Раковый корпус

Если вы распахиваете двери и зовЈте прохожих с улицы, чтоб,
может, что-нибудь купили бы у вас, нет -- швырнули б вам медяков на хлеб! И
входят нанюханные коммерсанты, всЈ на свете знающие, кроме того, что и на их
голову ещЈ будет гром! -- и за рояль вашей матери бесстыдно дают сотую долю
цены,-- а девочка ваша с бантом на голове последний раз садится сыграть
Моцарта, но плачет и убегает,-- зачем мне перечитывать "Анну Каренину"?
Может быть мне хватит и этого?.. Где мне о н а с прочесть, о н а с? Только
через сто лет?
И хотя она почти перешла на крик, но тренировка страха многих лет не
выдала еЈ: она не кричала, это не крик был. Только и слышал еЈ --
Костоглотов.
Да может ещЈ Сибгатов из тазика.
Не так было много примет в еЈ рассказе, но и не так мало.
-- Ленинград? -- узнал Олег.-- Тридцать пятый год?
-- УзнаЈте?
-- На какой улице вы жили?
-- На Фурштадтской,-- жалобно, но и чуть радостно протянула Елизавета
Анатольевна.-- А вы?
-- На Захарьевской. Рядом!
-- Рядом... И сколько вам тогда было лет?
-- Четырнадцать.
-- И ничего не помните?
-- Мало.
-- Не помните? Как будто землетрясение было -- нараспашку квартиры,
кто-то входил, брал, уходил, никто никого не спрашивал. Ведь четверть города
выселили. А вы -- не помните?..
-- Нет, помню. Но вот позор: это не казалось самым главным. В школе нам
объясняли, зачем это нужно, почему полезно.
Как кобылка туго занузданная, стареющая санитарка поводила головой
вверх и вниз:
-- О блокаде -- все будут говорить! О блокаде -- поэмы пишут! Это
разрешено. А до блокады как будто ничего не было.
Да, да. Вот так же в тазике грелся Сибгатов, вот на этом месте Зоя
сидела, а на этом же -- Олег, и за этим столиком, при этой лампе они
разговаривали -- о блокаде, о чЈм же?
До блокады ведь ничего в том городе не случилось.
Олег вздохнул, боковато подпЈр голову локтем и удручЈнно смотрел на
Елизавету Анатольевну.
-- Стыдно,--сказал он тихо.-- Почему мы спокойны, пока не трахнет нас
самих и наших близких? Почему такой человеческий характер?
А ещЈ ему стало стыдно, что выше памирских тиков вознЈс он эту пытку:
что надо женщине от мужчины? не меньше -- чего? Как будто на этом одном
заострилась жизнь. Как будто без этого не было на его родине ни муки, ни
счастья.
Стыдно стало -- но и спокойней гораздо. Чужие беды, окатывая, смывали с
него свою.
-- А за несколько лет до того,-- вспоминала Елизавета Анатольевна,--
{326} выселяли из Ленинграда дворян. Тоже сотню тысяч, наверно -- а мы очень
заметили? И какие уж там оставались дворянишки! -- старые да малые,
беспомощные. А мы знали, смотрели и ничего: нас ведь не трогали.
-- И рояли покупали?
-- Может быть и покупали.

Страницы: (335) :  <<  ... 292293294295296297298299300301302303304305306307 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Но осень трезвая идет.
И, тяжко нагружен,
Поник под бременем забот,
Согнулся старый Джон.

Настало время помирать -
Зима недалека.
И тут-то недруги опять
Взялись за старика.

Его свалил горбатый нож
Одним ударом с ног,
И, как бродягу на правеж,
Везут его на ток.

Дубасить Джона принялись
Злодеи поутру.
Потом, подбрасывая ввысь,
Кружили на ветру.

Он был в колодец погружен,
На сумрачное дно.
Но и в воде не тонет Джон
Ячменное Зерно.

Не пощадив его костей,
Швырнули их в костер,
А сердце мельник меж камней
Безжалостно растер.

Бушует кровь его в котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.

Недаром был покойный Джон
При жизни молодец, -
Отвагу подымает он
Со дна людских сердец.

Он гонит вон из головы
Докучный рой забот.
За кружкой сердце у вдовы
От радости поет...

Так пусть же до конца времен
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!


СТАРАЯ ДРУЖБА

Забыть ли старую любовь
И не грустить о ней?..

Бёрнс Роберт (Burns Robert)   
«Роберт Бёрнс в переводах Маршака»