Бодался теленок с дубом

Разъезжались ноги -
одна на земле, одна на плотике. Устоять душой - и сдаться
публично! Разве надолго это спасёт журнал? Разве злопамятные
верхи забудут ему, что сам он сказал оккупации нет, да
только ловкости не имел разгласить.
Спасать журнал! - крик, на который не мог не отозваться
Твардовский! С тех лет, как всё реже и реже поэмы и стихи
выходили из-под его пера, он всё страстней любил свой журнал
- действительно, чудо вкуса среди огородных пугал всех
остальных журналов, умеренный человеческий голос среди
лающих, честное лицо свободолюбца среди циничных балаганных
харь. Журнал постепенно становился не только главным делом,
но всею жизнью Твардовского, он охранял детище своим
широкоспинным толстобоким корпусом, в себя принимал все
камни, пинки, плевки, он для журнала шёл на унижения, на
потери постов кандидата ЦК, депутата Верховного Совета, на
потерю представительства, на опадание из разных почётных
списков (что больно переживал до последнего дня!), разрывал
дружбы, терял знакомства, которыми гордился, всё более
загадочно и одиноко высился - отпавший от закоснелых верхов
и не слившийся с динамичным новым племенем. И вот - не из
этого разве племени? - приезжает к нему молодой, полный сил,
блеска и знаний заместитель и говорит: надо уступить, сила
солому ломит.
С_о_л_о_м_у! - только солому. Ну, ещё хворост. Но
даже жердинника не берёт.
Хотя много раз виделись мы с Лакшиным, но всегда бегло,
кратко, наспех (из-за меня), да и дел-то мы с ним ни одного
никогда не решали, все мои решались Твардовским. А по
закрытости характера его и моего у нас не возникало и
подробных ненаправленных разговоров. Итак, не имею прочных
оснований судить о его убеждениях и побуждениях. Но - не
обойти его повествованием. И рискну, опираясь на явные
факты, дать не столько достоверный портрет его, сколько этюд
о нём.
Я считаю Лакшина весьма одарённым литературным критиком
- уровня наших лучших критиков XIX века, и не раз высказывал
так ему. Он и сам эту традицию знал в себе и очень ею
дорожил, со вкусной баритональностью поставленного голоса
произносил: До-бро-лю-бов. Как и многие у нас, вряд ли он
ощущал эстетическую ущерблённость той критики, никогда не
отделённой от общественного направления, никогда не
достигавшей высшего возможного интуитивного уровня, как
судит крупный художник о другом крупном художнике, Ахматова
о Пушкине. Ведь дар великого критика редчайший: чувствовать
искусство так, как художник, но почему-то не быть
художником.
У Лакшина тесная преемственность с русской критикой XIX
века. И в том, что статьи его обычно не содержат собственно
художественного анализа, а состоят из анализа социального,
дотолковывают сюжет, нравственно доясняют персонажей (что
очень полезно и потребно одичавшему советскому читателю).

Страницы: (394) :  <<  ... 157158159160161162163164165166167168169170171172 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Я приноровился, ухватил рукою корешок какой-то былинки, повернулся
телом на живот н прополз в сухой раскрошенной земле шаг или полтора, а потом
опять лег лицом в прах, оставшись без сил. Полежав немного, я опять
приподнялся, чтобы ползти помаленьку дальше на свет. Я громко вздохнул,
собирая свои силы, и в это же время услышал близкий вздох другого человека.
Я протянул руку в комья и сор земли и нащупал пуговицу и грудь
неизвестного человека, так же погребенного в этой земле, что и я, и так же,
наверно, обессилевшего. Он лежал почти рядом со мною, в полметре расстояния,
и лицо его было обращено ко мне,-- я это установил по теплым легким волнам
его дыхания, доходившим до меня. Я спросил неизвестного по-русски, кто он
такой и в какой части служит. Неизвестный молчал. Тогда я повторил свой
вопрос по-немецки, и неизвестный по-немецки ответил мне, что его зовут
Рудольф Оскар Вальц, что он унтер-офицер 3-й роты автоматчиков из батальона
мотопехоты. Затем он спросил меня о том же, кто я такой и почему я здесь. Я
ответил ему, что я русский рядовой стрелок и что я шел в атаку на немцев,
пока не упал без памяти. Рудольф Оскар Вальц умолк; он, видимо, что-то
соображал, затем резко пошевелился, опробовал рукою место вокруг себя и
снова успокоился.
-- Вы свой автомат ищете? -- спросил я у немца.
-- Да,-- ответил Вальц.-- Где он?
-- Не знаю, здесь темно,-- сказал я,-- и мы засыпаны землею. Пушечный
огонь снаружи стал редким и прекратился вовсе, но зато усилилась стрельба из
винтовок, автоматов и пулеметов.
Мы прислушались к бою; каждый из нас старался понять, чья сила берет
перевес -- русская или немецкая и кто из нас будет спасен, а кто уничтожен.
Но бой, судя по выстрелам, стоял на месте и лишь ожесточался и гремел все
более яростно, не приближаясь к своему решению. Мы находились, наверно, в
промежуточном пространстве боя, потому что звуки выстрелов той и другой
стороны доходили до нас с одинаковой силой, и вырывающаяся ярость немецких
автоматов погашалась точной, напряженной работой русских пулеметов...

Андрей Платонов   
«Неодушевленный враг»