертвелые, а потому - легко уязвимые
части. Словом, я хочу сказать, что рубеж XVIII и XIX века, время великой
французской революции, имеет черты какого-то ещё неразвитого и первичного
времени.
В первом столетии нашей эры обстановка была несколько иная. В
историческое действие вступил весь известный в то время мир. Разумеется,
прежде всего, как и у нас в Европе, была взрыта стихия политическая и вслед
за ней стихия социальная, но это произошло сравнительно давно, довольно
задолго до рождения Иисуса Христа. К тому времени, о котором мы стараемся
вспомнить, на теле Римской империи уже не было ни одного не наболевшего
места; оно во всех направлениях было покрыто ранами сверх рубцов от старых
ран; только снившаяся кое-кому "древняя доблесть" (virtus antiqua) давно
перепылала в огне гражданской войны...

Блок Александр Александрович   
«Владимир Соловьев и наши дни»