Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

Избиваемый
очнется на полу и слышит голос врача: "Можно еще, пульс в норме". После пяти
суток холодного карцера врач смотрит на окоченелое голое тело и говорит:
"Можно еще". Забили до смерти -- он подписывает протокол: смерть от цирроза
печени, инфаркта. Срочно зовут к умирающему в камеру -- он не спешит. А кто
ведет себя иначе -- того при нашей тюрьме не держат. Доктор Ф. П. Гааз у нас
бы не приработался.
Но наш наседка осведомлен о правах лучше (по его словам, он под
следствием уже одиннадцать месяцев; на допросы его берут только днем). Вот
он выступает и просит записать его -- к начальнику тюрьмы. Как, к начальнику
всей Лубянки? Да. И его записывают. (И вечером после отбоя, когда уже
следователи на местах, его вызовут, и он вернется с махоркой. Топорно,
конечно, но лучше пока не придумали. А переходить полностью на микрофоны
тоже большой расход: нельзя же целыми днями все сто одиннадцать камер
слушать. Что это будет? Наседки -- дешевле, и еще долго ими будут
пользоваться. -- Но трудно Крамаренко с нами. Иногда он до пота вслушивается
в разговор, а по лицу видно, что не понимает.)
А вот еще одно право -- свобода подачи заявлений (взамен свободы
печати, собраний и голосований, которые мы утеряли, уйдя с воли)! Два раза в
месяц утренний дежурный спрашивает: "Кто будет писать заявления?" И
безотказно записывает всех желающих. Среди дня тебя вызовут в отдельный бокс
и там запрут. Ты можешь писать кому угодно -- Отцу Народов, в ЦК, в
Верховный Совет, министру Берии, министру Абакумову, в Генеральную
прокуратуру, в Главную военную, в Тюремное управление, в Следственный отдел,
можешь жаловаться на арест, на следователя, на начальника тюрьмы! -- во всех
случаях заявление твое не будет иметь никакого успеха, оно не будет никуда
подшито, и самый старший, кто его прочтет -- твой следователь, однако ты
этого не докажешь. Но еще раньше -- он НЕ ПРОЧТЕТ, потому что прочесть его
не сможет вообще никто; на этом клочке 7 на 10 см., чуть больше, чем утром
вручают для уборной, ты сумеешь пером расщепленным или загнутым в крючок, из
чернильницы с лохмотьями или залитыми водой, только нацарапать "ЗАЯВ..." --
и буквы уже поплыли, поплыли по гадкой бумаге, и "ление" уже не поместится в
строчку, а с другой стороны листка тоже все проступило насквозь.
И может быть еще и еще у вас есть права, но дежурный молчит. Да
немного, пожалуй, вы потеряете, так о них и не узнав.
Проверка миновала -- начинается день. Уже приходят там где-то
следователи. Вертухай вызывает вас с большой таинственностью: он
выговаривает первую букву только (и в таком виде: "кто на СЫ?" "кто на Фэ?
", а то еще и "кто на АМ?"), вы же должны проявить сообразительность и
предложить себя в жертву. Такой порядок заведЈн против надзирательских
ошибок: выкликнет фамилию не в той камере, и так мы узнаем, кто еще сидит.

Страницы: (395) :  <<  ... 128129130131132133134135136137138139140141142143 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Ведь тогда, вскоре после мировой войны, для умонастроения
народов, в особенности побежденных, характерно было редкое
состояние нереальности и готовности преодолеть реальное, хотя и
должно сознаться, что действительные прорывы за пределы
действия законов природы, действительные предвосхищения
грядущего царства психократии совершались лишь в немногих
точках. Но наше тогдашнее плавание к Фамагусте через Лунное
море, под предводительством Альберта Великого, или открытие
Острова Бабочек в двенадцати линиях по ту сторону Дзипангу, или
высокоторжественное празднество на могиле Рюдигера-- все это
были подвиги и переживания, какие даются людям нашей эпохи и
нашей части света лишь однажды в жизни.
Уже здесь, как кажется, я наталкиваюсь на одно из
важнейших препятствий к моему повествованию. Те уровни бытия,
на которых совершались наши подвиги, те пласты душевной
реальности, которым они принадлежали, было бы сравнительно
нетрудно сделать доступными для читателя, если бы только
дозволено было ввести последнего в недра тайны Братства. Но
коль скоро это невозможно, многое, а может быть, и все
покажется читателю немыслимым и останется для него непонятным.
Однако нужно снова и снова отваживаться на парадокс, снова и
снова предпринимать невозможное...

Герман Гёссе (Hermann Hesse)   
«Паломничество в страну Востока»