Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

Еще после
прогулки хорошо бы закусить, но не думать, не думать об этом! Плохо, если
кто-нибудь из получающих передачу нетактично раскладывает свою еду не во
время, начинает есть. Ничего, оттачиваем самообладание! Плохо, если тебя
подводит автор книги, начинает подробно смаковать еду -- прочь такую книгу!
Гоголя -- прочь! Чехова -- тоже прочь! -- слишком много еды!" Есть ему не
хотелось, но он всЈ-таки съел (сукин сын!) порцию телят и выпил пива".
Читать духовное! Достоевскогод-- вот кого читать арестантам! Но позвольте,
это у него: "дети голодали, уже несколько дней они ничего не видели, кроме
хлеба и колбасы"?
А библиотека Лубянки -- еЈ украшение. Правда, отвратительна
библиотекарша -- белокурая девица несколько лошадиного сложения, сделавшая
все, чтобы быть некрасивой: лицо еЈ набелено, что кажется неподвижной маской
куклы, губы фиолетовые, а выдерганные брови -- черные. (Вообще-то, дело еЈ,
но нам бы приятнее было, если бы являлась фифочка, -- а может начальник
Лубянки это всЈ и учел?) Но вот диво, раз в десять дней придя забрать книги,
она выслушивает наши заказы! -- выслушивает с той же бесчеловечной лубянской
механичностью, нельзя понять -- слышала она эти имена? эти названия? да даже
сами наши слова слышит ли? Уходит. Мы переживаем несколько
тревожно-радостных часов. За эти часы перелистываются и проверяются все
сданные нами книги: ищется, не оставили ли мы проколов или точек под буквами
(есть такой способ тюремной переписки), или отметок ногтем на понравившихся
местах. Мы волнуемся, хотя ни в чЈм таком не виновны: придут и скажут:
обнаружены точки, и как всегда они правы, и как всегда доказательств не
требуется, и мы лишены на три месяца книг, если еще всю камеру не переведут
на карцерное положение. Эти лучшие светлые тюремные месяцы, пока мы еще не
окунаемся в лагерную яму -- уж очень досадно будет без книг! Ну, да мы не
только же боимся, мы еще трепещем, как в юности, послав любовную записку и
ожидая ответа: придет или не придет? и какой будет?
Наконец, книги приходят и определяют следующие десять дней: будем ли
больше налегать на чтение или дрянь принесли и будем больше разговаривать.
Книг приносят столько, сколько в камере -- расчет хлебореза, а не
библиотекаря: на одного -- одну, на шестерых -- шесть. Многолюдные камеры
выигрывают.
Иногда девица на чудо выполняет наши заказы! Но и когда пренебрегает
ими, всЈ равно получается интересно. Потому что сама библиотека Большой
Лубянки -- уникум. Вероятно, свозили еЈ из конфискованных частных библиотек;
книголюбы, собиравшие их, уже отдали душу Богу. Но главное: десятилетиями
повально цензуруя и оскопляя все библиотеки страны, госбезопасность забывала
покопаться у себя за пазухой -- и здесь, в самом логове, можно было читать
Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова и любой том из полного
Мережковского.

Страницы: (395) :  <<  ... 132133134135136137138139140141142143144145146147 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Что
толку, в самом деле, - прибавляет Паульсон уже от собственного разума, -
обладать правом голоса, если не выработать себе свободы личности?".
Свобода личности! Переворот человеческого духа!.. Но всякие ли
общественные условия позволяют выработать "свободу личности", и точно ли
"переворот человеческого духа" может быть совершен независимо от внешних
условий? На эти вопросы Ибсен не умел ответить: более того, он даже не умел
их поставить.
Общественные преобразования Ибсен не ставит почти ни во что. Партии,
эти великие культурные силы современности, в союзе с которыми только и можно
воздействовать в желательном направлении на общество, Ибсен третирует с
презрением одиноко стоящего умственного аристократа. "Партийные программы, -
говорит д-р Штокман, - убивают всякую жизнеспособную истину", и еще сильнее:
"партия - это точно насос, которым у людей постепенно выкачивают рассудок и
совесть!" ("Враг народа"). Ибсен исходит из индивидуальности и к ней
возвращается. В пределах индивидуальной души он разрешает или пытается
разрешить все социальные проблемы. Он расширяет и углубляет эту эластичную
индивидуальную душу до сверхчеловеческих пределов ("Бранд"), не задевая при
этом даже локтем общественной обстановки. В лице Росмера Ибсен хочет
"сделать всех людей в стране аристократами духа..., освободив их дух и
очистив их волю" (как это определенно!), но и в это дело Росмер теряет веру,
придя к убеждению, что "люди не могут быть облагораживаемыми извне"
("Росмерсхольм").
В личной жизни сам Ибсен, этот "дерзновенный революционер", этот
"великий минус", как называют его соотечественники, покорно склоняется пред
условиями, действующими извне: с педантической тщательностью подчиняется он
всем условностям лицемерно-благопристойного обихода буржуазной среды. Лишь в
созданиях своего духа он стоит "высоко и свободно" (да и то не настолько,
как это представляется Паульсону и самому Ибсену!), но "ах... не таков я в
обыденной жизни", жалуется он на себя с горечью устами строителя Сольнеса...

Ибсен Генрик Юхан (Ibsen Henrik Johan)   
«Об Ибсене»