Архипелаг ГУЛаг. Том 3 (части 5, 6 и 7)

Потом бросили его на пол, кто-то
сказал профессионально-деловито: "Так' его бейте, чтоб у...лся!" и его стали
бить сапогами, попадая и по виску, пока он не потерял сознания. Через день
вызвали к оперуполномоченному и стали мотать ему дело о намерении террора --
ведь, когда волокли его, он хватался за камни! Зачем?
На другом разводе так же сопротивлялся идти Твердохлеб, он и голодовку
объявил -- на сатану работать не будет! Презирая его голодовку и его
забастовку, тащили и его силком, только из простого барака, и Твердохлеб мог
дотянуться и бить стЈкла. Разбиваемые стЈкла резко звенели на всю линейку,
мрачно аккомпанируя счету нарядчиков и надзирателей.
Аккомпанируя тягучему однообразному тону наших дней, недель, месяцев,
лет.
И никакого просвета не предвиделось. Не задумано было просвета в плане
МВД, когда эти лагеря создавались.
Мы, четверть сотни новоприбывших, большей частью западные украинцы,
сбились в одну бригаду и удалось договориться с нарядчиками иметь бригадира
из своих -- того же Павла Боронюка. Получилась из нас бригада смирная,
работящая (западных украинцев, недавно от земли, еще не
коллективизированной, не подгонять надо было, а впору, пожалуй, удерживать!)
Дней несколько мы считались чернорабочими, но скоро объявились у нас
каменщики-мастера, а другие взялись подучиться, и так мы стали бригадой
каменщиков. Кладка получалась хорошо. Начальство это заметило, и сняло нас с
жилого объекта -- с постройки домов для вольных, оставило в зоне. Показали
бригадиру кучу камней у БУРа -- тех самых, за которые цеплялся Гершуни,
пообещали, что камни с карьера будут подвозить непрерывно. И объяснили, что
тот БУР, который стоит, это только половина БУРа, а нужно теперь пристроить
такую же вторую половину, и это сделает наша бригада.
Так, на позор наш, мы стали строить тюрьму для себя.
Стояла долгая сухая осень -- за весь сентябрь и за половину октября не
выпало ни дождика. Утром бывало тихо, потом поднимался ветер, к полудню
крепчал, к вечеру стихал опять. Иногда этот ветер был постоянен -- он дул
тонко, щемяще и особенно давал чувствовать эту щемящую ровную степь,
открывающуюся нам даже с лесов Бура -- ни поселок с первыми заводскими
зданиями, ни военный городок конвоя, ни тем более наша еще проволочная зона
не закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной ровности и
безнадежности этой степи, по которой только первый рядок едва ошкуренных
телефонных столбов пошЈл на северо-восток к Павлодару. Иногда ветер вдруг
брался крутой, за час надувал холоду из Сибири, заставлял натянуть
телогрейки и еще бил и бил в лицо крупным песком и мелкими камушками,
которые мЈл по степи. Да уж не обойтись, проще повторить стихотворение,
которое я написал в те дни на кладке БУРа.

Страницы: (377) :  <<  ... 40414243444546474849505152535455 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Вначале как интермеццо богослужения, затем, став частью политических
торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой
совершенства пробуждая в душах великие чувства, ибо сама была цельной и
великой. И в каких душах!
В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и,
краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка на Гомера и
Феокрита носит более общий характер. Феокрит - автор идиллий. Гомер -
эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и театре, а
об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению Гете,
"цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне хочется тут
же прибавить: "Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по
плечу".
Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно
два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом акте, -
известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом
распространяться.
Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на
подмостки театра, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность
критических изысканий. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия
принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел такой вид драмы в
степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко чей взор достигал
ее, и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть
еще выше или ее превзойти.
Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить только вблизи от
тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад -
друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом, - куда охотнее, чем
почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать
дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он
непосредственно подсказан мне сердцем...

Гёте, Иоганн Вольфганг фон (Goethe, Johann Wolfgang von)   
«Ко дню Шекспира»