Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

Они
покорно уходят. Мы ложимся на лучшие места. Мы еще некоторое время
переживаем свои потери (на мое галифе блатные не зарятся, это не их форма,
но один из воров уже щупает шерстяные брюки на Валентине, ему нравятся). И
лишь к вечеру доходит до нас укоряющий шопот соседей: как могли мы просить
защиты у блатарей, а двух своих загнать вместо себя под нары? И только тут
прокалывает меня сознание моей подлости, и заливает краска (и еще много лет
буду краснеть, вспоминая). Серые арестанты на нижних нарах -- это же братья
мои, 58-1-б, это пленники. Давно ли я клялся, что на себя принимаю их
судьбу? И вот сталкиваю под нары? Правда, и они не заступились за нас против
блатарей -- но почему им надо биться за наше сало, если мы сами не бьЈмся?
Достаточно жестоких боев еще в плену разуверили их в благородстве. Все же
они мне зла не сделали, а я им сделал.
Вот так ударяемся, ударяемся боками и хрюкалками, чтобы хоть с годами
стать людьми... Чтобы стать людьми...

___

Но даже новичку, которого пересылка лущит и облупливает, -- она нужна,
нужна! Она дает ему постепенность перехода к лагерю. В один шаг такого
перехода не могло бы выдержать сердце человека. В этом мороке не могло бы
так сразу разобраться его сознание. Надо постепенно.
Потом пересылка дает ему видимость связи с домом. Отсюда он пишет
первое законное свое письмо: иногда -- что он не расстрелян, иногда -- о
направлении этапа, всегда это первые необычные слова домой от человека,
перепаханного следствием. Там, дома, его еще помнят прежним, но он никогда
уже не станет им -- и вдруг это молнией прорвется в какой-то корявой
строчке. Корявой, потому что, хоть письма с пересылок и разрешены, и висит
во дворе почтовый ящик, но ни бумаги, ни карандашей достать нельзя, тем
более нечем их чинить. Впрочем, находится разглаженная махорочная обЈртка,
или обЈртка от сахарной пачки, и у кого-то в камере всЈ же есть карандаш --
и вот такими неразборными каракулями пишутся строки, от которых потом
пролягут лад или разлад семей.
Безумные женщины иногда по такому письму опрометчиво едут еще
застигнуть мужа на пересылке -- хотя свиданья им никогда не дадут, и только
можно успеть обременить его вещами. Одна такая женщина дала, по-моему, сюжет
для памятника всем женам -- и указала даже место.
Это было на Куйбышевской пересылке, в 1950 году. Пересылка
располагалась в низине (из которой, однако, видны Жигулевские ворота Волги),
а сразу над ней, обмыкая еЈ с востока, шел высокий долгий травяной холм. Он
был за зоной и выше зоны, а как к нему подходить извне -- нам не было видно
снизу. На нЈм редко кто и появлялся, иногда козы паслись, бегали дети. И вот
как-то летним и пасмурным днем на круче появилась городская женщина.

Страницы: (395) :  <<  ... 345346347348349350351352353354355356357358359360 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

..... Только и всего, только
одно мгновенье! Почему именно в этот день и час, именно в эту минуту и по
такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что
уже явилась возможность действия памяти? И почему тотчас же после этого
снова надолго погасло оно?
Младенчество свое я вспоминаю с печалью. Каждое младенчество печально:
скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для
жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое
время! Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое.
Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных
условий? В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в великой глуши. Пустынные
поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом
-- море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное
молчание... Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок, жаворонок?
Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той
сокровенной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире,
окружающем ее, не знают ни зова пространств, ни бега времени. А я уже и
тогда знал все это. Глубина неба, даль полей говорили мне о чем-то ином,
{11} как бы существующем помимо их, вызывали мечту и тоску о чем-то мне
недостающем, трогали непонятной любовью и нежностью неизвестно к кому и чему
...
Где были люди в это время? Поместье наше называлось хутором, -- хутор
Каменка, -- главным имением нашим считалось задонское, куда отец уезжал
часто и надолго, а на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная.
Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла. Были собаки, лошади, овцы,
коровы, работники, были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и
отец, гимназисты братья, сестра Оля, еще качавшаяся в люльке ...
Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот
вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в
тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве,
глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее
лоно свое...

Бунин Иван Алексеевич   
«Жизнь Арсеньева»