Бодался теленок с дубом

Персонаж мой за
себя постоять сумел.)
В рязанском обкоме переполошились! оказывается: "Би-Би-
Си уже передаёт, что Солженицына исключили! Ясно, что у них
в Рязани есть агентура, следят за нашей идеологической
жизнью и моментально передают в Лондон!" И догадались:
посадить того же бездомного Левченко к телефону и на все
звонки из Москвы отвечать, что он - посторонний, ничего не
знает, никого не исключали. Западные корреспонденты,
действительно, звонили, наскочили, поверили, и начались по
западному радио опровержения. А в этот же самый день 5
ноября, секретариат РСФСР меня-таки исключил, управился и
без меня!
Я этого сам ещё два дня не знал и кроме "Изложения"
ничего больше не собирался писать и распространять. Лишь
когда узнал, - заходил во мне гнев, и сами высекались такие
злые строки, каких я ещё не швырял Союзу советских писателей
- это само так получалось, это не было ни моим замыслом, ни
моим маневром. (Замысел был лишь спопутный: защитить
угрожаемых Лидию Чуковскую и Копелева. Они хорошо воткались
в текст - и, кажется, защита удалась: замялась чёртова
сотня.)
"Изложение" я отправил в Москву вперёд себя, а сам в
Рязани ещё пытался работать над моим Персонажем, но уже
утерян был покой и вкус, а строки грозного письма шагали по
солдатски через голову, выколачивались из груди к бою.
Кончились ноябрьские праздники, посвободнели поезда - и я
поехал в Москву. Ещё не думал, что это, - навсегда. Что жить
мне в Рязани уже не судьба, исключеньем закрыли, забили мне
крест-на-крест Рязань. (А как ещё приезжал туда по беде,
подходил к столу - а через окно-то, с уличного щита, всё так
же щурился на меня в кепочке Персонаж - так и проторчал он,
год и другой, во все непогоды, перед моим покинутым окном -
есть незавидность в избыточной славе. Я опять уехал, он
опять остался.)
А уж в Москве-то меня Трифоныч дождаться не мог! (Мы ещё
тем были сближены нежно, что в октябре он прочёл двенадцать
пробных глав самсоновской катастрофы и остался ими сверх-
доволен, очень хвалил и уже редакторски предсмаковал, как я
кончу - и всё будет проходимое, патриотическое, и уж тут нас
никто не остановит, и напечатается Солженицын в "Новом
мире", и заживём мы славно! Ведь не говорил же я ему, какие
ещё будут в "Августе" шипы. Никак не мог он принять и
поверить, что открытый им, любимый им автор - непроходим
навеки... Накануне Твардовский настаивал, чтобы я скорей
приехал: ему надо говорить со мной больше даже о себе, чем
обо мне. (Опять эта тема, опять эта разбережённость, как и
после чтения "Круга"!..)
11 ноября я пришёл в редакцию прямо с поезда. Вся
редколлегия сидела в кабинете A. T., перед кем-то лежало моё
"Изложение", они только-что вслух его прочли и обсудили.

Страницы: (394) :  <<  ... 181182183184185186187188189190191192193194195196 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
     Это не был брак по любви. Маркиз женился по настоянию друзей и, так как ему было все равно, предоставил им выбор невесты; однако ни он, ни она ни разу об этом не пожалели. В течение всех четырнадцати лет их совместной жизни он был неизменно учтив с женой, поскольку не мыслил иного отношения к женщине, и оставался ей неизменно верен, поскольку его влекли только духовные радости. Но хотя Франсуаза родила ему пятерых детей, хотя она была ему не только женой, но и матерью, ограждавшей его от денежных забот, домашних хлопот и волнений, он совсем не знал ее и даже не подозревал, что не знает, - она была для него просто Франсуазой. Теперь же она казалась ему непостижимо величественной и даже страшной, и не потому, что ее уже не было в живых, а потому, что она умерла, окруженная ореолом самоотверженного материнства.
     Если бы Франсуаза узнала, что ее смерть пробудит в маркизе это новое чувство робости перед ней, она бы беспредельно удивилась. Ее отчаянная одинокая борьба за жизнь троих детей, заболевших тифом, представилась бы ей (если бы она вообще хоть на минуту задумалась над этим) вполне естественной, - ведь она была матерью. Но Франсуаза, женщина бесхитростная да к тому же не имевшая ни минуты свободного времени, не обременяла себя отвлеченными размышлениями о разнице между долгом матери и долгом отца и не раздумывая рисковала жизнью, оберегая в то же время от болезни своего мужа. Жизнь выдающегося ученого была слишком драгоценна, чтобы подвергать ее опасности. Он же ни во что не вмешивался - не из трусости, а просто потому, что он вообще никогда ни во что не вмешивался. Маркиз полностью доверял Франсуазе, и ему так же не могло прийти в голову усомниться в ее житейской мудрости, как ей оспаривать его суждение о каком-нибудь папирусе. И вот теперь, вырвав у смерти одного ребенка, она последовала в могилу за двумя другими, беспокоясь на смертном ложе только о том, сумеют ли слуги без нее содержать детей в чистоте и хорошо варить кофе.
     Старший из мальчиков, Анри, шел рядом с отцом и горько плакал...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«Прерванная дружба»