Раковый корпус

Он охотно приказал бы им
замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по
шее и защемлЈнной головой -- его просто Ефремом все звали, хотя был он не
молод.
Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а
неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты. Иногда он взмарщивался,
перекашивался лицом, как от укола, брался за голову. Потом опять ходил. И,
походив так, останавливался именно у кровати Русанова, переклонялся к нему
через спинку всей своей негнущейся верхней половиной, выставлял широкое
конопатое хмурое лицо и внушал:
-- Теперь всЈ, профессор. Домой не вернЈшься, понятно? В палате было
очень тепло, Павел Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме и тюбетейке. Он
поправил очки с золочЈным ободочком, посмотрел на Ефрема строго, как умел
смотреть, и ответил:
-- Я не понимаю, товарищ, чего вы от меня хотите? И зачем вы меня
запугиваете? Я ведь вам вопросов не задаю. Ефрем только фыркнул злобно:
-- Да уж задавай-не задавай, а домой не вернЈшься. Очки вон ,можешь
вернуть. Пижаму новую.
Сказав такую грубость, он выпрямил неповоротливое туловище и опять
зашагал по проходу, нелЈгкая его несла.
Павел Николаевич мог, конечно, оборвать его и поставить на место, но
для этого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного
чЈрта ещЈ опускалась. Нужна была поддержка, а его в яму сталкивали. В
несколько часов Русанов как потерял всЈ положение своЈ, заслуги, планы на
будущее -- и стал семью десятками килограммов тЈплого белого тела, не
знающего своего завтра.
Наверно, тоска отразилась на его лице, потому что в одну из следующих
проходок Ефрем, став напротив, сказал уже миролюбно: {12}
-- Если и попадЈшь домой -- не надолго, а-апять сюда. Рак людей любит.
Кого рак клешнЈй схватит -- то уж до смерти.
Не было сил Павла Николаевича возражать -- и Ефрем опять занялся
ходить. Да и кому было в комнате его осадить! -- все лежали какие-то
прибитые или нерусские. По той стене, где из-за печного выступа помещалось
только четыре койки, одна койка -- прямо против русановской, ноги к ногам
через проход, была Ефремова, а на трЈх остальных совсем были юнцы:
простоватый смуглявый хлопец у печки, молодой узбек с костылЈм, а у окна --
худой, как глист, и скрюченный на своей койке пожелтевший стонущий парень. В
этом же ряду, где был Павел Николаевич, налево лежали два нацмена, потом у
двери русский пацан, рослый, стриженный под машинку, сидел читал,-- а по
другую руку на последней приоконной койке тоже сидел будто русский, но не
обрадуешься такому соседству: морда у него была бандитская. Так он выглядел,
наверно, от шрама (начинался шрам близ угла рта и переходил по низу левой
щеки почти на шею); а может быть от непричЈсанных дыбливых чЈрных волос,
торчавших и вверх и вбок; а может вообще от грубого жЈсткого выражения.

Страницы: (335) : 123456789101112131415 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... A rough wooden bench had been placed against the trunk; and on this Montanelli sat down. Arthur was studying philosophy at the university; and, coming to a difficulty with a book, had applied to "the Padre" for an explanation of the point. Montanelli was a universal encyclopaedia to him, though he had never been a pupil of the seminary.
     "I had better go now," he said when the passage had been cleared up; "unless you want me for anything."
     "I don't want to work any more, but I should like you to stay a bit if you have time."
     "Oh, yes!" He leaned back against the tree-trunk and looked up through the dusky branches at the first faint stars glimmering in a quiet sky. The dreamy, mystical eyes, deep blue under black lashes, were an inheritance from his Cornish mother, and Montanelli turned his head away, that he might not see them.
     "You are looking tired, carino," he said.
     "I can't help it." There was a weary sound in Arthur's voice, and the Padre noticed it at once.
     "You should not have gone up to college so soon; you were tired out with sick-nursing and being up at night. I ought to have insisted on your taking a thorough rest before you left Leghorn."
     "Oh, Padre, what's the use of that? I couldn't stop in that miserable house after mother died. Julia would have driven me mad!"
     Julia was his eldest step-brother's wife, and a thorn in his side.
     "I should not have wished you to stay with your relatives," Montanelli answered gently. "I am sure it would have been the worst possible thing for you. But I wish you could have accepted the invitation of your English doctor friend; if you had spent a month in his house you would have been more fit to study."
     "No, Padre, I shouldn't indeed! The Warrens are very good and kind, but they don't understand; and then they are sorry for me,--I can see it in all their faces,--and they would try to console me, and talk about mother...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«The Gadfly»