Архипелаг ГУЛаг. Том 3 (части 5, 6 и 7)

Стали метаться -- которая камера, правильно ли угадали окно, да сбивать
намордник, подсаживаться, ведро передавать, -- но с вышек застрочили по зоне
пулеметы, и поджечь так и не подожгли.
Это убежавшие из лагеря надзиратели и начальник режима Мачеховский (за
ним тоже с ножом погнались, он по сараю хоздвора бежал к угловой вышке и
кричал: "Вышка, не стреляй! Свои!" -- и полез через предзонник)1 дали знать
в дивизион. А дивизион (где доведаться нам теперь о фамилиях командиров?!)
распорядился по телефону угловым вышкам открыть пулемЈтный огонь -- по трем
тысячам безоружных людей, ничего не знающих о случившемся. (Наша бригада
была, например, в столовой, и всю эту стрельбу, совершенно недоумевая, мы
услышали там.)
По усмешке судьбы это произошло -- по новому стилю 22-го, а по старому
9-го января, день, который еще до того года отмечался в календаре
торжественно-траурным как кровавое воскресенье. А у нас вышел -- кровавый
вторник, и куда просторней для палачей, чем в Петербурге: не площадь, а
степь, и свидетелей нет, ни журналистов, ни иностранцев.2

* Приведено фото. "5. Дверь Экибастузского БУРа." Прим. А. К.

В темноте наугад стали садить из пулемЈтов по зоне. Стреляли, правда,
недолго, большая часть пуль, может, прошла и поверху, но достаточно пришлось
их и вниз -- а на человека много ли нужно? Пули пробивали лЈгкие стены
бараков и ранили, как это всегда бывает, не тех, кто штурмовал тюрьму, а
совсем непричастных -- но раны свои им надо было теперь скрывать, в санчасть
не идти, чтоб заживало как на собаках: по ранам их могли признать за
участников мятежа -- ведь кого-то ж надо выдернуть из одноликой массы! В 9-м
бараке убит был на своей койке мирный старик, кончавший десятилетний срок:
через месяц он должен был освобождаться; его взрослые сыновья служили в той
самой армии, которая лупила по нам с вышек.
Штурмующие покинули тюремный дворик и разбежались по своим баракам (еще
надо было вагонки снова составить, чтобы не дать на себя следа). И другие
многие тоже так поняли стрельбу, что надо сидеть в бараках. А третьи
наоборот, наружу высыпали, возбужденные, и тыкались по зоне, ища понять --
что это, отчего.
Надзирателей к тому времени уже ни одного в зоне не осталось.
Страшновато зиял разбитыми стеклами опустевший от офицеров штабной барак.
Вышки молчали. По зоне бродили любознательные и ищущие истины.
И тут распахнулись во всю ширину ворота нашего лагпункта -- и
автоматчики конвоя вошли взводом, держа перед собой автоматы и наугад сеча
из них очередями. Так они расширились веером во все стороны, а сзади них шли
разъярЈнные надзиратели -- с железными трубами, с дубинками, с чем попало.
Они наступали волнами ко всем баракам, прочесывая зону. Потом
автоматчики смолкали, останавливались, а надзиратели выбегали вперЈд, ловили
притаившихся, раненых или еще целых, и немилосердно били их.

Страницы: (377) :  <<  ... 165166167168169170171172173174175176177178179180 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... В
связи с этим я опустил главный отрывок, где дано было изображение острова
Нордерней и немецкой знати. Отдел об Англии сокращен более чем вдвое; все
это относилось к тогдашней политике. Те же побуждения заставили меня
отказаться от ряда глав в отделе "Италия", написанном в 1828 году. И все же,
сказать правду, мне пришлось бы пожертвовать всем этим отделом, если бы я
вздумал по таким же соображениям воздерживаться от всего, касающегося
католической церкви. Однако я не мог позволить себе не устранить одну,
слишком резкую, часть, чрезмерно отдававшую ворчливым протестантским
______________________
1 "Путевых картин" (нем.).
6
рвением, оскорбляющим вкус веселой Франции. В Германии такое рвение ни
в коем случае не могло считаться неуместным, ибо в качестве протестанта я
имел возможность наносить обскурантам и Тартюфам вообще и немецким фарисеям
и саддукеям в частности удары гораздо более верные, чем если бы я говорил
как философ. Однако, чтобы читатели, вздумав сопоставить перевод с
подлинником, не могли на основании этих сокращений обвинять меня в
чрезмерных уступках, я объяснюсь с полной определенностью по этому вопросу.
Книга эта, за исключением нескольких страниц, написана до Июльской
революции. В эти годы политический гнет установил в Германии всеобщее глухое
безмолвие; умы впали в летаргию отчаяния, и человек, все же осмелившийся
заговорить, вынужден был высказаться с тем большей страстностью, чем более
он отчаялся в победе свободы и чем яростнее партия духовенства и
аристократии неистовствовала против него...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Путевые картины»