Архипелаг ГУЛаг. Том 3 (части 5, 6 и 7)

Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что
вышла какая-то повесть о лагерях и газетчики еЈ наперехлЈб хвалят, -- решили
единодушно: "опять брехня! спроворились и тут соврать". Что наши газеты с их
обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду -- ведь этого ж,
всЈ-таки, нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть.
Когда же стали читать -- вырвался как бы общий слитный стон, стон
радости -- и стон боли. Потекли письма.
Эти письма я храню. Слишком редко наши соотечественники имеют случай
высказаться по общественным вопросам, а бывшие зэки -- тем более. Уж сколько
разуверялись, уж сколько обманывались -- а тут поверили, что начинается-таки
эра правды, что можно теперь смело говорить и писать!
И обманулись, конечно, в который раз... "Правда восторжествовала, но
поздно!" -- писали они. И даже еще поздней, потому что нисколько не
восторжествовала...
Ну, да были и трезвые, кто не подписывался в конце писем ("берегу
здоровье в оставшиеся дни моей жизни" ), или сразу, в самый накал газетного
хвалебствия, спрашивал: "Удивляюсь, как Волковой дал тебе напечатать эту
повесть? Ответь, я волнуюсь, не в БУРе ли ты?.." или "Как это еще вас обоих
с Твардовским не упрятали?"
А вот так, заел у них капкан, не срабатывал. И что ж пришлось
Волковы'м? -- тоже браться за перо! тоже письма писать. Или. в газеты
опровержения. Да они, оказывается, и очень грамотные есть.
Из этого второго потока писем мы узнаЈм, и как их зовут-то, как они
сами себя называют. Мы всЈ слово искали, лагерные хозяева да лагерщики, нет
-- практические работники, вот как! вот словцо золотое! "Чекисты" вроде не
точно, ну они -- практические работники, так они выбрали.
Пишут:

"Иван Денисович -- подхалим".
(В. В. Олейник, Актюбинск)
"К Шухову не испытываешь ни сострадания, ни уважения".
(Ю. Матвеев, Москва)
"Шухов осуждЈн правильно... А что' зэ-ка зэ-ка делать на воле?"
(В. И. Силин, Свердловск)
"Этих людишек с подленькой душонкой судили слишком мягко. ТЈмных
личностей Отечественной войны... мне не жаль".
(Е. А. Игнатович, г. Кимовск)
"Шухов -- "квалифицированный, изворотливый и безжалостный шакал.
Законченный эгоист, живущий только ради брюха".
(В. Д. Успенский, Москва)1
"Вместо того, чтобы нарисовать картину гибели преданнейших людей в 1937
году, автор избрал 1941 год, когда в лагерь в основном попадали шкурники.2 В
37-м не было Шуховых3, а шли на смерть угрюмо и молча с думою о том, кому
это нужно?.."4
(П. А. Панков, Краматорск).

О лагерных порядках:

"А зачем давать много питания тому, кто не работает? Сила у него
остаЈтся неизрасходованной... С преступным миром еще слишком мягко
обращаются".

Страницы: (377) :  <<  ... 311312313314315316317318319320321322323324325326 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Однажды, когда плата за помещение впервые не была внесена в течение двух месяцев и хозяин угрожал выселением, не кто иной, как Фелипе Ривера, поломойка в жалкой, дешевой, изношенной одежде, положил шестьдесят золотых долларов на конторку Мэй Сэтби. Это стало повторяться и впредь. Триста писем, отпечатанных на машинке (воззвания о помощи, призывы к рабочим организациям, возражения на газетные статьи, неправильно освещающие события, протесты против судебного произвола и преследований революционеров в Соединенных Штатах), лежали неотосланные, в ожидании марок. Исчезли часы Вэры, старомодные золотые часы с репетиром, принадлежавшие еще его отцу. Исчезло также и простенькое золотое колечко с руки Мэй Сэтби. Положение было отчаянное. Рамос и Арел-лано безнадежно теребили свои длинные усы. Письма должны быть отправлены, а почта не дает марок в кредит. Тогда Ривера надел шляпу и вышел. Вернувшись, он положил на конторку Мэй Сэтби тысячу двухцентовых марок.
- Уж не проклятое ли это золото Диаса? - сказал Вэра товарищам. Они подняли брови и ничего не ответили. И Фелипе Ривера, мывший пол для революции, по мере надобности продолжал выкладывать золото и серебро на нужды Хунты.
И все же они не могли заставить себя полюбить его. Они не знали этого мальчика. Повадки у него были совсем иные, чем у них. Он не пускался в откровенности. Отклонял все попытки вызвать его на разговор, и у них не хватало смелости расспрашивать его.
- Возможно, великий и одинокий дух... не знаю, не знаю! - Ареллано беспомощно развел руками.
- В нем есть что-то нечеловеческое, - заметил Рамос.
- В его душе все притупилось, - сказала Мэй Сэтби. - Свет и смех словно выжжены в ней. Он мертвец, и вместе с тем в нем чувствуешь какую-то страшную жизненную силу.
- Ривера прошел через ад, - сказал Паулино. - Человек, не прошедший через ад, не может быть таким, а ведь он еще мальчик.
И все же они не могли его полюбить. Он никогда не разговаривал, никогда ни о чем не расспрашивал, не высказывал своих мнений. Он мог стоять не шевелясь - неодушевленный предмет, если не считать глаз, горевших холодным огнем, - покуда споры о революции становились все громче и горячее...

Джек Лондон (Jack London)   
«Мексиканец»