Раковый корпус

-- Сен-бернар,-- поощрительно смотрел Орещенков на пса.-- ВсЈ бы
хорошо, только уши слишком длинные, в миску сваливаются.
Людмила Афанасьевна разглядывала пса. Такому не место было в уличной
суете, такого пса и никаким транспортом, наверно, не разрешалось перевозить.
Как снежному человеку только и осталось место в Гималаях, так подобной
собаке только и оставалось жизни в одноэтажном доме при саде.
Орещенков отрезал кусок пирога и предложил псу -- но не бросил, как
бросают другим разным собакам, а именно угостил его пирогом как равного -- и
тот как равный, неторопливо снял зубами с ладони-тарелки, может быть и не
голодный, но из вежливости.
И почему-то приход этой спокойной задумчивой собаки освежил и
развеселил Людмилу Афанасьевну, и уже встав из-за стола она подумала, что не
так-то всЈ ещЈ с ней плохо, даже если операция, а вот плохо она слушала
Дормидонта Тихоновича и:
-- Просто бессовестно! Пришла со своей болячкой и не спрошу: а как же
ваше здоровье? как -- вы?
Он стоял против неЈ -- ровный, даже дородный, с ещЈ ничуть не
слезящимися глазами, со всЈ дослышивающими ушами, и что он старше еЈ на
двадцать пять лет -- в это нельзя было поверить.
-- Пока ничего. Я вообще решил не болеть перед смертью. Умру, как
говорится, в одночасье.
Он проводил еЈ, вернулся в столовую и опустился в качалку -- гнутую,
чЈрную, с жЈлтой сеткой, потЈртой спиною за много лет. Он опустился малым
качком и как только она сама затихла -- больше не раскачивался. В том
особенном положении перепрокинутости и свободы, которое даЈт качалка, он
замер и совсем не двигался долго.
Ему теперь часто надо было так отдыхать. И не меньше, чем требовало
тело этого восстановления сил,-- его внутреннее состояние, особенно после
смерти жены, требовало молчаливого углубления, свободного от внешнего звука,
разговора, от деловых мыслей, даже ото всего того, что делало его врачом.
Его внутреннее состояние как будто требовало омыться, опрозрачнеть.
В такие минуты весь смысл существования -- его самого за долгое прошлое
и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех
вообще людей представлялся ему не в их главной деятельности, которою они
постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были
известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутнЈнным,
непродрогнувшим, неискажЈнным -- изображение вечности, зароненное каждому.
Как серебряный месяц в спокойном пруду. {291}

--------
31

Возникло и присутствовало какое-то внутреннее напряжение, но не
утомляющее, а -- радостное. Он даже точно ощущал, в каком месте это
напряжение: в передней части груди, под костями. Напряжение это слегка
распирало -- как горячеватый воздух; ныло приятно; и, пожалуй, звучало --
только не звуками земли, не теми, которые воспринимает ухо.

Страницы: (335) :  <<  ... 260261262263264265266267268269270271272273274275 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Мне душно и от воздуха летнего
Парижа, где я никому не нужен и ничто для меня не нужно.
Не думайте, что я зову кого-нибудь из уехавших или бежавших, из
уехавших и оставшихся, из спасшихся от тяжелых мучений, может быть, смерти,
- очертя голову, вернуться в теперешнюю Россию, где право растоптано, где
слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости. Нет, я
говорю только о себе, и да будет же мне, хоть здесь в пустыне, даровано
безраздельное право быть собой, быть поэтом, чувствовать иначе, чем другие,
и иначе мыслить, и иначе поступать. Я говорю только о себе и не делаю
никаких общих выводов.
Здесь, в свободной, будто бы свободной, Европе я чувствую себя душевно
таким же связанным, каким я чувствовал себя в последний год в Москве, где я
жил бок о бок с навязавшимися мне жильцами, нагло распоряжавшимися в моей
квартире, где я голодал, где я говорил иногда моей девочке, бессильной
заснуть: "не плачь: завтра, быть может, мы победим". Моя девочка стала за
эти три года красивой девушкой, живой и остроумной. Я уже не говорю ей, - за
ненадобностью, - таких утешений, а когда подходит нужда, - она все же не
такая острая, - и если нет денег на настоящий обед, можно сварить суп из
старого недоеденного хлеба. Но здесь мне тоже нужно произносить и перед ней,
и перед другими близкими, и перед близкими-далекими, и перед самим собой
много разных утешений, в которые не веришь и которые не оправдываются.
Основное остается, как правило жизни каждого дня и каждого нового тяжелого
месяца. Это основное: я на чужбине, я вне действительной связи с душой
здешней жизни, и я вне действительной связи с моей Матерью, с моей Родиной,
хоть от меня туда, и оттуда до меня доходят веяния души, доходит голос
сердца, которое бьется, еще живо, не умерло, но бьется тяжело, с мучением,
которому исхода не вижу...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Проза. Без русла»