Раковый корпус

..
Водя косматыми бровями, всей своей взъерошенностью Шулубин повернулся к
Олегу -- ах, вот кто он был! он был сумасшедший мельник из "Русалки" --
"Какой я мельник?? -- я ворон!!"
-- Я уж не знаю -- может мне дети эти приснились? Может их не было?..
Скажите, разве человек -- бревно?! Это бревну безразлично -- лежать ли ему в
одиночку или рядом с другими брЈвнами. А я живу так, что если потеряю
сознание, на пол упаду, умру -- меня и несколько суток соседи не обнаружат.
И всЈ-таки -- слышите, слышите! -- он вцепился в плечо Олега, будто боясь,
что тот не услышит,-- я по-прежнему остерегаюсь, оглядываюсь! Вот что я в
палате у вас осмелился произнести -- в Фергане я этого не скажу! на работе
не скажу! А то, что вам сейчас говорю -- это потому, что стол операционный
мне уже подкатывают! И то бы: при третьем не стал! Вот как. Вот куда меня
припЈрли... А я кончил сельскохозяйственную академию. Я ещЈ кончил высшие
курса истмата-диамата. Я читал лекции по нескольким специальностям -- это
всЈ в Москве. Но начали падать дубы. В сельхозакадемии пал Муралов.
Профессоров заметали десятками. Надо было признать ошибки? Я их признал!
Надо было отречься? Я отрЈкся! Какой-то процент ведь уцелел же? Так вот я
попал в этот процент. Я ушЈл в чистую биологию -- нашЈл себе тихую гавань!..
Но началась чистка и там, да какая! Прометали кафедры биофаков. Надо было
оставить лекции? -- хорошо, я их оставил. Я ушЈл ассистировать, я согласен
быть маленьким!
Палатный молчальник -- с какой лЈгкостью он говорил! Так у него лилось,
будто привычней дела не знал -- ораторствовать.
-- Уничтожались учебники великих учЈных, менялись программы -- хорошо,
я согласен! -- будем учить по новым. Предложили: анатомию, микробиологию,
нервные болезни перестраивать по учению невежественного агронома и по
садоводной практике. Браво, я тоже так думаю, я -- за! Нет, ещЈ и
ассистентство уступите! -- хорошо, я не спорю, я буду методист. Нет, жертва
неугодна, снимают и с методиста -- хорошо, я согласен, я буду библиотекарь,
библиотекарь в далЈком Коканде! Сколько я отступил! -- но всЈ-таки я жив, но
дети мои кончили институты. А библиотекарям {297} спускают тайные списки:
уничтожить книги по лженауке генетике! уничтожить все книги персонально
таких-то! Да привыкать ли нам? Да разве сам я с кафедры диамата четверть
века назад не объявлял теорию относительности -- контрреволюционным
мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть -- и
мы суЈм туда, в печку -- генетику! левую эстетику! этику! кибернетику!
арифметику!..
Он ещЈ смеялся, сумасшедший ворон!
-- ... Зачем нам костры на улицах, излишний этот драматизм? Мы -- в
тихом уголке, мы -- в печечку, от печечки тепло!.. Вот куда меня припЈрли --
к печечке спиной.

Страницы: (335) :  <<  ... 266267268269270271272273274275276277278279280281 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же
легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря
тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам
равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для
желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова
примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы
опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим
до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище -- на небе,
когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда
мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу,
осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как
говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да,
не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь
мир -- весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве
Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.

В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной
беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу
самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я
терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она
будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному
ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов
захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской
патриотизма, а то, чего доброго, -- и религии или морали. Иные ловкачи так
умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей
литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине,
Шуф-те..

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Германия»