Раковый корпус

Главврач понимал своЈ положение не как постоянную, неусыпную и
изнурительную обязанность, но как постоянное красование, награды и
клавиатуру прав. Он назывался главврач и верил, что от этого названия он
действительно становится главный врач, что он тут понимает больше остальных
врачей, ну, может быть не до самых деталей, что он вполне вникает, как его
подчинЈнные лечат, и только поправляя и руководя, оберегает их от ошибок.
Вот почему он так долго должен был вести пятиминутку, впрочем, очевидно,
приятную и для всех. И поскольку права главврача так значительно и так
удачно перевешивали его обязанности, он и на работу к себе в диспансер
принимал -- администраторов, врачей или сестЈр -- очень легко: именно тех, о
ком звонили ему и просили из облздрава, или из горкома, или из института,
где он рассчитывал вскоре защитить диссертацию; или где-нибудь за ужином в
хорошую минуту кого он пообещал принять; или если принадлежал человек к той
же ветви древнего рода, что и он сам. А если начальники отделений возражали
ему, что новопринятый ничего не знает и не умеет, то ещЈ более них удивлялся
Низамутдин Бахрамо-вич: "Так научите, товарищи! А вы-то здесь зачем?"
С той сединой, которая с известного десятка лет равнодушно-благородным
нимбом окружает головы талантов и тупиц, самоотверженцев и загребал, трудяг
и бездельников; с той представительностью и успокоенностью, которыми
вознаграждает нас природа за неиспытанные муки мысли; с той круглой ровной
смуглостью, которая особенно идЈт к седине,-- Низамутдин Бахрамович
рассказывал своим медицинским работникам, что плохо в их работе и как вернее
им бороться за драгоценные человеческие жизни. И на казЈнных прямоспинных
диванах, на креслах и на стульях за скатертью синевы павлиньего пера, сидели
и с видимым вниманием слушали Низамутдина -- те, кого ещЈ он не управился
уволить, и те, кого он уже успел принять.
Хорошо видный Льву Леонидовичу, сидел курчавый Халмухамедов. У него был
вид как будто с иллюстраций к путешествиям капитана Кука, будто он только
что вышел из джунглей: дремучие поросли сплелись на его голове,
черно-угольные вкрапины отмечали {244} бронзовое лицо, в дико-радостной
улыбке открывались крупные белые зубы и лишь не было -- но очень не хватало
-- кольца в носу. Да дело было, конечно, не в виде его, как и не в
аккуратном дипломе мединститута, а в том, что ни одной операции он не мог
вести, не загубя. Раза два допустил его Лев Леонидович -- и навсегда
закаялся. А изгнать его тоже было нельзя -- это был бы подрыв национальных
кадров. И вот Халмухамедов четвЈртый год вЈл истории болезней, какие
попроще, с важным видом присутствовал на обходах, на перевязках, дежурил
(спал) по ночам и даже последнее время занимал полторы ставки, уходя,
впрочем, в конце одинарного рабочего дня.

Страницы: (335) :  <<  ... 216217218219220221222223224225226227228229230231 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
-- И вы думаете, что со временем все женщины будут ученые?
-- Со временем, конечно. Взять пример с нашего быта и
деревенского: вы знаете, например, как теперь в деревне ценится
жених, какое, пользуясь нашим временем, он заламывает приданое
с невесты.
-- Но как же и быть без приданого?
-- Как быть? вот у меня пустая комната, привожу к себе жену
и говорю: будем жить, как я живу, так и ты...
-- Вам хорошо, у вас пустая комната, и, так сказать, голова,
а ежели изба, хомуты и прочее, а женщина у печи и на скотный
двор ходит, и я всякую вещь должен завести для совместной
жизни, то как же я стану на хозяйство без приданого?
С этого момента я стал решительно на защиту хозяйственного
быта в избе с вещами, с приданым, против жизни головой в пустой
комнате, знаю я это житье -- довольно!
-- А почему? -- резко спросил меня политраб.
Это было совершенно особенное почему, не то обычное научное
в смысле детерминизма, холодное, бесстрастное, а совершенно
такое же, как в Голубиной книге и у детей, источник чего --
моральная или эстетическая и вообще желанная качественность.
Я вооружился терпением ученого и решил, заключив вопрос о
приданом в цепь исторических причин, увести политраба в
бесконечность прошлого и, возвратясь оттуда, вдруг представить
дело в таком виде, что вся совокупность наших знаний о приданом
не даст нам троим -- скорняку, политрабу и мне -- согласно
решить в данный момент, следует брать приданое или не следует.
Я не рассчитал того, что цепь причин бесконечна, и политраб
загонит меня своим "почему" в беспредельность и никогда не даст
возможности вернуться к приданому в настоящий момент. Дело
осложнилось еще и тем, что скорняк понимал нас по-своему,
вмешивался и все перебивал примером из жизни какого-то купца
Василия Ивановича. Я, например, говорю:
-- Когда между враждующими славянскими народами явились
базары, кончаются воинственные набеги за женщинами,
прекращается умыкание жен.
-- А почему? -- спрашивает политраб...

Пришвин Михаил Михайлович   
«Голубиная книга»