Раковый корпус

{284}
Меж многих преследований, испытанных Дормидонтом Тихоновичем за свою
жизнь: за революционерство в 902-м году (он и посидел тогда недельку в
тюрьме с другими студентами); потом за то, что отец его покойный был
священник; потом за то, что сам он в первой империалистической войне в
царской армии был бригадным врачом, да не просто бригадным врачом, но, как
установлено свидетелями, в момент панического отступления полка вскочил на
лошадь, завернул полк и увлЈк его снова в эту империалистическую свалку,
против немецких рабочих; -- меж всех этих преследований самое настойчивое и
стискивающее было за то, что Орещенков упорно держался своего права вести
частную врачебную практику, хотя она всЈ жесточе повсеместно запрещалась как
источник предпринимательства и обогащения, как нетрудовая деятельность, на
каждом шагу повседневно рождающая буржуазию. И на некоторые годы он должен
был снять врачебную табличку и с порога отказывать всем больным, как бы ни
просили они и как бы ни было им плохо -- потому что по соседству
выставлялись добровольные и платные шпионы финотдела, да и сами больные не
могли удержаться от рассказов -- и это грозило доктору потерей всякой
работы, а то и жилья.
А между тем именно правом частной практики он в своей деятельности
дорожил более всего. Без этой гравированной дощечки на двери он жил как
будто нелегально, как будто под чужим именем. Он принципиально не защищал ни
кандидатской, ни докторской диссертаций, говоря, что диссертация ничуть не
свидетельствует об успехах ежедневного лечения, что больному даже
стеснительно, если его врач -- профессор, а за время, потраченное на
диссертацию, лучше подхватить лишнее направление. Только в здешнем
мединституте за тридцать лет Орещенков переработал и в терапевтической
клинике, и в детской, и в хирургической, и в инфекционной, и в урологической
и даже в глазной, и лишь после этого всего стал рентгенологом и онкологом.
Пожимкой губ, всего лишь миллиметровой, выражал он своЈ мнение о
"заслуженных деятелях науки". Он так высказывался, что если человека при
жизни назвали деятелем, да ещЈ заслуженным,-- то это его конец: слава,
которая уже мешает лечить, как слишком пышная одежда мешает двигаться.
"Заслуженный деятель" идЈт со свитой -- и лишЈн права ошибиться, лишЈн права
чего-нибудь не знать, даже лишЈн права задуматься; он может быть пресыщен,
вял, или отстал и скрывает это -- а все ждут от него непременно чудес.
Так, вот ничего этого не хотел себе Орещенков, а только медной дощечки
на двери и звонка, доступного прохожему.
И всЈ-таки сложилось так счастливо, что однажды Орещенков спас уже
совсем умиравшего сына одного крупного здешнего руководителя. А ещЈ раз --
самого руководителя, не этого, но тоже крупного.

Страницы: (335) :  <<  ... 254255256257258259260261262263264265266267268269 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... до
того, с кем он воюет; история страдания сознательной личности, или это есть
история России? Да, это есть, но когда же кончится наконец такая ужасная
история, и сам Распятый просил, чтобы миновать ему эту чашу, и ему даже
хотелось побыть.
Родина...
Если бы моя далекая возлюбленная могла услышать в слове силу моей
любви! Я кричу: "Ходите в свете!" -- а слово эхом ко мне возвращается:
"Лежите во тьме!" Но ведь я знаю, что она существует, прекрасная, и больше
знаю, я избранник ее сердца и душа ее со мною всегда,-- почему же я тоскую,
разве этого мало? Мало! Я живой человек и хочу жить с ней, видеть ее
простыми глазами. И тут она мне изменяет, душу свою чистую отдает мне, а
тело другому, не любя, презирая его, и эта блудница,-- раба со святою
душой,-- моя родина. Почему о родине я могу говорить, и, если бы я твердо
знал, что это особенно нужно, я бы мог петь о ней, как Соломон о своей
лилии, но ей сказать я ничего не могу, к ней мое обращение -- молчание и
счет прошедших годов?
Немой стою с папироской, но все-таки молюсь в этот заутренний час, как
и кому не знаю, отворяю окно и слышу: в неприступном чистике еще бормочут
тетерева, журавль кличет солнце, и вот даже тут, на озере, сейчас на глазах,
сом шевельнулся и пустил волну, как корабль.
Немой стою и только после записываю:
"В день грядущий, просветли, господи, наше прошлое и сохрани в новом
все, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек,
птиц сохрани, рыб умножь во много, верни всех зверей в леса и освободи от
них душу нашу"...

Пришвин Михаил Михайлович   
«Мирская чаша»