Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

Прогулка? -- хоть и полный день.
И постепенно, вспоминает Фигнер, "уже не смотритель кричал, а мы на
него кричали". А в 1902-м году он отказался отправить еЈ жалобу, и за это
она со смотрителя сорвала погоны! Последствие было такое: приехал военный
следователь и всячески перед Фигнер извинялся за невежу-смотрителя!
Как же произошло это всЈ сползание и уширение? Кое-что объясняет Фигнер
гуманностью отдельных комендантов, другое -- тем, что "жандармы сжились с
охраняемыми", привыкли. Немало тут истекло от стойкости арестантов, от
достоинства и уменья себя вести. И всЈ ж я думаю: воздух времени, общая эта
влажность и свежесть, обгоняющая грозовую тучу, этот ветерок свободы, уже
протягивающий по обществу -- он решил! Без него бы можно было по
понедельникам учить с жандармами краткий курс, да подтягивать, да
подструнивать. И вместо "запечатленного труда" получила бы Вера Николаевна
за срыв погонов -- девять грамм в подвале.
Раскачка и расслабление царской тюремной системы не сами, конечно,
стались -- а от того, что всЈ общество заодно с революционерами раскачивало
и высмеивало еЈ как могло. Царизм проиграл свою голову не в уличных
перестрелках февраля, а еще за несколько десятилетий прежде: когда молодежь
из состоятельных семей стала считать побывку в тюрьме честью, а армейские (и
даже гвардейские) офицеры пожать руку жандарму -- бесчестьем. И чем больше
расслаблялась тюремная система, тем чЈтче выступала победоносная этика
политических и тем явственней члены революционных партий ощущали силу свою и
своих собственных законов, а не государственных.
И на том пришел в Россию Семнадцатый год, и на плечах его -- и
Восемнадцатый. Почему мы сразу к 18-му: предмет нашего разбора не позволяет
нам задерживаться на 17-м -- с февраля все политические тюрьмы, срочные и
следственные, и вся каторга опустели, и как этот год пережили тюремные и
каторжные надзиратели -- надо удивляться, а, наверно, что огородиками
перебились, картошкой. (С 1918-го у них много легче пошло, а на Шпалерной
так и 1928-м еще дослуживали новому режиму, ничего.)
Уже с последнего месяца 1917-го стало выясняться, что без тюрем никак
нельзя, что иных и держать-то негде, кроме как за решеткой (см. главу 2) --
ну, просто потому, что места им в новом обществе нет. Так площадку между
рогами наощупь перешли и стали нащупывать второй рог.
Разумеется, сразу было объявлено, что ужасы царских тюрем больше не
повторяться: что не может быть никакого донимающего исправления, никакого
тюремного молчания, одиночек, разъединенных прогулок и разного там ровного
шага гуськом, и даже камер запретых!6 -- встречайтесь, дорогие гости,
разговаривайте сколько хотите, жалуйтесь друг другу на большевиков.

Страницы: (395) :  <<  ... 291292293294295296297298299300301302303304305306 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Стефана, кропильницы и четки. С этими странными субъектами он никак не мог договориться и растерялся. Он вышел из канцелярии и заорал на пленных: "Wer kann deutsch sprechen?" / Кто говорит по-немецки? (нем.) / Из толпы выступил Швейк и с радостным лицом устремился к писарю, который велел ему немедленно следовать за ним в канцелярию. Писарь уселся за списки, за груду бланков, в которые вносились фамилия, происхождение, подданство пленного, и тут произошел забавный разговор по-немецки. -- Ты еврей? Так? -- спросил он Швейка. Швейк отрицательно покачал головой. -- Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей,-- уверенно продолжал писарь-переводчик.-- И баста! Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия? У нас тебе бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, знаю... знаю, это около Варшавы. У меня уже были неделю тому назад два еврея из Праги, из-под Варшавы. А какой номер у твоего полка? Девяносто первый? Старший писарь взял военный справочник и принялся его перелистывать. -- Девяносто первый полк, эреванский, Кавказ, кадры его в Тифлисе; удивляешься, как это мы здесь все знаем? Швейка действительно удивляла вся эта история, а писарь очень серьезно продолжал, подавая Швейку свою наполовину недокуренную сигарету: -- Этот табак получше вашей махорки. Я здесь, еврейчик, высшее начальство. Если я что сказал, все дрожит и прячется. У нас в армии не такая дисциплина, как у вас. Ваш царь -- сволочь, а наш -- голова! Я тебе сейчас кое-что покажу, чтобы ты знал, какая у нас дисциплина. Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул: -- Ганс Лефлер! -- Hier! -- послышался ответ, и в комнату вошел зобатый штириец с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был на ролях прислуги. -- Ганс Лефлер,-- приказал писарь,-- достань мою трубку, возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокруг стола, пока я не скажу: "Halt!" При этом ты лай, но так, чтобы трубка изо рта не выпала, не то я прикажу тебя связать...

Ярослав Гашек (Jaroslav Hasek)   
«Похождения бравого солдата Швейка. Часть 4»