Раковый корпус

И каким Павел Николаевич был до
больницы -- он пошЈл бы и ставил бы вопрос принципиально: можно ли так
перемешивать руководящих работников и тЈмный социально-вредный элемент. Но
за эти пять недель, протащенный опухолью как крючком, Павел Николаевич
подобрел или попростел, что ли. К Оглоеду можно было держаться и спиной, да
он теперь был малозвучен и шевелился мало, всЈ лежал. А Федерау, если к нему
отнестись снисходительно, был сосед терпимый. Прежде всего он восторгался,
как упала опухоль Павла Николаевича -- до одной трети прежней величины, и по
требованию Павла Николаевича снова и снова смотрел, снова и снова оценивал.
Он был терпелив, не дерзок, и, ничуть не возражая, всегда готов был слушать,
что Павел Николаевич ему рассказывает. О работе, по понятным соображениям,
Павел Николаевич не мог здесь распространяться, но отчего было не рассказать
подробно о квартире, которую он задушевно любил и куда скоро должен был
возвратиться? Здесь не было секрета, и Федерау конечно приятно было
послушать, как могут хорошо жить люди (как когда-нибудь и все будут жить).
После сорока лет о человеке, чего он заслужил, вполне можно судить по его
квартире. И Павел Николаевич рассказывал, не в один даже приЈм, как
расположена и чем обставлена у него одна комната, и другая, и третья, и
каков балкон и как оборудован. У Павла Николаевича была ясная память, он
хорошо помнил о каждом шкафе и диване -- где, когда, почЈм куплен и каковы
его достоинства. Тем более подробно рассказывал он соседу о своей ванной
комнате, какая плитка на полу уложена и какая по стенам, и о керамических
плинтусах, о площадочке для мыла, о закруглении под голову, о горячем кране,
о переключении на душ, о приспособлении для полотенец. ВсЈ это были не такие
уж мелочи, это составляло быт, бытие, а бытие определяет сознание, и надо,
чтобы быт был приятный, хороший, тогда и сознание будет правильное. Как
сказал Горький, в здоровом теле здоровый дух.
И белобрысый бесцветный Федерау, просто рот раззявя, слушал рассказы
Русанова, никогда не переча и даже кивая головой, сколько разрешала ему
обмотанная шея.
Хотя и немец, хотя и ссыльный, этот тихий человек был, можно сказать,
вполне приличный, с ним можно было лежать рядом. А формально ведь он был
даже и коммунист. Со своей обычной прямотой Павел Николаевич так ему и
резанул:
-- То, что вас сослали, Федерау, это -- государственная необходимость.
Вы -- понимаете?
-- Понимаю, понимаю,-- кланяется Федерау несгибаемой шеей. {258}
-- Иначе ведь нельзя было поступить.
-- Конечно, конечно.
-- Все мероприятия надо правильно истолковывать, в том числе и ссылку.
ВсЈ-таки вы цените: ведь вас, можно сказать, оставили в партии.
-- Ну, ещЈ бы! Конечно...
-- А партийных должностей у вас ведь и раньше не было?
-- Нет, не было.

Страницы: (335) :  <<  ... 229230231232233234235236237238239240241242243244 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

"Тому, кто стоит у моего смертного ложа.
Будучи в здравом рассудке и твердой памяти и не имея, согласно условию,
никого в целом мире, я, Джон Бур, передаю и завещаю эту ферму со всем к
ней относящимся первому пришедшему сюда человеку независимо от его имени и
происхождения. Ферма и пшеничное поле - его; а также коса и обязанности,
ею предопределяемые. Пусть он берет все это свободно и с чистой совестью -
и помнит, что я, Джон Бур, только передаю, но не предопределяю. К чему
приложил руку и печать 3-го дня апреля месяца 1938 года. Подписано: Джон
Бур. Kyrie eleison! [Господи, помилуй! (греч.)]"

Дрю прошел назад через весь дом и остановился в дверях.
- Молли, - позвал он, - иди-ка сюда! А вы, дети, сидите в машине.
Молли вошла. Он повел ее в спальню. Она прочитала завещание, посмотрела
на косу, на пшеничное поле, волнующееся за окном под горячим ветром. Ее
бледное лицо посуровело, она прикусила губу и прижалась к мужу.
- Все это слишком хорошо, чтобы можно было поверить. Наверняка здесь
что-то не так.
Дрю сказал:
- Нам повезло, только и всего. У нас будет работа, будет еда, будет
крыша над головой - спасаться от непогоды.
Он дотронулся до косы. Она мерцала, как полумесяц. На лезвии были
выбиты слова: "Мой хозяин - хозяин мира". Тогда они ему еще ничего не
говорили.
- Дрю, зачем, - спросила Молли, не отводя глаз от сведенных в кулак
пальцев старика, - зачем он так крепко вцепился в этот колос?
Но тут дети подняли на крыльце возню, нарушив гнетущее молчание. У
Молли подступил комок к горлу.


Они остались жить в доме. Они похоронили старика на холме и прочитали
над ним молитву, а затем спустились вниз, и прибрались в комнатах, и
разгрузили машину, и поели, потому что на кухне было вдоволь еды; и первые
три дня они ничего не делали, только приводили в порядок дом, и смотрели
на поле, и спали в удобных, мягких постелях. Они удивленно глядели друг на
друга и не могли понять, что же это такое происходит: едят они теперь
каждый день, а для Дрю нашлись даже сигары, так что каждый день он
выкуривает по одной перед сном...

Рэй Брэдбери (Ray Bradbury)   
«Рассказы (Часть 6)»