Архипелаг ГУЛаг. Том 3 (части 5, 6 и 7)

Вот ты сидишь в
кабинете начальника политчасти, и пока он тебя тут развлекает, ты знаешь:
там сейчас выгоняют из камер, подымают спящих, на индивидуальной кухне
котелки вырывают из рук -- а ну-ка, лекцию слушать, быстро! И вот согнали их
полный зал. И зал сыр, и коридоры сыры, и еще сырее наверно камеры -- и
несчастные женщины-работяги всю мою лекцию кашляют застарелым, глубоким,
гулким, то сухим, то раздирающим кашлем. Одеты они не как женщины, а как
карикатуры на женщин, молодые -- угловаты, костлявы, как старухи, все
измучены и ждут конца моей лекции. Мне стыдно. Как хотел бы я раствориться в
дым и исчезнуть. Как хотел бы я вместо этих "достижений науки и техники"
крикнуть им: "Женщины! до каких же пор это будет?.." Мой глаз сразу отличает
несколько свежих, хорошо одетых, даже в джемперах. Это -- придурки. Вот на
них остановиться взглядом и, не слушая кашля, можно очень гладко прочесть
всю лекцию. Они глаз не спускают, так слушают... Но знаю я, не словам они
внемлют, не космос им нужен, а -- редко видят мужчин, вот и рассматривают...
И я воображаю: сейчас отнимут у меня пропуск, и я останусь тут. И эти стены,
всего в нескольких метрах от известной мне улицы, от известной троллейбусной
остановки, перегородят всю жизнь, они станут не стенами, а годами... Нет,
нет, я сейчас уйду! я за сорок копеек доеду в троллейбусе и дома буду вкусно
обедать. Но хоть не забыть: они-то здесь все останутся. Вот так же будут
кашлять. Годами кашлять.
В годовщины своего ареста я устраиваю себе "день зэка": отрезаю утром
650 хлеба, кладу два кусочка сахара, наливаю незаваренного кипятка. А на
обед прошу сварить мне баланды и черпачок жидкой кашицы. И как быстро я
вхожу в старую форму: уже к концу дня собираю в рот крошки, вылизываю миску.
Возощущения встают во мне живо!
А еще вывез и храню свои лоскуты-номера. Да только ли я? Как святыню,
покажут тебе их -- в одном доме, и в другом.
Иду как-то по Новослободской -- Бутырская тюрьма! "ПриЈмная передач".
Вхожу. Полно женщин, есть и мужчины. Кто сдаЈт передачи, кто разговаривает.
Это отсюда, значит, шли нам передачи! Как интересно. С самым невинным видом
подхожу читать правила приЈма. Но сметив меня орлиным взглядом, ко мне
быстро идЈт мордатый старшина. "А вам что, гражданин?" Учуял, что не
передача тут, а подвох. Значит, пахну я всЈ-таки зэком!
А -- посетить умерших? Тех, своих, где должен был и ты лежать,
проколотый штыком? А. Я. Оленев, уже старичок, поехал в 1965 году. С
рюкзаком и палочкой добрался до бывшего сангородка, оттуда -- на гору (близ
посЈлка Керки), где хоронили. Гора полна костей и черепов, и жители сегодня
зовут еЈ костяной.
В далЈком северном городе, где полгода ночь, а полгода день, живЈт Галя
В. Никого у неЈ в целом мире нет, а то, что "домом" называется -- шумный
гадкий угол.

Страницы: (377) :  <<  ... 305306307308309310311312313314315316317318319320 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... "Уже был он известен своим высоким талантом, умом, богатством
знаний и неустанными трудами. Уже был одержим той беспримерной любовью, что
сделала его имя бессмертным. Но жил, вместе с тем, всеми делами своего века,
отдавал свой гений и на созидание всех благих его движений; в обществе
отличался расположением к людям, прелестью в обращении с ними, блеском речи
в беседах..."
Портрет в Авиньоне изображает его в зрелые годы: капитолийские лавры,
которыми он был коронован, как величайший человек своего века, благородный
флорентийский профиль, взгляд, полный мысли и жизни...
В старости он пишет:
- Уже ни о чем не помышляю я ныне, кроме Нее: пусть же торопит Она нашу
встречу в небе, влечет и зовет меня за собой!
Но пишет и другое, -- в письме к одному другу:
- Я хочу, чтобы смерть застала меня за книгой, с пером в руке, или,
лучше, если угодно богу, в слезах и молитве. Будь здоров и благополучен.
Живи счастливо и бодро, как подобает мужу!
Через несколько месяцев после этого письма, 20 июня 1374 года, в день
своего рождения, сидя за работой, он "вдруг склонился, уронил голову на свое
писанье".
Тот день, когда они впервые увидели друг друга, был роковым и для нее:
- Было и Ее сердце страстно и нежно; но сколь непреклонно в долге и
чести, в вере в бога и его законы!
- Владычица моя, Она прошла мимо меня, одиноко сидевшего в сладких
мыслях о моей любви к Ней. Дабы приветствовать Ее, я встал, смиренно склоняя
перед Нею свое; побледневшее чело. Я трепетал; Она же продолжала свой путь,
сказавши мне несколько ласковых слов.
Двадцать один год он славил земной образ Лауры; еще четверть века -- ее
образ загробный. Он сосчитал, что за всю жизнь видел ее, в общем, меньше
года; но и то все на людях и всегда "облеченную в высшую строгость". Все же
вспоминает он и другое:
- И Она побледнела однажды. Это было в минуту моего отъезда...

Бунин Иван Алексеевич   
«Прекраснейшая солнца»