Архипелаг ГУЛаг. Том 1 (части 1-я и 2-я)

(Я очень прошу заметить, что и здесь, как всегда, интересы
отдельной личности и интересы государства полностью совпадают!)
Моя лагерная жизнь перевернулась в тот день, когда я со скрюченными
пальцами (от хватки инструмента они у меня перестали разгибаться) жался на
разводе в плотницкой бригаде, а нарядчик отвел меня от развода и со
внезапным уважением сказал: "Ты знаешь, по распоряжению министра внутренних
дел..."
Я обомлел. Ушел развод, а придурки в зоне меня окружили. Одни говорили:
"навешивать будут новый срок", другие говорили: "на освобождение". Но все
сходились в том, что не миновать мне министра Круглова. И я тоже зашатался
между новым сроком и освобождением. Я забыл совсем что полгода назад в наш
лагерь приехал какой-то тип и давал заполнять учетные карточки ГУЛага (после
войны эту работу начали по ближайшим лагерям, но кончили вряд ли). Важнейшая
графа там была "специальность". И чтоб цену себе набить, писали зэки самые
золотые гулаговские специальности: "парикмахер", "портной", "кладовщик",
"пекарь". А я прищурился и написал: "ядерный физик". Ядерным физиком я
отроду не был, только до войны слушал что-то в университете, названия
атомных частиц и параметров знал -- и решился так написать. Был год 1946-й,
атомная бомба была нужна позарез. Но я сам той карточке значения не придал,
забыл.
Это -- глухая, совершенно недостоверная, никем не подтвержденная
легенда, которую нет-нет да и услышишь в лагерях: что где-то в этом же
Архипелаге есть крохотные райские острова. Никто их не видел, никто там не
был, а кто был -- молчит, не высказывается. На тех островах, говорят, текут
молочные реки в кисельных берегах, ниже как сметаной и яйцами там не кормят;
там чистенько, говорят, всегда тепло, работа умственная и сто раз секретная.
И вот на те-то райские острова (в арестантском просторечии -- шарашки)
я на полсрока и попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мне
весь срок ни за что не выжить. Им и обязан я, что пишу это исследование,
хотя для них самих в этой книге места не предусматриваю (уж есть о них
роман). Вот с тех-то островов с одного на другой, со второго на третий меня
и перевозили спецконвоем: двое надзирателей да я.
Если души умерших иногда пролетают среди нас, видят нас, легко читают в
нас наши мелкие побуждения, а мы не видим и не угадываем их, бесплотных, то
такова и поездка спецконвоем.
Ты окунаешься в гущу воли, толкаешься в станционном зале. Рассеянно
проглядываешь объявления, которые наверняка и ни с какой стороны не могут
тебя касаться.

Страницы: (395) :  <<  ... 371372373374375376377378379380381382383384385386 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Оппозиция, как сказал Руге, продала свою шкуру и стала
поэзией. Музам строго приказали прекратить легкомысленное праздношатание и
заняться служением отечеству -- в качестве не то маркитанток свободы, не то
прачек христианско-германской национальной идеи. В роще немецких бардов
заклубился бесплодный и смутный пафос, тот бесполезный туман энтузиазма,
что с полным презрением к смерти низвергается в море банальности и
всегда напоминает мне пресловутого американского матроса, который так
самозабвенно восхищался генералом Джексоном, что прыгнул однажды с верхушки
мачты в море, крикнув при этом: "Я умираю
за генерала Джексона!" Да, мы, немцы, еще не имели флота, но среди нас
уже было множество матросов, которые в стихах и в прозе умирали за генерала
Джексона. В те времена талант был весьма сомнительным даром, так как он
вызывал подозрение в бесхарактерности. Завистливая бездарность после
тысячелетних усилий нашла наконец могучее оружие против дерзости гения: она
открыла антитезу таланта и характера. Каждый обыватель чувствовал себя
польщенным, когда толпе преподносились такие истины: все порядочные люди,
как правило, плохие музыканты, зато хорошие музыканты -- это менее всего
порядочные люди, а ведь главное в мире не музыка, а порядочность. Пустая
голова получила право ссылаться на переполненное сердце, и благонравие стало
козырной картой. Я вспоминаю одного писателя тех времен, считавшего своей
особой заслугой то, что он не умеет писать. За свой дубовый стиль он получил
почетный серебряный кубок.

Клянусь вечными богами! То было время, когда приходилось отстаивать
неотъемлемые права духа, и прежде всего в области поэзии. О борьбе за эти
права -- об этой главной задаче моей жизни -- я не забыл и в предлагаемой
поэме. Как содержание, так и самый тон ее были протестом против плебисцита
современных трибунов. И действительно, уже первые напечатанные отрывки из
"Атта Тролля" вызвали разлитие желчи у моих героев "постоянства характера",
у этих римлян, обвинявших меня не только в литературной, но и в общественной
реакции и даже в глумлении над самыми святыми идеями человечества...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Атта Тролль»