Договорились: если не тронут Лакшина-Хитрова-
Кондратовича – он стоит, если снимут их – уходит.
Прощался я от наперсного разговора, – а за голенищем-то
нож, и показать никак нельзя, сразу всё порушится. Бодро:
– Александр Трифоныч, в общем, если вынудят меня на
какие-нибудь резкие шаги – вы не принимайте к сердцу. Вы
отвечайте им, что за меня головы не ставили, я вам не сын
родной!
Ещё и к Лакшину зашёл, для амортизации:
– Владимир Яковлевич! Прошу вас: сколько сможете,
смягчите А. Т., если…
Неуклонным взглядом через молодые очки смотрит Лакшин.
Кивает.
Нет, не сделает. У него – своя проблема, своё уязвимей.
Неужели же в такую минуту наперекор становиться
разгневанному А. Т.? Направленье моё – не его, я ему не
союзник.
На другой день, с опозданием в неделю – удар!
Секретариат объявил своё решение.
И я без колебаний – удар! Только дату и осталось
вписать. Рас-пус-каю!!! [12]
Борис Можаев (прекрасно вёл себя в эти дни, как и во все
тяжёлые дни “Нового мира”) со всем своим внутренним
свободным размахом ушкуйника, за годы привык искать и гибкие
выходы, держит меня за грудки, не пускает: нельзя посылать
такое письмо! зачем рубить канаты? не лучше ли формально
обжаловать решение секретариата РСФСР в секретариат СССР,
пойти туда на разбирательство?
– Нет, Боря, сейчас меня и паровозом не удержишь!
Смеётся.
– Ты как задорный шляхтич, лишь бы поссориться. А по
моему вот это и есть самое русское состояние: размахнуться –
и трахнуть! В такую минуту только и чувствуешь себя
достойным сыном этой страны. Разве я смелый – я и есть
предельный боязливец: “Архипелаг” имею – молчу, о
современных лагерях сколько знаю – молчу, Чехословакию –
промолчал, уж за это одно должен сейчас себя выволочить. Да
правильно сказала Лидия Корнеевна о политических протестах:
– Без этого не могу главного писать. Пока этой стрелы из
себя не вытащу – не могу ни о чём другом!
Так и я. При всеобщей робости и не хлопнуть выходною
дверью – да что я буду за человек! (Кому надо оправдаться,
такой встречный слух распустят: он сам своей резкостью
помешал за себя заступиться – мы только-только собирались, а
он хлопнул и всё испортил. Если уж “классовую борьбу”
обсмеял – действительно, не подступишься. Да ведь всё
отговорка – кто хотел, тот раньше успел.)
А послал – и как сразу спокойно на душе. Хотя в тот день
гнали за мной по московским улицам двое нюхунов-топтунов, –
мне казалось: за город, в благословенный приют, предложенный
мне Ростроповичем (в самом сердце спецзоны, где рядом дачи
всех вождей!), за мной не ехали. Здесь (хоть уже и
газовщики, и электрики приходили какие-то) кажется мне: я
скрылся ото всех, никому не ведом, не показываюсь, по
телефону не звоню.