Архипелаг ГУЛаг. Том 3 (части 5, 6 и 7)

Так и стал поочередно бить их этой крышкой,
пока она разлетелась -- а крестовина там была из бруска-сороковки. Блатные
перешли к жалости, но нельзя отказать, что в их воплях был и юмор, смешную
сторону они не упускали: "Что ты делаешь? Крестом бьешь!" "Ты ж здоровый,
что' ты человека обижаешь?" Однако, зная им цену, Боронюк продолжал бить, и
тогда-то один из блатарей кинулся кричать в окно: "Помогите! Фашисты бьют!"
Блатари этого так не забыли, несколько раз потом угрожали Боронюку: "От
тебя трупом пахнет! Вместе поедем!" Но не нападали больше.
И с суками тоже было вскоре столкновение у нашей камеры. Мы были на
прогулке, совмещенной с оправкой, надзирательница послала суку выгонять
наших из уборной, тот гнал, но его высокомерие (по отношению к
"политическим"!) возмутило молоденького, нервного, только что осуждЈнного
Володю Гершуни, тот стал суку одЈргивать, сука свалил паренька ударом.
Прежде бы так и проглотила это Пятьдесят Восьмая, сейчас же
Максим-азербайджанец (убивший своего предколхоза) бросил в суку камень, а
Боронюк двинул его по челюсти, тот полосанул Боронюка ножом (помошники
надзора ходят с ножами, это у нас неудивительно) и бежал под защиту надзора,
Боронюк гнался за ним. Тут всех нас быстро загнали в камеру, и пришли
тюремные офицеры -- выяснить кто и пугать новыми сроками за бандитизм (о
суках родных у эмведистов всегда сердце болит). Боронюк кровью налился и
выдвинулся сам: "Я этих сволочей бил и буду бить, пока жив!". Тюремный кум
предупредил, что нам, контрреволюционерам, гордиться нечем, а безопасней
держать язык за зубами. Тут выскочил Володя Гершуни, почти еще мальчик,
взятый с первого курса -- не однофамилец, а родной племянник того Гершуни,
начальника боевой группы эсеров. "Не смейте звать нас контрреволюционерами!
-- по-петушиному закричал он куму. -- Это уже прошло. Сейчас мы опять
ре-волю-ционеры! только против советской власти!"
Ай, до чего ж весело! Вот дожили! И тюремный кум лишь морщится и
супится, всЈ глотает. В карцер никого не берут, офицеры-тюремщики бесславно
уходят.
Оказывается, можно так жить в тюрьме? -- драться? огрызаться? громко
говорить то, что думаешь? Сколько же мы лет терпели нелепо! Добро того бить,
кто плачет! Мы плакали -- вот нас и били.
Теперь в этих новых легендарных лагерях, куда нас везут, где носят
номера, как у нацистов, но где будут, наконец, одни политические, очищенные
от бытовой слизи -- может быть, там и начнЈтся такая жизнь? Володя Гершуни,
черноглазый, с матово-бледным заострЈнным лицом, говорит с надеждой: "Вот
приедем в лагерь, разбЈремся, с кем идти". Смешной мальчик! Он серьезно
предполагает, что застанет там сейчас оживлЈнный многооттеночный партийный
разброд, дискуссии, программы, подпольные встречи? "С кем идти"! Как будто
нам оставили этот выбор! Как будто за нас не решили составители
республиканских вЈрсток на арест и составители этапов.

Страницы: (377) :  <<  ... 18192021222324252627282930313233 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Просто на это у него не
хватило бы времени. Природа требует пристального глаза и напряженной
внутренней работы по созданию в душе писателя как бы "второго мира" природы,
обогащающего нас мыслями и облагораживающего нас увиденной художником
красотой.
Если мы внимательно прочтем все написанное Пришвиным то убедимся, что
он не успел рассказать нам даже сотой доли того, что так превосходно видел и
знал.
Для таких мастеров, как Пришвин, мало одной жизни, - для мастеров, что
могут написать целую поэму о каждом слетающем с дерева листе. А этих листьев
падает неисчислимое множество.
Пришвин происходил из старинного русского города Ельца. Из этих же мест
вышел и Бунин, точно так же как и Пришвин, умевший воспринимать природу в
органической связи с человеческими думами и настроениями.
Чем это объяснить? Очевидно тем, что природа восточной части Орловщины,
природа вокруг Ельца - очень русская, очень простая и по существу небогатая.
И вот в этой ее простоте и даже некоторой суровости лежит разгадка
писательской зоркости Пришвина. На простоте яснее выступают все прекрасные
качества земли, острее делается человеческий взгляд.
Простота, конечно, ближе сердцу, чем пышный блеск красок, бенгальский
огонь закатов, кипение звезд и лакированная растительность тропиков,
напоминающая мощные водопады, целые Ниагары листьев и цветов.
Биография Пришвина резко делится надвое. Начало жизни шло по
проторенной дороге - купеческая семья, крепкий быт, гимназия, служба
агрономом в Клину и Луге, первая агрономическая книга "Картофель в полевой и
огородной культуре".
Казалось бы, что все идет в житейском смысле гладко и закономерно, по
так называемой "служебной стезе". И вдруг - резкий перелом. Пришвин бросает
службу и уходит пешком на север, в Карелию, с котомкой, охотничьим ружьем и
записной книжкой.
Жизнь поставлена на карту. Что будет с ним дальше, Пришвин не знает. Он
повинуется только голосу сердца, непобедимому влечению быть среди народа и с
народом, слушать удивительный его язык, записывать сказки, поверья, приметы...

Пришвин Михаил Михайлович   
«Зеленый шум»