Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

.. Потом пишете: "усилю жилищное
строительство и расположу каждого по соседству с местом его работы... повышу
зарплату рабочим..." А из каких шишей, ваше величество? Ведь денежки
придется на станочке печатать? Вы же займы отменяете!.. Потом вот: "Кремль
снесу с лица земли." Но где вы расположите свое собственное правительство?
Например, устроило бы вас здание Большой Лубянки? Не хотите ли походить
осмотреть?..
Позубоскалить над императором всероссийским приходили и молодые
следователи. Ничего, кроме смешного, они тут не заметили.
Не всегда могли удержаться от улыбки и мы в камере. "Так вы же нас в
53-м не забудете, надеюсь?" -- говорил З-в, подмигивая нам.
Все смеялись над ним...
Виктор Алексеевич, белобровый, простоватый, с намозоленными руками,
получив вареную картошку от своей злополучной матери Палагеи, угощал нас, не
деля на твое и мое: "Кушайте, кушайте, товарищи..."
Он застенчиво улыбался. Он отлично понимал, как это несвоевременно и
смешно -- быть императором всероссийским. Но что делать, если выбор Господа
остановился на нЈм?!
Вскоре его забрали из нашей камеры.24

___

Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась.
Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, еще чуть ли не был второй
день Пасхи, праздники перекрещивались. Следователи все гуляли в Москве, на
следствие никого не водили. В тишине слышно было, как кто-то против чего-то
стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом чувствовали
расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В
нависшей тишине отчетливо слышен был каждый удар в мягкое и в
захлебывающийся рот.
Второго мая Москва лупила тридцать залпов, это значило -- европейская
столица. Их две осталось невзятых -- Прага и Берлин, гадать приходилось из
двух.
Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось
только на 1-е мая и 7-е ноября.
По этому мы только и догадались о конце войны.
Вечером отхлопали еще один салют в тридцать залпов. Невзятых столиц
больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют -- кажется, в сорок
залпов -- это уж был конец концов.
Поверх намордника нашего окна, и других камер Лубянки, и всех окон
московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на
расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо.
Борис Гаммеров -- молоденький противотанкист, уже демобилизованный по
инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный со студенческой
компанией, сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина
была пленников и фронтовиков. Последний этот салют он описал в скупом
восьмистишьи, в самых обыденных строках: как уже легли на нарах, накрывших
шинелями; как проснулись от шума; приподняли головы, сощурились на
намордник: а, салют; легли

"И снова укрылись шинелями".

Страницы: (395) :  <<  ... 144145146147148149150151152153154155156157158159 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Час, когда я услышал ее сладостное приветствие, был точно
девятым этого дня. И так как впервые слова ее прозвучали, чтобы достигнуть
моих ушей, я преисполнился такой радости, что, как опьяненный, удалился от
людей; уединясь в одной из моих комнат, я предался мыслям о куртуазнейшей
госпоже. Когда я думал о ней, меня объял сладостный сон, в котором мне
явилось чудесное видение4. Мне казалось, что в комнате моей я вижу облако
цвета огня5 и в нем различаю обличье некого повелителя, устрашающего взоры
тех, кто на него смотрит. Но такой, каким он был, повелитель излучал великую
радость, вызывавшую восхищение. Он говорил о многом, но мне понятны были
лишь некоторые слова; среди них я разобрал следующие: "Ессe dominus tuus"*.
В его объятиях, казалось мне, я видел даму, которая спала нагая, лишь слегка
повитая кроваво-красным покрывалом. Взглянув пристально, я в ней узнал
госпожу спасительного приветствия, соизволившую приветствовать меня днем. И
в одной из рук своих, казалось мне, Амор держал нечто объятое пламенем, и
мне казалось, что он произнес следующие слова: "Vide cor tuum"**. Оставаясь
недолго, он, казалось мне, разбудил спящую и прилагал все силы свои, дабы
она ела то, что пылало в его руке; и она вкушала боязливо. После этого,
пробыв недолго со мной, радость Амора претворилась в горькие рыдания; рыдая,
он заключил в свои объятия госпожу и с нею -- чудилось мне -- стал
возноситься на небо6. Я почувствовал внезапно такую боль, что слабый мой сон
прервался и я проснулся. Тогда я начал размышлять о виденном и установил,
что час, когда это видение мне предстало, был четвертым часом ночи: отсюда
ясно, что он был первым из последних девяти ночных часов7. Я размышлял над
тем, чту мне явилось, и наконец решился поведать об этом многим из числа
тех, кто были в это время известными слагателями стихов8. И так как я сам
испробовал свои силы в искусстве складывать рифмованные строки, я решился
сочинить сонет, в котором приветствовал бы всех верных Амору, прося их
высказать то, что думают они о моем видении...

Данте Алигьери (Dante Alighieri)   
«Новая жизнь»