Архипелаг ГУЛаг. Том 3 (части 5, 6 и 7)

И надо признать -- при документальной неподтверждЈнности стукачей! --
что неконституированный, незаконный и невидимый этот суд судил куда метче,
насколько с меньшими ошибками, чем все знакомые нам трибуналы, тройки,
военные коллегии и ОСО.
Рубиловка, как называли еЈ у нас, пошла так безотказно, что захватила
уже и день, стала почти публичной. Одного маленького конопатого "старшего
барака", бывшего крупного ростовского энкаведешника, известную гниду, убили
в воскресенье днЈм в "парашной" комнате. Нравы так ожесточились, что туда
повалили толпой -- смотреть труп в крови.
Затем в погоне за предателем, продавшим подкоп под зону из режимки --
барак 8 (спохватившееся начальство согнало туда главных дубовцев, но
рубиловка уже отлично шла и без них), мстители побежали с ножами средь бела
дня по зоне, а стукач от них -- в штабной барак, за ним и они, он -- в
кабинет начальника лаготделения жирного майора Максименко, -- и они туда же.
В это время лагерный парикмахер брил майора в его кресле. Майор был по
лагерному уставу безоружен, так как в зону не полагается им носить оружия.
Увидев убийц с ножами, перепуганный майор вскочил из-под бритвы и взмолился,
так поняв, что будут сейчас его резать. С облегчением он заме тил, что режут
у него на глазах стукача. (На майора никто и не покушался. Установка
начавшегося движения была: резать только стукачей, а надзирателей и
начальников не трогать.) ВсЈ же майор выскочил в окно, недобритый, в белой
накидке, и побежал к вахте, отчаянно крича: "Вышка, стреляй! Вышка,
стреляй!" Но вышка не стреляла...
Был случай, когда стукача не дорезали, он вырвался и израненный убежал
в больницу. Там его оперировали, перевязали. Но если уж перепугался ножей
майор -- разве могла спасти стукача больница? Через два-три дня его дорезали
на больничной койке...
На пять тысяч человек убито было с дюжину, -- но с каждым ударом ножа
отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, оплЈтшие нас. Удивительный
повеял воздух! Внешне мы, как будто, по-прежнему были арестанты и в лагерной
зоне, на самом деле мы стали свободны -- свободны, потому что впервые за всю
нашу жизнь, сколько мы еЈ помнили, мы стали открыто, вслух говорить всЈ, что
думаем! Кто этого перехода не испытал -- тот и представить не может! А
стукачи -- не стучали... До тех пор оперчасть кого угодно могла оставить
днЈм в зоне, часами беседовать с ним -- получать ли доносы? давать ли новые
задания? выпытывать ли имена незаурядных заключЈнных, еще ничего не
сделавших, но сделать могущих? но подозреваемых, как центры будущего
сопротивления?
И вечером приходила бригада и задавала бригаднику вопрос: "Что это тебя
вызывали?" И всегда, говоря ли правду или нагло маскируясь под неЈ,
бригадник отвечал: "Да фотографии показывали.

Страницы: (377) :  <<  ... 152153154155156157158159160161162163164165166167 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Путешествовал я впервые. Целый день мы ехали через густой лес, который
страхами своей чащобы навсегда врезался мне в память; лишь под вечер
остановились мы перед длинной поперечиной, отделявшей нас от обширной
поляны.
Нам пришлось дожидаться с полчаса, прежде чем из глиняной сторожки близ
ворот явился малый, который отодвинул засов и впустил нас. Я говорю "малый",
потому что старуха Марта все еще звала "малым" своего сорокалетнего
племянника; а тот, дабы достойно встретить господ, обрядился в старую ливрею
своего покойного дяди, с которой сперва постарался стряхнуть пыль, а потому
и заставил нас так долго дожидаться; будь у него время, он натянул бы и
чулки; но длинные голые красные ноги не слишком отличались от ярко-пунцовой
ливреи. Уж не припомню, были ли под ней штаны. У нашего слуги Иоганна, тоже
нередко слышавшего наименование "замок", лицо вытянулось от изумления, когда
малый повел нас к низенькому, ветхому строению, где прежде жил покойный
барин.
Но окончательно был он огорошен, когда матушка приказала ему внести
постели. Кик мог он помыслить, что в "замке" не водшся постелей, и
распоряжение матушки захватить для нас постельные принадлежности он либо
пропустил мимо ушей, либо посчитал за излишний труд.
Домик был одноэтажный, и в лучшие свои времена не мог насчитать больше
пяти комнат, пригодных для жилья, и являл собой жалостную картину бренности.
Разбитая мебель, разодранные обои, ни единого целого оконного стекла, пол,
проломанный тут и там, повсюду следы озорных солдатских нравов. "На постое у
нас тут всегда шел дым коромыслом",-- пояснил малый с дурацкой ухмылкой. Но
матушка сделала знак, чтобы ее оставили одну, и пока малый с Иоганном
наводили порядок, я пошел осматривать сад. Он тоже являл печальнейшее
зрелище запустения. Высокие деревья часгично были изувечены, частично
сломаны, и сорные растения глумливо возвышались над поваленными стволами.
Тут и там между вытянувшимися кустами тиса виднелись следы дорожек...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Флорентийские ночи»