Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

(Следствия не будет, а если будет -- блатным оно ничем не грозит: только
притормозятся на пересылке, не поедут в дальний лагерь. Согласитесь, что в
схватке социально-близкого с социально-чуждым не может государство стать за
последнего.)
Отставной полковник Лунин, осоавиахимовский чин, расказывал в бутырской
камере в 1946 году, как при нЈм в московском воронке, в день восьмого марта,
за время переезда от городского суда до Таганки, урки в очередь изнасиловали
девушку-невесту (при молчаливом бездействии всех остальных в воронке). Эта
девушка утром того же дня, одевшись поприятнее, пришла на суд еще как
вольная (еЈ судили за самовольный уход с работы -- да и то гнусно
подстроенный еЈ начальником, в месть за отказ с ним жить.) За полчаса до
воронка девушку осудили на пять лет по Указу, втолкнули в этот воронок и вот
теперь среди бела дня, где-то на Садовом кольце ("Пейте советское
шампанское!") обратили в лагерную проститутку. И сказать ли, что это учинили
блатные? А не тюремщики? А не тот еЈ начальник?
Блатная нежность! -- изнасилованную девушку они тут же и ограбили:
сняли с неЈ парадные туфли, которыми она думала судей поразить, кофточку,
перетолкнули конвою, те остановились, сходили водки купили, сюда передали,
блатные еще и выпили за счет девочки.
Когда приехали в Таганскую тюрьму, девушка надрывалась и жаловалась.
Офицер выслушал, зевнул и сказал:
-- Государство не может предоставлять вам каждому отдельный транспорт.
У нас таких возможностей нет.
Да, воронки -- "узкое место" Архипелага. Если в столыпиных нет
возможности отделить политических от уголовных, то в воронках нет
возможности отделить мужчин от женщин. Как же уркам между двумя тюрьмами не
пожить "полной жизнью"?
Ну, а если б не урки -- то спасибо воронкам за эти короткие встречи с
женщинами! Где же в тюремной жизни их увидеть, услышать и прикоснуться к
ним, как не здесь?
Как-то раз, в 1950 году, везли нас из Бутырок на вокзал очень просторно
-- человек четырнадцать в воронке со скамьями. Все сели, и вдруг последнюю
втолкнули к нам женщину, одну. Она села у самой задней дверцы, сперва
боязливо -- с четырнадцатью мужчинами в темном ящике, ведь тут защиты
никакой. Но с нескольких слов стало ясно, что все здесь свои, Пятьдесят
Восьмая.
Она назвалась: Репина, жена полковника, села вслед за ним. И вдруг
молчаливый военный такой молодой, худенький, что быть бы ему лейтенантом,
спросил: "Скажите, а вы не сидели с Антониной И..?" "Как? А вы -- ей муж?
Олег?" -- "Да" -- "Подполковник И.?.. Из Академии Фрунзе??" -- "Да!"
Что это было за "да!" -- оно выходило из перехваченного горла, и страха
УЗНАТЬ в нЈм было больше, чем радости. Он пересел к ней рядом. Через две
маленьких решетки в двух задних дверях проходили расплывчатые сумеречные
пятна летнего дня и на ходу воронка пробегали, пробегали по лицу женщины и
подполковника.

Страницы: (395) :  <<  ... 333334335336337338339340341342343344345346347348 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... до
того, с кем он воюет; история страдания сознательной личности, или это есть
история России? Да, это есть, но когда же кончится наконец такая ужасная
история, и сам Распятый просил, чтобы миновать ему эту чашу, и ему даже
хотелось побыть.
Родина...
Если бы моя далекая возлюбленная могла услышать в слове силу моей
любви! Я кричу: "Ходите в свете!" -- а слово эхом ко мне возвращается:
"Лежите во тьме!" Но ведь я знаю, что она существует, прекрасная, и больше
знаю, я избранник ее сердца и душа ее со мною всегда,-- почему же я тоскую,
разве этого мало? Мало! Я живой человек и хочу жить с ней, видеть ее
простыми глазами. И тут она мне изменяет, душу свою чистую отдает мне, а
тело другому, не любя, презирая его, и эта блудница,-- раба со святою
душой,-- моя родина. Почему о родине я могу говорить, и, если бы я твердо
знал, что это особенно нужно, я бы мог петь о ней, как Соломон о своей
лилии, но ей сказать я ничего не могу, к ней мое обращение -- молчание и
счет прошедших годов?
Немой стою с папироской, но все-таки молюсь в этот заутренний час, как
и кому не знаю, отворяю окно и слышу: в неприступном чистике еще бормочут
тетерева, журавль кличет солнце, и вот даже тут, на озере, сейчас на глазах,
сом шевельнулся и пустил волну, как корабль.
Немой стою и только после записываю:
"В день грядущий, просветли, господи, наше прошлое и сохрани в новом
все, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек,
птиц сохрани, рыб умножь во много, верни всех зверей в леса и освободи от
них душу нашу"...

Пришвин Михаил Михайлович   
«Мирская чаша»