Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

Начинается жизнь! Начинается день, вот когда начинается! У
каждого тьма проблем: правильно ли он распорядился пайкой вчера? Резать еЈ
ниточкой? или жадно ломать? или отщипывать потихоньку? ждать ли чая или
навалиться теперь? оставлять ли на ужин или только на обед? и по сколько?
Но кроме этих убогих колебаний -- какие еще широкие диспуты (у нас и
языки теперь посвободнели, с хлебом мы уже люди!) вызывает этот фунтовый
кусок в руке, налитый больше водою, чем зерном. (Впрочем, Фастенко
объясняет: такой же хлеб и трудящиеся Москвы сейчас едят). Вообще в этом
хлебе есть ли хлеб? И какие тут подмеси? (В каждой камере есть человек,
понимающий в подмесях, ибо кто ж их не едал за эти десятилетия?) Начинаются
рассуждения и воспоминания. А какой белый хлеб пекли еще и в двадцатые годы!
-- караваи пружинистые ноздреватые, верхняя корка румяно-коричневая,
промасленная, а нижняя с зольцой, с угольком от пода. Невозвратно ушедший
хлеб! Родившиеся в тридцатом году вообще никогда не узнают, что такое ХЛЕБ!
Друзья, это уже запрещенная тема! Мы договаривались о еде ни слова!
Снова движение в коридоре -- чай разносят. Новый детина в сером халате
с ведрами. Мы выставляем ему свой чайник в коридор, и он из ведра без носика
льет -- в чайник и мимо, на дорожку. А весь коридор наблещен, как в
гостинице первого разряда.17
Вот и вся еда. А то, что варится, будет одно за другим: в час дня и в
четыре дня, и потом двадцать один час вспоминай. (Тоже не из зверства: кухне
надо отвариться побыстрей и уйти).
Девять часов. Утренняя поверка. Задолго слышны особенно громкие
повороты ключей, особенно четкие стуки дверей -- и один из дежурных этажных
лейтенантов, заступающий, подобранный почти по "смирно", делает два шага в
камеру и строго смотрит на нас, вставших. (Мы и вспомнить не смеем, что
политические могли бы не вставать.) Считать нас ему не труд, один охват
глаза, но этот миг есть испытание наших прав -- у нас ведь какие-то есть
права, но мы их не знаем, не знаем, и он должен от нас их утаить. Вся сила
лубянской выучки в полной механичности: ни выражения, ни интонации, ни
лишнего слова.
Мы какие знаем права -- заявку на починку обуви; к врачу. Но вызовут к
врачу -- не обрадуешься, там тебя особенно поразит эта лубянская
механичность. Во взгляде врача не только нет озабоченности, но даже простого
внимания. Он не спросит: "На что вы жалуетесь?", потому что тут слишком
много слов, да и нельзя произнести эту фразу без интонации, он отрубит:
"Жалобы?" Если ты слишком пространно начнешь рассказывать о болезни, тебя
оборвут. Ясно и так. Зуб? Вырвать. Можно мышьяк. Лечить? У нас не лечат.
(Это увеличило бы число визитов и создало обстановку как бы человечности.)
Тюремный врач -- лучший помощник следователя и палача.

Страницы: (395) :  <<  ... 127128129130131132133134135136137138139140141142 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Но горб
Еще хуже,
Еще неуклюжей
Растет у меня и у вас.

У всех,
Кто слоняется праздный,
Немытый, нечесаный, грязный,
Появится
Горб,
Невиданный горб,
Косматый, кривой, безобразный.

Мы спим до полудня
И в праздник и в будни,
Проснемся и смотрим уныло,
Мяукаем, лаем,
Вставать не желаем
И злимся на губку и мыло.

Скажите, куда
Бежать от стыда,
Где спрячете горб свой позорный,
Невиданный
Горб,
Неслыханный
Горб,
Косматый, мохнатый и черный?

Совет мой такой:
Забыть про покой
И бодро заняться работой.
Не киснуть, не спать,
А землю копать,
Копать до десятого пота.

И ветер, и зной,
И дождь проливной,
И голод, и труд благотворный
Разгладят ваш горб,
Невиданный горб,
Косматый, мохнатый и черный!


x x x

Кошка чудесно поет у огня,
Лазит на дерево ловко,
Ловит и рвет, догоняя меня,
Пробку с продетой веревкой...

Киплинг Редьярд (Kipling Rudyard)   
«Стихотворения (перевод С.Я.Маршака)»