Александр Солженицын. В круге первом (т.2)

—————————————————————
* Проект “Общий текст” (TextShare).
* Об ошибках в тексте сообщайте по адресу oshibki@aport.ru
* В фигурных скобках {} номера страниц
—————————————————————

А. И. Солженицын. В круге первом, т. 2.

* М. Новый мир, 1990

ОГЛАВЛЕНИЕ. ГЛАВЫ 53 — 96

53. Ковчег
54. Досужные затеи
55. Князь Игорь
56. Кончая двадцатый
57. Арестантские мелочи
58. Лицейский стол
59. Улыбка Будды
60. Но и совесть даЈтся один только раз
61. Тверской дядюшка
62. Два зятя
63. Зубр
64. Первыми вступали в города
65. Поединок не по правилам
66. Хождение в народ
67. Спиридон
68. Критерий Спиридона
69. Под закрытым забралом
70. Дотти
71. Будем считать, что этого не было
72. Гражданские храмы
73. Кольцо обид
74. Рассвет понедельника
75. Четыре гвоздя
76. Любимая профессия
77. Решение принимается
78. ОсвобождЈнный секретарь
79. Решение объясняется
80. Сто сорок семь рублей
81. Техно-элита
82. Воспитание оптимизма
83. Премьер-стукач
84. НасчЈт расстрелять
85. Князь Курбский
86. Не ловец человеков
87. У истоков науки
88. Диалектический материализм — передовое мировоззрение
89. ПерепЈлочка
90. На задней лестнице
91. Да оставит надежду входящий
92. Хранить вечно
93. Второе дыхание
94. Всегда врасплох
95. Прощай, шарашка!
96. Мясо

{5}

——–
53

В шесть часов вечера в воскресенье даже на шарашке начинался всеобщий
отдых до утра. Никак нельзя было избежать этого досадного перерыва в
арестантской работе, потому что в воскресенье вольняшки дежурили только в
одну смену. Это была гнусная традиция, против которой, однако, были
бессильны бороться майоры и подполковники, ибо сами они тоже не хотели
работать по воскресным вечерам. Только Мамурин-Железная Маска страшился этих
пустых вечеров, когда уходили вольные, когда загоняли и запирали всех зэков,
которые всЈ-таки тоже были в известном смысле люди, — и ему оставалось
одному ходить по опустевшим коридорам института мимо осургученных и
опломбированных дверей, либо томиться в своей келье между умывальником,
шкафом и кроватью. Мамурин пытался добиться, чтобы СемЈрка работала и по
воскресным вечерам, — но не мог сломить консервативности начальства
спецтюрьмы, не желавшего удваивать внутризонных караулов.
И так сложилось, что двадцать восемь десятков арестантов, попирая все
разумные доводы и кодексы об арестантском труде, — по воскресным вечерам
нагло отдыхали.
Отдых этот был такого свойства, что непривычному человеку показался бы
пыткою, придуманной дьяволом. Наружная темнота и особая бдительность
воскресных дней не разрешала тюремному начальству в эти часы устраивать
прогулки во дворике или киносеансы в сарае. После годовой переписки со всеми
высокими инстанциями было также решено, что и музыкальные инструменты типа
“баян”, “гитара”, “балалайка” и “губная гармоника”, а тем более прочих
укрупнЈнных типов, — недопустимы {6} на шарашке, так как их совместные
звуки могли бы помочь производить подкоп в каменном фундаменте.
(Оперуполномоченные через стукачей непрерывно выясняли, нет ли у заключЈнных
каких-либо самодельных дудок и пищалок, а за игру на гребешке вызывали в
кабинет и составляли особый протокол.) Тем более не могло быть речи о
допущении в общежитии тюрьмы радиоприЈмников или самых драненьких патефонов.
Правда, заключЈнным разрешалось пользоваться тюремной библиотекой. Но у
спецтюрьмы не было средств для покупки книг и шкафа для книг. А просто
назначили Рубина тюремным библиотекарем (он сам напросился, думая захватить
хорошие книги) и выдали ему однажды сотню растрЈпанных разрозненных томов
вроде тургеневской “Муму”, “Писем” Стасова, “Истории Рима” Моммзена — и
велели их обращать среди арестантов. Арестанты давно теперь все эти книги
прочли, или вовсе не хотели читать, а выпрашивали чтива у вольняшек, что и
открывало оперуполномоченным богатое поле для сыска.
Для отдыха арестантам предоставлялись десять комнат на двух этажах, два
коридора — верхний и нижний, узкая деревянная лестница, соединяющая этажи,
и уборная под этой лестницей. Отдых состоял в том, что зэкам разрешалось
безо всякого ограничения лежать в своих кроватях (и даже спать, если они
могли заснуть под галдЈж), сидеть на кроватях (стульев не было), ходить по
комнате и из комнаты в комнату хотя бы даже в одном нижнем белье, сколько
угодно курить в коридорах, спорить о политике при стукачах и совершенно без
стеснений и ограничений пользоваться уборной. (Впрочем те, кто подолгу
сидели в тюрьме и ходили “на оправку” дважды в сутки по команде, — могут
оценить значение этого вида бессмертной свободы.) Полнота отдыха была в том,
что время было своЈ, а не казЈнное. И поэтому отдых воспринимался как
настоящий.
Отдых арестантов состоял в том, что снаружи запирались тяжЈлые железные
двери, и никто больше не открывал их, не входил, никого не вызывал и не
дЈргал. В эти короткие часы внешний мир ни звуком, ни словом, ни образом не
мог просочиться внутрь, не мог потревожить {7} ничью душу. В том и был
отдых, что весь внешний мир — Вселенная с еЈ звЈздами, планета с еЈ
материками, столицы с их блистанием и вся держава с еЈ банкетами одних и
производственными вахтами других — всЈ это проваливалось в небытие,
превращалось в чЈрный океан, почти неразличимый сквозь обрешеченные окна при
жЈлто-слепом свечении фонарей зоны.
Залитый изнутри никогда не гаснущим электричеством МГБ, двухэтажный
ковчег бывшей семинарской церкви, с бортами, сложенными в четыре с половиной
кирпича, беззаботно и бесцельно плыл сквозь этот чЈрный океан человеческих
судеб и заблуждений, оставляя от иллюминаторов мреющие струйки света.
За эту ночь с воскресенья на понедельник могла расколоться Луна, могли
воздвигнуться новые Альпы на Украине, океан мог проглотить Японию или
начаться всемирный потоп — запертые в ковчеге арестанты ничего не узнали бы
до утренней поверки. Так же не могли их потревожить в эти часы телеграммы от
родственников, докучные телефонные звонки, приступ дифтерита у ребЈнка или
ночной арест.
Те, кто плыли в ковчеге, были невесомы сами и обладали невесомыми
мыслями. Они не были голодны и не были сыты. Они не обладали счастьем и
потому не испытывали тревоги его потерять. Головы их не были заняты мелкими
служебными расчЈтами, интригами, продвижением, плечи их не были обременены
заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для детишек. Любовь, составляющая
искони наслаждение и страдание человечества, была бессильна передать им свой
трепет или свою агонию. Тюремные сроки их были так длинны, что никто ещЈ не
задумывался о тех годах, когда выйдет на волю. Мужчины, выдающиеся по уму,
образованию и опыту жизни, но всегда слишком преданные своим семьям, чтобы
оставлять достаточно себя для друзей, — здесь принадлежали только друзьям.
Свет ярких ламп отражался от белых потолков, от выбеленных стен и
тысячами лучиков пронизывал просветлЈнные головы.
Отсюда, из ковчега, уверенно прокладывающего путь сквозь тьму, легко
озирался извилистый заблудившийся {8} поток проклятой Истории — сразу весь,
как с огромной высоты, и подробно, до камешка на дне, будто в него
окунались.
В эти часы воскресных вечеров материя и тело не напоминали людям о
себе. Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка.
Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались
определить и указать все философы древности?

——–
54

В полукруглой комнате второго этажа под высоким сводчатым потолком
алтаря было особенно просторно мыслям и весело.
Все двадцать пять человек этой комнаты собрались дружно к шести часам.
Одни поскорей разделись до белья, стремясь избавиться от надоевшей тюремной
шкуры, и плюхнулись с размаху на свою койку (или, подобно обезьянам,
вскарабкались наверх), другие так же плюхнулись, но не снимая комбинезона,
кто-то уже стоял наверху и, размахивая руками, кричал оттуда приятелю через
всю комнату, иные ничего не предприняли ещЈ, а отаптывались и оглядывались,
ощущая приятность предстоявших свободных часов — и теряясь, как начать их
поприятнее.
Среди таких был Исаак Каган, черно-кудлатый низенький “директор
аккумуляторной”, как его называли. У него было особенно хорошее расположение
духа от прихода в просторную светлую комнату из тЈмной подвальной
аккумуляторной с плохой вентиляцией, где он по четырнадцать часов в день
копался кротом. Впрочем, он был доволен и этой своей работой в подвале,
говоря, что в лагере давно бы уже загнулся (он никогда не уподоблялся
хвастунам, гордящимся, что в лагере “жили лучше, чем на воле”).
На воле Исаак Каган, недоучившийся инженер, кладовщик
материально-технического снабжения, старался жить незаметной маленькой
жизнью и пройти эпоху великих свершений — боком. Он знал, что тихим
кладовщи- {9} ком быть и спокойнее и прибыльнее. В своей замкнутости он таил
почти огненную страсть к наживе и ею был занят. Ни к какой политической
деятельности его не влекло. Зато, как только умел, он и в кладовой соблюдал
законы субботы. Но Госбезопасность избрала почему-то Кагана запрячь в свою
колесницу, и стали его тягать в закрытые комнаты и в явочные безобидные
места, настаивая, чтоб он стал сексотом. Очень это было отвратно Кагану.
Прямоты и смелости такой не было у него (а у кого она была?), чтобы резануть
им в глаза, что это — гадство, но с неистощимым терпением он молчал,
мямлил, тянул, уклонялся, Јрзал на стуле — и так-таки не подписал
обязательства. Не то, чтобы он совсем не был способен донести. Не дрогнув,
донЈс бы он на человека, причинившего ему зло или унижение. Но отвращалось
сердце его доносить на людей добрых к нему или безразличных.
Однако, в Госбезопасности за это упрямство на него затаили. Ото всего
на свете не убережЈшься. В кладовой же у него затеяли разговор: кто-то
выругал инструмент, кто-то снабжение, кто-то планирование. Исаак и рта не
открыл при этом, выписывал себе накладные химическим карандашом. Но стало
известно (да наверно, подстроили), друг на друга все указали, кто что
говорил, и по десятому пункту получили все по десять лет. ПрошЈл и Каган
пять очных ставок, но никто не доказал, что он хоть слово вымолвил. Была бы
58-я статья поуже — и пришлось бы Кагана выпускать. Но следователь знал
свой последний запас — пункт 12-й той же статьи — недоносительство. За
недоносительство и припаяли Кагану те же десять астрономических лет.
Из лагеря Каган попал на шарашку благодаря своему выдающемуся
остроумию. В трудную минуту, когда его изгнали с поста “заместителя старшего
по бараку” и стали гонять на лесоповал, он написал письмо на имя
председателя совета министров товарища Сталина о том, что если ему, Исааку
Кагану, правительство предоставит возможность, он берЈтся осуществить
управление по радио торпедными катерами.
РасчЈт был верен. Ни у кого в правительстве не дрогнуло бы сердце, если
бы Каган по-человечески написал, что ему очень-очень плохо и он просит его
спасти. Но вы- {10} дающееся военное изобретение стоило того, чтобы автора
немедленно привезти в Москву. Кагана привезли в Марфино, и разные чины с
голубыми и синими петлицами приезжали к нему и торопили его воплотить
дерзкую техническую идею в готовую конструкцию. Уже получая здесь белый хлеб
и масло, Каган, однако, не торопился. С большим хладнокровием он отвечал,
что он сам не торпедист и, естественно, нуждается в таковом. За два месяца
достали торпедиста (зэка). Но тут Каган резонно возразил, что сам он — не
судовой механик и, естественно, нуждается в таковом. ЕщЈ за два месяца
привезли и судового механика (зэка). Каган вздохнул и сказал, что не радио
является его специальностью. Радио-инженеров в Марфине было много, и одного
тотчас прикомандировали к Кагану. Каган собрал их всех вместе и невозмутимо,
так что никто не мог бы заподозрить его в насмешке, заявил им: “Ну вот,
друзья, когда теперь вас собрали вместе, вы вполне могли бы общими усилиями
изобрести управляемые по радио торпедные катера. И не мне лезть советовать
вам, специалистам, как это лучше сделать.” И, действительно, их троих услали
на военно-морскую шарашку, Каган же за выигранное время пристроился в
аккумуляторной, и все к нему привыкли.
Сейчас Каган задирал лежащего на кровати Рубина — но издали, так чтобы
Рубин не мог достать его пинком ноги.
— Лев Григорьич, — говорил он своею не вполне разборчивой вязкой
речью, зато и не торопясь. — В вас заметно ослабело сознание общественного
долга. Масса жаждет развлечения. Один вы можете его доставить — а уткнулись
в книгу.
— Исаак, идите на …, — отмахнулся Рубин. Он уже успел лечь на
живот, с лагерной телогрейкой, накинутой на плечи сверх комбинезона (окно
между ним и Сологдиным было раскрыто “на Маяковского”, оттуда потягивало
приятной снежной свежестью) и читал.
— Нет, серьЈзно. Лев Григорьич! — не отставал вцепчивый Каган. —
Всем очень хочется ещЈ раз послушать вашу талантливую “Ворону и лисицу”.
— А кто на меня куму стукнул? Не вы ли? — огрызнулся Рубин. {11}
В прошлый воскресный вечер, веселя публику. Рубин экспромтом сочинил
пародию на крыловскую “Ворону и лисицу”, полную лагерных терминов и
невозможных для женского уха оборотов, за что его пять раз вызывали на “бис”
и качали, а в понедельник вызвал майор Мышин и допрашивал о развращении
нравственности; по этому поводу отобрано было несколько свидетельских
показаний, а от Рубина — подлинник басни и объяснительная записка.
Сегодня после обеда Рубин уже два часа проработал в новой отведенной
для него комнате, выбрал типичные для искомого преступника переходы
“речевого лада” и “форманты”, пропустил их через аппарат видимой речи,
развесил сушить мокрые ленты и с первыми догадками и с первыми подозрениями,
но без воодушевления к новой работе, наблюдал, как Смолосидов опечатал
комнату сургучом. После этого в потоке зэков, как в стаде, возвращающемся в
деревню, Рубин пришЈл в тюрьму.
Как всегда под подушкой у него, под матрасом, под кроватью и в тумбочке
вперемежку с едой, лежало десятка полтора переданных ему в передачах самых
интересных (для него одного, потому их и не растаскивали) книг:
китайско-французский, латышско-венгерский и русско-санскритский словари (уже
два года Рубин трудился над грандиозной, в духе Энгельса и Марра, работой по
выводу всех слов всех языков из понятий “рука” и “ручной труд” — он не
подозревал, что в минувшую ночь Корифей Языкознания занЈс над Марром резак);
потом лежали там “Саламандры” Чапека; сборник рассказов весьма прогрессивных
(то есть сочувствующих коммунизму) японских писателей; “For Whom the Bell
Tolls” (Хемингуэя, как переставшего быть прогрессивным, у нас переводить
замялись); роман Эптона Синклера, никогда не переводившийся на русский; и
мемуары полковника Лоуренса на немецком, ибо достались в числе трофеев фирмы
Лоренц.
В мире было необъятно много книг, самых необходимейших, самых
первоочередных, и жадность все их прочесть никогда не давала Рубину
возможности написать ни одной своей. Сейчас Рубин готов был глубоко за
полночь, вовсе не думая о завтрашнем рабочем дне, только читать {12} и
читать. Но к вечеру и остроумие Рубина, и жажда спора и витийства также
бывали особенно разогнаны — и надо было совсем немного, чтобы призвать их
на служение обществу. Были люди на шарашке, кто не верил Рубину, считая его
стукачом (из-за слишком марксистских взглядов, не скрываемых им), — но не
было на шарашке человека, который бы не восторгался его затейством.
Воспоминание о “Вороне и лисице”, уснащЈнной хорошо перенятым жаргоном
блатных, было так живо, что и теперь вслед за Каганом многие в комнате стали
громко требовать от Рубина какой-нибудь новой хохмы. И когда Рубин
приподнялся и, мрачный, бородатый, вылез из-под укрытия верхней над ним
койки, словно из пещеры, — все бросили свои дела и приготовились слушать.
Только ДвоетЈсов на верхней койке продолжал резать на ногах ногти так, что
они далеко отлетали, да Абрамсон под одеялом, не оборачиваясь, читать. В
дверях столпились любопытные из других комнат, средь них татарин Булатов в
роговых очках резко кричал:
— Просим, ЛЈва! Просим!
Рубин вовсе не хотел потешать людей, в большинстве ненавидевших или
попиравших всЈ ему дорогое; и он знал, что новая хохма неизбежно значила с
понедельника новые неприятности, трЈпку нервов, допросы у “Шишкина-Мышкина”.
Но будучи тем самым героем поговорки, кто для красного словца не пожалеет
родного отца, Рубин притворно нахмурился, деловито оглянулся и сказал в
наступившей тишине:
— Товарищи! Меня поражает ваша несерьЈзность. О какой хохме может идти
речь, когда среди нас разгуливают наглые, но всЈ ещЈ не выявленные
преступники? Никакое общество не может процветать без справедливой судебной
системы. Я считаю необходимым начать наш сегодняшний вечер с небольшого
судебного процесса. В виде зарядки.
— Правильно!
— А над кем суд?
— Над кем бы то ни было! ВсЈ равно правильно! — раздавались голоса.
— Забавно! Очень забавно! — поощрял Сологдин, усаживаясь поудобнее.
Сегодня, как никогда, он заслу- {13} жил себе отдых, а отдыхать надо с
выдумкой.
Осторожный Каган, почувствовав, что им же вызванная затея грозит
переступить границы благоразумия, незаметно оттирался назад, сесть на свою
койку.
— Над кем суд — это вы узнаете в ходе судебного разбирательства, —
объявил Рубин (он сам ещЈ не придумал). — Я, пожалуй, буду прокурором,
поскольку должность прокурора всегда вызывала во мне особенные эмоции. —
(Все на шарашке знали, что у Рубина были личные ненавистники-прокуроры, и он
уже пять лет единоборствовал со Всесоюзной и Главной Военной прокуратурами.)
— Глеб! Ты будешь председатель суда. Сформируй себе быстро тройку —
нелицеприятную, объективную, ну, словом, вполне послушную твоей воле.
Нержин, сбросив внизу ботинки, сидел у себя на верхней койке. С каждым
часом проходившего воскресного дня он всЈ больше отчуждался от утреннего
свидания и всЈ больше соединялся с привычным арестантским миром. Призыв
Рубина нашЈл в нЈм поддержку. Он подтянулся к торцевым перильцам кровати,
спустил ноги между прутьями и таким образом оказался на трибуне, возвышенной
над комнатою.
— Ну, кто ко мне в заседатели? Залезай!
Арестантов в комнате собралось много, всем хотелось послушать суд, но в
заседатели никто не шЈл — из осмотрительности или из боязни показаться
смешным. По одну сторону от Нержина, тоже наверху, лежал и снова читал
утреннюю газету вакуумщик Земеля. Нержин решительно потянул его за газету:
— Улыба! Довольно просвещаться! А то потянет на мировое господство.
Подбери ноги. Будь заседателем!
Снизу послышались аплодисменты:
— Просим, Земеля, просим!
Земеля был талая душа и не мог долго сопротивляться. Раздаваясь в
улыбке, он свесил через поручни лысеющую голову:
— Избранник народа — высокая честь! Что вы, друзья? Я не учился, я не
умею…
Дружный хохот (“Все не умеем! Все учимся!”) был ему ответом и избранием
в заседатели.
По другую сторону от Нержина лежал Руська Доро- {14} нин. Он разделся,
с головой и ногами ушЈл под одеяло и ещЈ подушкой сверху прикрыл своЈ
счастливое упоЈнное лицо. Ему не хотелось ни слышать, ни видеть, ни чтоб его
видели. Только тело его было здесь — мысли же и душа следовали за Кларой,
которая ехала сейчас домой. Перед самым уходом она докончила плести
корзиночку на Јлку и незаметно подарила еЈ Руське. Эту корзиночку он держал
теперь под одеялом и целовал.
Видя, что напрасно было бы шевелить Руську, Нержин оглядывался в
поисках второго.
— Амантай! Амантай! — звал он Булатова. — Иди в заседатели.
Очки Булатова задорно блестели.
— Я бы пошЈл, да там сесть негде! Я тут у двери, комендантом буду!
Хоробров (он уже успел постричь Абрамсона, и ещЈ двоих, и стриг теперь
посередине комнаты нового клиента, а тот сидел перед ним голый до пояса,
чтоб не трудиться потом счищать волосы с белья) крикнул:
— А зачем второго заседателя? Приговор-то уж, небось, в кармане? Катай
с одним!
— И то правда, — согласился Нержин. — Зачем дармоеда держать? Но где
же обвиняемый? Комендант! Введите обвиняемого! Прошу тишины!
И он постучал большим мундштуком по койке. Разговоры стихали.
— Суд! Суд! — требовали голоса. Публика сидела и стояла.
— Аще взыду на небо — ты там еси, аще сниду во ад — ты там еси, —
снизу из-под председателя суда меланхолически подал Потапов. — Аще вселюся
в преисподняя моря, — и там десница твоя настигнет мя! — (Потапов
прихватил закона божьего в гимназии, и в чЈткой инженерной голове его
сохранились тексты катехизиса.)
Снизу же, из-под заседателя, послышался отчЈтливый стук ложечки,
размешивающей сахар в стакане.
— Валентуля! — грозно крикнул Нержин. — Сколько раз вам говорено —
не стучать ложечкой!
— В подсудимые его! — взвопил Булатов, и несколько услужливых рук
тотчас вытянули Прянчикова из полумрака нижней койки на середину комнаты.
{15}
— Довольно! — с ожесточением вырывался Прянчиков. — Мне надоели
прокуроры! Мне надоели ваши суды! Какое право имеет один человек судить
другого? Ха-ха! Смешно! Я презираю вас, парниша! — крикнул он председателю
суда. — Я … вас!
За то время, что Нержин сколачивал суд, Рубин уже всЈ придумал. Его
тЈмно-карие глаза светились блеском находки. Широким жестом он пощадил
Прянчикова:
— Отпустите этого птенца! Валентуля с его любовью к мировой
справедливости вполне может быть казЈнным адвокатом. Дайте ему стул!
В каждой шутке бывает неуловимое мгновение, когда она либо становится
пошлой и обидной, либо вдруг сплавляется со вдохновением. Рубин, обернувший
себе через плечо одеяло под вид мантии, взлез в носках на тумбочку и
обратился к председателю:
— Действительный государственный советник юстиции! Подсудимый от явки
в суд уклонился, будем судить заочно. Прошу начинать!
В толпе у дверей стоял и рыжеусый дворник Спиридон. Его лицо, обвислое
в щеках, было изранено многими морщинами суровости, но из той же сетки
странным образом была вот-вот готова выбиться и весЈлость. Исподлобья
смотрел он на суд.
За спиной Спиридона с долгим утонченным восковым лицом стоял профессор
Челнов в шерстяной шапочке.
Нержин объявил скрипуче:
— Внимание, товарищи! Заседание военного трибунала шарашки Марфино
объявляю открытым. Слушается дело…?
— Ольговича Игоря Святославича… — подсказал прокурор.
Подхватывая замысел, Нержин монотонно-гнусаво как бы прочЈл:
— Слушается дело Ольговича Игоря Святославича, князя
Новгород-Северского и Путивльского, год рождения… приблизительно… ЧЈрт
возьми, секретарь, почему приблизительно?.. Внимание! Обвинительное
заключение, ввиду отсутствия у суда письменного текста, зачтЈт прокурор.

{16}

——–
55

Рубин заговорил с такой лЈгкостью и складом, будто глаза его
действительно скользили по бумаге (его самого судили и пересуживали четыре
раза, и судебные формулы запечатлелись в его памяти):
“Обвинительное заключение по следственному делу номер пять миллионов
дробь три миллиона шестьсот пятьдесят одна тысяча девятьсот семьдесят четыре
по обвинению ОЛЬГОВИЧА ИГОРЯ СВЯТОСЛАВИЧА.
Органами государственной безопасности привлечЈн в качестве обвиняемого
по настоящему делу Ольгович И.С. Расследованием установлено, что Ольгович,
являясь полководцем доблестной русской армии, в звании князя, в должности
командира дружины, оказался подлым изменником Родины. Изменническая
деятельность его проявилась в том, что он сам добровольно сдался в плен
заклятому врагу нашего народа ныне изобличЈнному хану Кончаку, — и кроме
того сдал в плен сына своего Владимира Игоревича, а также брата и
племянника, и всю дружину в полном составе со всем оружием и подотчЈтным
материальным имуществом.
Изменническая деятельность его проявилась также в том, что он, с самого
начала поддавшись на удочку провокационного солнечного затмения,
подстроенного реакционным духовенством, не возглавил массовую
политико-разъяснительную работу в своей дружине, отправлявшейся “шеломами
испить воды из Дону”, — не говоря уже об антисанитарном состоянии реки Дон
в те годы, до введения двойного хлорирования. Вместо всего этого обвиняемый
ограничился, уже в виду половцев, совершенно безответственным призывом к
войску:

“Братья, сего есмы искали, а потягнем!”
(следственное дело, том 1, лист 36).

Губительное для нашей Родины значение поражения объединЈнной
новгород-северской-курской-путивльской-рыльской дружины лучше всего
охарактеризовано слова- {17} ми великого князя киевского Святослава:

“Дал ми Бог притомити поганыя,
но не воздержавши ‘уности.”
(следственное дело, том 1, лист 88).

Ошибкой наивного Святослава (вследствие его классовой слепоты)
является, однако, то, что плохую организацию всего похода и дробление
русских военных усилий он приписывает лишь “уности”, то есть, юности
обвиняемого, не понимая, что речь здесь идЈт о далеко рассчитанной измене.
Самому преступнику удалось ускользнуть от следствия и суда, но
свидетель Бородин Александр Порфирьевич, а также свидетель, пожелавший
остаться неизвестным, в дальнейшем именуемый как Автор Слова,
неопровержимыми показаниями изобличают гнусную роль князя И.С. Олъговича не
только в момент проведения самой битвы, принятой в невыгодных для русского
командования условиях

метеорологических:

“Веют ветры, уж наносят стрелы,
На полки их Игоревы сыплют…”,

и тактических:

“Ото всех сторон враги подходят,
Обступают наших отовсюду”,
(там же, том 1, листы 123, 124,
показания Автора Слова),

но и ещЈ более гнусное поведение его и его княжеского отпрыска в плену.
Бытовые условия, в которых они оба содержались в так называемом плену,
показывают, что они находились в величайшей милости у хана Кончака, что
объективно являлось вознаграждением им от половецкого командования за
предательскую сдачу дружины.
Так например, показаниями свидетеля Бородина установлено, что в плену у
князя Игоря была своя лошадь и даже не одна:

“Хочешь, возьми коня любого!”
(там же, том 1, лист 233). {18} Хан Кончак при этом говорил князю
Игорю:

“ВсЈ пленником себя ты тут считаешь.
А разве ты живЈшь как пленник,
а не гость мой?”
(там же, том 1, лист 281)

и ниже:

“Сознайся, разве пленники так живут?”
(там же, том 1, лист 300).

Половецкий хан вскрывает всю циничность своих отношений с
князем-изменником:

“За отвагу твою, да за удаль твою
Ты мне, князь, полюбился.”
(следственное дело, том 2, лист 5).

Более тщательным следствием было вскрыто, что эти циничные отношения
существовали и” задолго д о сражения на реке Каяле:

“Ты люб мне был всегда”
(там же, лист 14,
показания свидетеля Бородина),

и даже:

“Не врагом бы твоим, а союзником верным,
А другом надЈжным, а братом твоим
Мне хотелось бы быть…”
(там же).

ВсЈ это объективизирует обвиняемого как активного пособника хана
Кончака, как давнишнего половецкого агента и шпиона.
На основании изложенного обвиняется Ольгович Игорь Святославич, 1151
года рождения, уроженец города Киева, русский, беспартийный, ранее не
судимый, гражданин СССР, по специальности полководец, служивший командиром
дружины в звании князя, награждЈнный орденами Варяга 1-й степени, Красного
Солнышка и медалью Золотого Щита, в том, что
он совершил гнусную измену Родине, соединЈнную с диверсией, шпионажем и
многолетним преступным сот- {19} рудничеством с половецким ханством,
то есть в преступлениях, предусмотренных статьями 58-1-б, 58-6, 58-9 и
58-11 УК РСФСР.
В предъявленных обвинениях Олъгович виновным себя признал, изобличается
показаниями свидетелей, поэмой и оперой.
Руководствуясь статьЈй 208-й УПК РСФСР настоящее дело направлено
прокурору для предания обвиняемого суду”.
Рубин перевЈл дух и торжествующе оглядел зэков. УвлечЈнный потоком
фантазии, он уже не мог остановиться. Смех, перекатывавшийся по койкам и у
дверей, подстЈгивал его. Он уже сказал более и острее того, что хотел бы при
нескольких присутствующих здесь стукачах или при людях, злобно настроенных к
власти.
Спиридон под жЈсткой седорыжей щЈткой волос, растущих у него безо
всякой причЈски и догляда в сторону лба, ушей и затылка, не засмеялся ни
разу. Он хмуро взирал на суд. Пятидесятилетний русский человек, он впервые
слышал об этом князе старых времЈн, попавшем в плен — но в знакомой
обстановке суда и непререкаемой самоуверенности прокурора он переживал ещЈ
раз всЈ, что произошло с ним самим и угадывал всю несправедливость доводов
прокурора и всю кручинушку этого горемычного князя.
— Ввиду отсутствия обвиняемого и ненадобности допроса свидетелей, —
всЈ так же мерно-гнусаво расправлялся Нержин, — переходим к прениям сторон.
Слово имеет опять же прокурор.
И покосился на Земелю.
“Конечно, конечно”, — подкивнул на всЈ согласный заседатель.
— Товарищи судьи! — мрачно воскликнул Рубин. — Мне мало, что
остаЈтся добавить к той цепи страшных обвинений, к тому грязному клубку
преступлений, который распутался перед вашими глазами. Во-первых, мне
хотелось бы решительно отвести распространЈнное гнилое мнение, что раненый
имеет моральное право сдаться в плен. Это в корне не наш взгляд, товарищи! А
тем более князь Игорь. Вот говорят, что он был ранен на поле боя. Но кто нам
может это доказать теперь, через семьсот {20} шестьдесят пять лет?
Сохранилась ли справка о его ранении, подписанная дивизионным военврачом? Во
всяком случае, в следственном деле такой справки не подшито, товарищи
судьи!..
Амантай Булатов снял очки — и без их задорного мужественного блеска
глаза его оказались совсем печальными.
Он, и Прянчиков, и Потапов, и ещЈ многие из столпившихся здесь
арестантов были посажены за такую же “измену родине” — за добровольную
сдачу в плен.
— Далее, — гремел прокурор, — мне хотелось бы особо оттенить
отвратительное поведение обвиняемого в половецком стане. Князь Игорь думает
вовсе не о Родине, а о жене:
“Ты одна, голубка-лада,
Ты одна…”
Аналитически это совершенно понятно нам, ибо Ярославна у него — жена
молоденькая, вторая, на такую бабу нельзя особенно полагаться, но ведь
фактически князь Игорь предстаЈт перед нами как шкурник! А для кого
плясались половецкие пляски? — спрашиваю я вас. Опять же для него! А его
гнусный отпрыск тут же вступает в половую связь с Кончаковной, хотя браки с
иностранками нашим подданным категорически запрещены соответствующими
компетентными органами! И это в момент наивысшего напряжения
советско-половецких отношений, когда…
— Позвольте! — выступил от своей койки кудлатый Каган. — Откуда
прокурору известно, что на Руси уже тогда была советская власть?
— Комендант! Выведите этого подкупленного агента! — постучал Нержин.
Но Булатов не успел шевельнуться, как Рубин с лЈгкостью принял нападение.
— Извольте, я отвечу! Диалектический анализ текстов убеждает нас в
этом. Читайте у Автора Слова:
“Веют стяги красные в Путивле”.
Кажется, ясно? Благородный князь Владимир Галицкий, начальник
Путивльского райвоенкомата, собирает народное ополчение, Скулу и Брошку, на
защиту родного горо- {21} да, — а князь Игорь тем временем рассматривает
голые ноги половчанок? Оговорюсь, что все мы весьма сочувствуем этому его
занятию, но ведь Кончак же предлагает ему на выбор “любую из красавиц” —
так почему ж он, гад, еЈ не берЈт? Кто из присутствующих поверит, чтобы
человек мог сам отказаться от бабы, а? Вот тут-то и кроется предел цинизма,
до конца разоблачающий обвиняемого — это так называемый побег из плена и
его “добровольное” возвращение на Родину! Да кто же поверит, что человек,
которому предлагали “коня любого и злата” — вдруг добровольно возвращается
на родину, а это всЈ бросает, а? Как это может быть?..
Именно этот, именно этот вопрос задавался на следствии вернувшимся
пленникам, и Спиридону задавался этот вопрос: зачем же бы ты вернулся на
родину, если б тебя не завербовали?!..
— Тут может быть одно и только одно толкование: князь Игорь был
завербован половецкой разведкой и заброшен для разложения киевского
государства! Товарищи судьи! Во мне, как и в вас, кипит благородное
негодование. Я гуманно требую — повесить его, сукиного сына! А поскольку
смертная казнь отменена — вжарить ему двадцать пять лет и пять по рогам!
Кроме того, в частном определении суда: оперу “Князь Игорь” как совершенно
аморальную, как популяризирующую среди нашей молодЈжи изменнические
настроения — со сцены снять! Свидетеля по данному процессу Бородина А. П.
привлечь к уголовной ответственности, выбрав меру пресечения — арест. И ещЈ
привлечь к ответственности аристократов: 1) Римского, 2) Корсакова, которые
если бы не дописывали этой злополучной оперы, она бы не увидела сцены. Я
кончил! — Рубин грузно соскочил с тумбочки. Речь уже тяготила его.
Никто не смеялся.
Прянчиков, не ожидая приглашения, поднялся со стула и в глубокой тишине
сказал растерянно, тихо:
— Тан пи, господа! Тан пи! У нас пещерный век или двадцатый? Что
значит — измена? Век ядерного распада! полупроводников! электронного
мозга!.. Кто имеет право судить другого человека, господа? Кто имеет право
лишать его свободы? {22}
— Простите, это уже — защита? — вежливо выступил профессор Челнов, и
все обратились в его сторону. — Я хотел бы прежде всего в порядке
прокурорского надзора добавить несколько фактов, упущенных моим достойным
коллегой, и…
— Конечно, конечно, Владимир Эрастович! — поддержал Нержин. — Мы
всегда за обвинение, мы всегда — против защиты и готовы идти на любую ломку
судебного порядка. Просим!
Сдержанная улыбка изгибала губы профессора Челнова. Он говорил совсем
тихо — и потому только было его хорошо слышно, что его слушали почтительно.
Выблекшие глаза его смотрели как-то мимо присутствующих, будто перед ним
перелистывались летописи. Шишачок на его шерстяном колпачке ещЈ заострял
лицо и придавал ему настороженность.
— Я хочу указать, — сказал профессор математики, — что князь Игорь
был бы разоблачЈн ещЈ до назначения полководцем при первом же заполнении
нашей спецанкеты. Его мать была половчанка, дочь половецкого князя. Сам по
крови наполовину половец, князь Игорь долгие годы и союзничал с половцами.
“Союзником верным и другом надЈжным” для Кончака он уже был до похода! В
1180 году, разбитый мономаховичами, он бежал от них в общей лодке с ханом
Кончаком! Позже Святослав и Рюрик Ростиславич звали Игоря в большие
общерусские походы против половцев — но Игорь уклонился под предлогом
гололедицы — “бяшеть серен велик”. Может быть потому, что уже тогда Свобода
Кончаковна была просватана за Владимира Игоревича? В рассматриваемом 1185
году, наконец, — кто помог Игорю бежать из плена? Половец же! Половец
Овлур, которого Игорь затем “учинил вельможею”. А Кончаковна привезла потом
Игорю внука… За укрытие этих фактов я предлагал бы привлечь к
ответственности ещЈ и Автора Слова, затем музыкального критика Стасова,
проглядевшего изменнические тенденции в опере Бородина, ну и, наконец, графа
Мусина-Пушкина, ибо не мог же он быть непричастен к сожжению единственной
рукописи Слова? Явно, что кто-то, кому это выгодно, заметал следы. {23}
И Челнов отступил, показывая, что он кончил.
ВсЈ та же слабая улыбка была на его губах.
Молчали.
— Но кто же будет защищать подсудимого? Ведь человек нуждается в
защите! — возмутился Исаак Каган.
— Нечего его, гада, защищать! — крикнул ДвоетЈсов. — Один Бэ — и к
стенке!
Сологдин хмурился. Очень смешно было, что говорил Рубин, а знания
Челнова он тем более уважал, но князь Игорь был представитель как бы
рыцарского, то есть самого славного периода русской истории, — и потому не
следовало его даже косвенно использовать для насмешек. У Сологдина
образовался неприятный осадок.
— Нет, нет, как хотите, а я выступаю на защиту! — сказал осмелевший
Исаак, обводя хитрым взглядом аудиторию. — Товарищи судьи! Как благородный
казЈнный адвокат, я вполне присоединяюсь ко всем доводам государственного
обвинителя. — Он тянул и немного шамкал. — Моя совесть подсказывает мне,
что князя Игоря не только надо повесить, но и четвертовать. Верно, в нашем
гуманном законодательстве вот уже третий год нет смертной казни, и мы
вынуждены заменять еЈ. Однако, мне непонятно, почему прокурор так
подозрительно мягкосердечен? (Тут надо проверить и прокурора!) Почему по
лестнице наказаний он спускается сразу на две ступеньки — и доходит до
двадцати пяти лет каторжных работ? Ведь в нашем уголовном кодексе есть
наказание, лишь немногим мягче смертной казни, наказание, гораздо более
страшное, чем двадцать пять лет каторжных работ.
Исаак медлил, чтоб вызвать тем большее впечатление.
— Какое же, Исаак? — кричали ему нетерпеливо. Тем медленнее, с тем
более наивным видом он ответил:
— Статья 20-я, пункт “а”.
Сколько сидело их здесь, с богатым тюремным опытом, никто никогда не
слышал такой статьи. Докопался дотошный!
— Что ж она гласит? — выкрикивали со всех сторон непристойные
предположения. — Вырезать …?
— Почти, почти, — невозмутимо подтверждал Исаак. {24}
— Именно, духовно кастрировать. Статья 20-я, пункт “а” — объявить
врагом трудящихся и изгнать из пределов СССР! Пусть там, на Западе, хоть
подохнет! Я кончил.
И скромно, держа голову набок, маленький, кудлатый, отошЈл к своей
кровати.
Взрыв хохота потряс комнату.
— Как? Как? — заревел, захлебнулся Хоробров, а клиент его подскочил
от рывка машинки. — Изгнать? И есть такой пункт?
— Проси утяжелить! Проси утяжелить наказание! — кричали ему.
Мужик Спиридон улыбался лукаво.
Все разом говорили и разбредались.
Рубин опять лежал на животе, стараясь вникнуть в монголо-финский
словарь. Он проклинал свою дурацкую манеру выскакивать, он стыдился
сыгранной им роли.
Он хотел, чтоб его ирония коснулась только несправедливых судов, люди
же не знали, где остановиться, и насмехались над самым дорогим — над
социализмом.

——–
56

А Абрамсон, всЈ так же прижавшись плечом и щекою ко взбитой подушке,
глотал и глотал “Монте-Кристо”. Он лежал спиной к происходящему в комнате.
Никакая комедия суда уже не могла занять его. Он только слегка обернул
голову, когда говорил Челнов, потому что подробности оказались для него
новы.
За двадцать лет ссылок, пересылок, следственных тюрем, изоляторов,
лагерей и шарашек, Абрамсон, когда-то нехрипнущий, легко будоражимый оратор,
стал бесчувственен, стал чужд страданиям своим и окружающих.
Разыгранный сейчас в комнате судебный процесс был посвящЈн судьбе
потока сорок пятого-сорок шестого годов. Абрамсон теоретически мог признать
трагичность судьбы пленников, но всЈ же это был только поток, один из многих
и не самых замечательных. Пленники любо- {25} пытны были тем, что повидали
многие заморские страны (“живые лжесвидетели”, как шутил Потапов), но всЈ же
поток их был сер, это были беспомощные жертвы войны, а не люди, которые бы
добровольно избрали политическую борьбу путЈм своей жизни.
Всякий поток зэков в НКВД, как и всякое поколение людей на Земле, имеет
свою историю, своих героев.
И трудно одному поколению понять другое.
Абрамсону казалось, что эти люди не шли ни в какое сравнение с теми —
с теми исполинами, кто, как он сам, в конце двадцатых годов добровольно
избирали енисейскую ссылку вместо того, чтоб отречься от своих слов,
сказанных на партсобрании, и остаться в благополучии — такой выбор давался
каждому из них. Те люди не могли снести искажения и опозорения революции и
готовы были отдать себя для очищения еЈ. Но это “племя младое незнакомое”
через тридцать лет после Октября входило в камеру и с мужицким матом
запросто повторяло то самое, за что ЧОНовцы стреляли, жгли и топили в
гражданскую войну.
И потому Абрамсон, ни к кому лично из пленников не враждебный и ни с
кем отдельно из них не спорящий, в общем не принимал этой породы.
Да и вообще Абрамсон (как он сам себя уверял) давно переболел всякими
арестантскими спорами, исповедями и рассказами о виденных событиях.
Любопытство к тому, что говорят в другом углу камеры, если испытывал он в
молодости, то потерял давно. Жить производством он тоже давно отгорел. Жить
жизнью семьи он не мог, потому что был иногородний, свиданий ему никогда не
давали, а подцензурные письма, приходившие на шарашку, были ещЈ писавшими их
невольно обеднены и высушены от соков живого бытия. Не задерживал он своего
внимания и на газетах: смысл всякой газеты становился ему ясен, едва он
пробегал еЈ заголовки. Музыкальные передачи он мог слушать в день не более
часа, а передач, состоящих из слов, его нервы вовсе не выносили, как и
лживых книг. И хотя внутри себя, где-то там, за семью перегородками, он
сохранил не только живой, но самый болезненный интерес к мировым судьбам и к
судьбе того учения, которому заклал свою жизнь, — наружно он {26} воспитал
себя в полном пренебрежении окружающим. Так вовремя не дострелянный, вовремя
не домеренный, вовремя не дотравленный троцкист Абрамсон любил теперь из
книг не те, которые жгли правдой, а те, которые забавляли и помогали
коротать его нескончаемые тюремные сроки.
… Да, в енисейской тайге в двадцать девятом году они не читали
“Монте-Кристо”… На Ангару, в далЈкое глухое село Дощаны, куда вЈл через
тайгу трЈхсотвЈрстный санный путь, они из мест, ещЈ на сотню вЈрст глуше,
собирались под видом встречи Нового года на конференцию ссыльных с
обсуждением международного и внутреннего положения страны. Морозы стояли за
пятьдесят. Железная “буржуйка” из угла никак не могла обогреть чересчур
просторной сибирской избы с разрушенной русской печью (за то изба и была
отдана ссыльным). Стены избы промерзали насквозь. Среди ночной тишины время
от времени брЈвна сруба издавали гулкий треск — как ружейный выстрел.
Докладом о политике партии в деревне конференцию открыл Сатаневич. Он
снял шапку, освободив колышащийся чЈрный чуб, но так и остался в полушубке с
вечно торчащей из кармана книжечкой английских идиом (“врага надо знать”).
Сатаневич вообще играл под лидера. Расстреляли его потом кажется на Воркуте
во время забастовки.
В том докладе Сатаневич признавал, что в обуздании консервативного
класса крестьянства посредством драконовских сталинских методов — есть
рациональное зерно: без такого обуздания эта реакционная стихия хлынет на
город и затопит революцию. (Сегодня можно признать, что и несмотря на
обуздание, крестьянство всЈ равно хлынуло на город, затопило его мещанством,
затопило даже сам партийный аппарат, подорванный чистками, — и так погубило
революцию.)
Но увы, чем страстнее обсуждались доклады, тем больше расстраивалось
единство утлой кучки ссыльных: выявлялось мнений не два и не три, а столько,
сколько людей. Под утро, уставши, официальную часть конференции свернули, не
придя к резолюции.
Потом ели и пили из казЈнной посуды, для убранства {27} обложенной
еловыми ветками по грубым выдолбинам и рваным волокнам стола. Оттаявшие
ветки пахли снегом и смолой, кололи руки. Пили самогон. Поднимая тосты,
клялись, что из присутствующих никто никогда не подпишет капитулянтского
отречения.
Политической бури в Советском Союзе они ожидали с месяца на месяц!
Потом пели славные революционные песни: “Варшавянку”, “Над миром наше
знамя реет”, “ЧЈрного барона”.
ЕщЈ спорили о чЈм попало, по мелочам.
Роза, работница с харьковской табачной фабрики, сидела на перине (с
Украины привезла еЈ в Сибирь и очень этим гордилась), курила папиросу за
папиросой и презрительно встряхивала стрижеными кудрями: “Терпеть не могу
интеллигенции! Она отвратительна мне во всех своих “тонкостях” и
“сложностях”. Человеческая психология гораздо проще, чем еЈ хотели
изобразить дореволюционные писатели. Наша задача — освободить человечество
от духовной перегрузки!”
И как-то дошли до женских украшений. Один из ссыльных — Патрушев,
бывший крымский прокурор, к которому как раз незадолго приехала невеста из
России, вызывающе воскликнул: “Зачем вы обедняете будущее общество? Почему
бы мне не мечтать о том времени, когда каждая девушка сможет носить жемчуга?
когда каждый мужчина сможет украсить диадемой голову своей избранницы? ”
Какой поднялся шум! С какой яростью захлестали цитатами из Маркса и
Плеханова, из Кампанеллы и Фейербаха.
Будущее общество!.. О нЈм говорили так легко!..
Взошло солнце Нового Девятьсот Тридцатого года, и все вышли
полюбоваться. Было ядрЈное морозное утро со столбами розового дыма прямо
вверх, в розовое небо. По белой просторной Ангаре к обсаженной Јлками
проруби бабы гнали скот на водопой. Мужиков и лошадей не было — их угнали
на лесозаготовки.
И прошло два десятилетия… Отцвела и опала злободневность тогдашних
тостов. Расстреляли и тех, кто был твЈрд до конца. Расстреляли и тех, кто
капитулировал. И только в одинокой голове Абрамсона, уцелевшей под {28}
оранжерейным колпаком шарашек, выросло никому не видимым древом пониманье и
память тех лет…
Так глаза Абрамсона смотрели в книгу и не читали.
И тут на край его койки присел Нержин.
Нержин и Абрамсон познакомились года три назад в бутырской камере —
той же, где сидел и Потапов. Абрамсон кончал тогда свою первую тюремную
десятку, поражал однокамерников ледяным арестантским авторитетом, укоренелым
скепсисом в тюремных делах, сам же, скрыто, жил безумной надеждой на близкий
возврат к семье.
Разъехались. Абрамсона вскоре-таки по недосмотру освободили — но ровно
на столько времени, чтобы семья стронулась с места и переехала в
Стерлитамак, где милиция согласилась прописать Абрамсона. И как только семья
переехала, — его посадили, учинили ему единственный допрос: действительно
ли это он был в ссылке с 29-го по 34-й год, а с тех пор сидел в тюрьме. И
установив, что да, он уже полностью отсидел и отбыл и даже намного пересидел
всЈ приговорЈнное, — Особое Совещание присудило ему за это ещЈ десять лет.
Руководство же шарашек по большой всесоюзной арестантской картотеке узнало о
посадке своего старого работника и охотно выдернуло его вновь на шарашки.
Абрамсон был привезен в Марфино и здесь, как и повсюду в арестантском мире,
сразу встретил старых знакомых, в том числе Нержина и Потапова. И когда,
встретясь, они стояли и курили на лестнице, Абрамсону казалось, что он не
возвращался на год на волю, что он не видел своей семьи, не наградил жену за
это время ещЈ дочерью, что это был сон, безжалостный к арестантскому сердцу,
единственная же устойчивая в мире реальность — тюрьма.
Теперь Нержин подсел, чтобы пригласить Абрамсона к именинному столу —
решено было праздновать день рождения. Абрамсон запоздало поздравил Нержина
и осведомился, косясь из-под очков, — кто будет. От сознания, что придЈтся
натягивать комбинезон, разрушая так чудесно, последовательно, в одном белье
проведенное воскресенье, что нужно покидать забавную книгу и идти на
какие-то именины, Абрамсон не испытывал ни малейшего удовольствия. Главное,
он не надеялся, что приятно {29} проведЈт там время, а почти был уверен, что
вспыхнет политический спор, и будет он, как всегда бесплоден, необогащающ,
но в него нельзя будет не ввязаться, а ввязываться тоже нельзя, потому что
свои глубоко-хранимые, столько раз оскорблЈнные мысли так же невозможно
открыть “молодым” арестантам, как показать им свою жену обнажЈнной.
Нержин перечислил, кто будет. Рубин один был на шарашке по-настоящему
близок Абрамсону, хотя ещЈ предстояло отчитать его за сегодняшний не
достойный истинного коммуниста фарс. Напротив, Сологдина и Прянчикова
Абрамсон не любил. Но как ни странно, Рубин и Сологдин считались друзьями —
из-за того ли, что вместе лежали на бутырских нарах. Администрация тюрьмы
тоже не очень их различала и под ноябрьские праздники вместе гребла на
“праздничную изоляцию” в Лефортово.
Делать было нечего, Абрамсон согласился. Ему было объявлено, что
пиршество начнЈтся между кроватями Потапова и Прянчикова через полчаса, как
только Андреич кончит приготовление крема.
Между разговором Нержин обнаружил, что читает Абрамсон, и сказал:
— Мне в тюрьме тоже пришлось как-то перечесть “Монте-Кристо”, не до
конца. Я обратил внимание, что хотя Дюма старается создать ощущение жути, он
рисует в замке Иф совершенно патриархальную тюрьму. Не говоря уже о
нарушении таких милых подробностей, как ежедневный вынос параши из камеры, о
чЈм Дюма по вольняшечьему недомыслию умалчивает, — разберите, почему Дантес
смог убежать? Потому что у них годами не бывало в камерах шмонов, тогда как
их полагается производить каждонедельно, и вот результат: подкоп не был
обнаружен. Затем у них не меняли приставленных вертухаев — их же следует,
как мы знаем из опыта Лубянки, менять каждые два часа, дабы один надзиратель
искал упущений у другого. А в замке Иф по суткам в камеру не входят и не
заглядывают. Даже глазков у них в камерах не было — так Иф был не тюрьма, а
просто морской курорт! В камере считалось возможным оставить металлическую
кастрюлю — и Дантес долбал ею пол. Наконец, {30} умершего доверчиво
зашивали в мешок, не прожегши его тело в морге калЈным железом и не проколов
на вахте штыком. Дюма следовало бы сгущать не мрачность, а элементарную
методичность.
Нержин никогда не читал книг просто для развлечения. Он искал в книгах
союзников или врагов, по каждой книге выносил чЈтко-разработанный приговор и
любил навязывать его другим.
Абрамсон знал за ним эту тяжЈлую привычку. Он выслушал его, не поднимая
головы с подушки, покойно глядя через квадратные очки.
— Так я приду, — ответил он и, улегшись поудобнее, продолжил чтение.

——–
57

Нержин пошЈл помогать Потапову готовить крем. За голодные годы
немецкого плена и советских тюрем Потапов установил, что жевательный процесс
является в нашей жизни не только не презренным, не постыдным, но одним из
самых усладительных, в которых нам и открывается сущность бытия.

… Люблю я час
Определять обе-дом, ча-ем
И у-жи-ном…

— цитировал этот недюжинный в России высоковольтник, отдавший всю
жизнь трансформаторам в тысячи ква, ква и ква.
А так как Потапов был из тех инженеров, у которых руки не отстают от
головы, то он быстро стал изрядным поваром: в Kriegsgefangenenlage он
выпекал оранжевый торт из одной картофельной шелухи, а на шарашках
сосредоточился и усовершился по сладостям.
Сейчас он хлопотал над двумя составленными тумбочками в полутЈмном
проходе между своей кроватью и кроватью Прянчикова — приятный полумрак
создавался от того, что верхние матрасы загораживали свет ламп. Из-за
полукруглости комнаты (кровати стояли по радиусам) {31} проход был в начале
узок, а к окну расширялся. Огромный, в четыре с половиной кирпича толщиной,
подоконник тоже весь использовался Потаповым: там были расставлены
консервные банки, пластмассовые коробочки и миски. Потапов
священнодействовал, сбивая из сгущЈнного молока, сгущЈнного какао и двух яиц
(часть даров принЈс и всучил Рубин, постоянно получавший из дому передачи и
всегда делившийся ими) — нечто, чему не было названия на человеческом
языке. Он забурчал на загулявшего Нержина и велел ему изобрести недостающие
рюмки (одна была — колпачок от термоса, две — лабораторные химические
стаканчики, а две Потапов склеил из промасленной бумаги). ЕщЈ на два бокала
Нержин предложил повернуть бритвенные стаканчики и взялся честно отмыть их
горячей водой.
В полукруглой комнате установился безмятежный воскресный отдых. Одни
присели поболтать на кровати к своим лежащим товарищам, другие читали и по
соседству перебрасывались замечаниями, иные лежали бездейственно, положив
руки под затылок и установив немигающий взгляд в белый потолок.
ВсЈ смешивалось в одну общую разноголосицу.
Вакуумщик Земеля нежился: на верхней койке он лежал разобранный до
кальсон (наверху было жарковато), гладил мохнатую грудь и, улыбаясь своей
неизменной беззлобной улыбкой, повествовал мордвину Мишке через два
воздушных пролЈта:
— Если хочешь знать — всЈ началось с полкопейки.
— Почему с пол копейки?
— Раньше, году в двадцать шестом, в двадцать восьмом, — ты маленький
был, — над каждой кассой висела табличка: “Требуйте сдачу полкопейки!” И
монета такая была — полкопейки. Кассирши еЈ без слова отдавали. Вообще на
дворе был НЭП, всЈ равно, что мирное время.
— Войны не было?
— Да не войны, вот чушка! Это до советской власти было, значит, —
мирное время. Да… В учреждениях при НЭПе шесть часов работали, не как
сейчас. И ничего, справлялись. А задержат тебя на пятнадцать минут — уже
сверхурочные выписывают. И вот, что, ты думаешь, сперва исчезло? Полкопейки!
С неЈ и началось. По- {32} том — медь исчезла. Потом, в тридцатом году, —
серебро, не стало мелких совсем. Не дают сдачу, хоть тресни. С тех пор никак
и не наладится. Мелочи нет — стали на рубли считать. Нищий-то уж не копейку
Христа ради просит, а требует — “граждане, дайте рубль!”. В учреждении как
зарплату получать, так сколько там тебе в ведомости копеек указано — даже
не спрашивай, смеются: мелочник! А сами — дураки! Полкопейки — это
уважение к человеку, а шестьдесят копеек с рубля не сдают — это значит,
накакать тебе на голову. За полкопейки не постояли — вот полжизни и
потеряли.
В другой стороне, тоже наверху, один арестант отвлЈкся от книжки и
сказал соседу:
— А дурное было царское правительство! Слышь, — Сашенька,
революционерка, восемь суток голодала, чтобы начальник тюрьмы перед ней
извинился — и он, остолоп, извинился. А ну пойди потребуй, чтоб начальник
Красной Пресни извинился!
— У нас бы еЈ, дуру, через кишку на третий день накормили, да ещЈ
второй срок бы намотали за провокацию. Где это ты вычитал?
— У Горького.
Лежавший неподалеку ДвоетЈсов встрепенулся:
— Кто тут Горького читает? — грозным басом спросил он.
— Я.
— На кой?
— А чего читать-то?
— Да пойди лучше в клозет, посиди с душой! Вот грамотеи, гуманисты
развелись, драть вашу вперегрЈб.
Внизу под ними шЈл извечный камерный спор: когда лучше садиться.
Постановка вопроса уже фатально предполагала, что тюрьмы не избежать никому.
(В тюрьмах вообще склонны преувеличивать число заключЈнных, и когда на самом
деле сидело всего лишь двенадцать-пятнадцать миллионов человек, зэки были
уверены, что их — двадцать и даже тридцать миллионов. Зэки были уверены,
что на воле почти не осталось мужчин, кроме власти и МВД.) “Когда лучше
садиться” — имелось ввиду: в молодости или в преклонные годы? Одни (обычно
— молодые) жизнерадостно доказывают в таких случаях, что луч- {33} ше сесть
в молодые годы: здесь успеваешь понять, что значит жить, что в жизни дорого,
а что — дерьмо, и уж лет с тридцати пяти, отбухав десятку, человек строит
жизнь на разумных основаниях. Человек же, дескать, садящийся к старости,
только рвЈт на себе волосы, что жил не так, что прожитая жизнь — цепь
ошибок, а исправить их уже нельзя. Другие (обычно — пожилые) в таких
случаях не менее жизнерадостно доказывают напротив, что садящийся к старости
переходит как бы на тихую пенсию или в монастырь, что в лучшие свои годы он
брал от жизни всЈ (в воспоминаниях зэков это “всЈ” суживается до обладания
женским телом, хорошими костюмами, сытной едой и вином), а в лагере со
старика много шкур не сдерут. Молодого же, дескать, здесь измочалят и
искалечат так, что потом он “и на бабу не захочет”.
Так спорили сегодня в полукруглой комнате, и так всегда спорят
арестанты, кто — утешая себя, кто — растравляя, но истина никак не
вышелушивалась из их аргументов и живых примеров. В воскресенье вечером
получалось, что садиться всегда хорошо, а когда вставали в понедельник утром
— ясно было, что садиться — всегда плохо.
А ведь и это тоже неверно…
Спор “когда лучше садиться” принадлежал, однако, к тем, которые не
раздражают спорщиков, а умиряют их, осеняют философской грустью. Этот спор
никогда и нигде не приводил ко взрывам.
Томас Гоббс как-то сказал, что за истину “сумма углов треугольника
равна ста восьмидесяти градусам” лилась бы кровь, если бы та истина задевала
чьи-либо интересы.
Но Гоббс не знал арестантского характера.
На крайней койке у дверей шЈл как раз тот спор, который мог привести к
мордобою или кровопролитию, хотя он не задевал ничьих интересов: к электрику
пришЈл токарь, чтобы скоротать вечерок с приятелем, речь у них зашла сперва
почему-то о Сестрорецке, а потом — о печах, которыми отапливаются
сестрорецкие дома. Токарь жил в Сестрорецке одну зиму и хорошо помнил, какие
там печи. Электрик сам никогда там не был, но шурин {34} его был печником,
первоклассным печником, и выкладывал печи именно в Сестрорецке, и он
рассказывал как раз всЈ обратное тому, что помнил токарь. Спор их,
начавшийся с простого пререкания, уже дошЈл до дрожи голоса, до личных
оскорблений, он уже громкостью затоплял все разговоры в комнате — спорщики
переживали обидное бессилие доказать несомненность своей правоты, они тщетно
пытались искать третейского суда у окружающих — и вдруг вспомнили, что
дворник Спиридон хорошо разбирается в печах и во всяком случае скажет
другому из них, что таких несусветных печей не то, что в Сестрорецке, а и
вообще нигде никогда не бывает. И они быстрым шагом, к удовольствию всей
комнаты, ушли к дворнику.
Но в горячности они забыли закрыть за собой дверь — и из коридора
ворвался в комнату другой, не менее надрывный, спор — когда правильно
встречать вторую половину XX столетия — 1 января 1950 года или 1 января
1951 года? Спор уже, видно, начался давно и упЈрся в вопрос: 25 декабря
какого именно года родился Христос.
Дверь прихлопнули. Перестала распухать от шума голова, в комнате стало
тихо и слышно, как Хоробров рассказывал наверх лысому конструктору:
— Когда наши будут начинать первый полЈт на Луну, то перед стартом,
около ракеты будет, конечно, митинг. Экипаж ракеты возьмЈт на себя
обязательство: экономить горючее, перекрыть в полЈте максимальную
космическую скорость, не останавливать межпланетного корабля для ремонта в
пути, а на Луне совершить посадку только на “хорошо” и на “отлично”. Из трЈх
членов экипажа один будет политрук. В пути он будет непрерывно вести среди
пилота и штурмана массово-разъяснительную работу о пользе космических рейсов
и требовать заметок в стенгазету.
Это услышал Прянчиков, который с полотенцем и мылом пробегал по
комнате. Он балетным движением подскочил к Хороброву и, таинственно хмурясь,
сказал:
— Илья Терентьич! Я могу вас успокоить. Будет не так.
— А как? {35}
Прянчиков, как в детективном фильме, приложил палец к губам:
— Первыми на луну полетят — американцы!
Залился колокольчатым детским смехом.
И убежал.
ГравЈр сидел на кровати у Сологдина. Они вели затягивающий разговор о
женщинах. ГравЈр был сорока лет, но при ещЈ молодом лице почти совсем седой.
Это очень красило его.
Сегодня гравЈр находился на взлЈте. Правда, утром он сделал ошибку:
съел свою новеллу, скатанную в комок, хотя, оказалось, мог пронести еЈ через
шмон и мог передать жене. Но зато на свидании он узнал, что за эти месяцы
жена показала его прошлые новеллы некоторым доверенным людям и все они — в
восторге. Конечно, похвалы знакомых и родных могли быть преувеличенными и
отчасти несправедливыми, но заклятье! — где ж было добыть справедливые?
Худо ли, хорошо ли, но гравЈр сохранял для вечности правду — крики души о
том, что сделал Сталин с миллионами русских пленников. И сейчас он был горд,
рад, наполнен этим и твердо решил продолжать с новеллами дальше! Да и само
сегодняшнее свидание прошло у него удачно: преданная ему жена ждала его,
хлопотала об его освобождении, и скоро должны были выявиться успешные
результаты хлопот.
И, ища выход своему торжеству, он вЈл длинный рассказ этому не глупому,
но совершенно среднему человеку Сологдину, у которого ни впереди, ни позади
ничего не было столь яркого, как у него.
Сологдин лежал на спине врастяжку с опрокинутой пустой книжонкой на
груди и отпускал рассказчику немного сверкания своего взгляда. С белокурой
бородкой, ясными глазами, высоким лбом, прямыми чертами древне-русского
витязя, Сологдин был неестественно, до неприличия хорош собой.
Сегодня он был на взлЈте. В себе он слышал пение как бы вселенской
победы — своей победы над целым миром, своего всесилия. Освобождение его
было теперь вопросом одного года. Кружительная карьера могла ожидать его
вслед за освобождением. Вдобавок, тело его сегодня не томилось по женщине,
как всегда, а было успо- {36} коено, вызорено от мути.
И, ища выход своему торжеству, он, забавы ради, лениво скользил по
извивам чьей-то чужой безразличной для него истории, рассказываемой этим
вовсе не глупым, но совершенно средним человеком, у которого ничего
подобного не могло случиться, как у Сологдина.
Он часто слушал людей так: будто покровительствуя им и лишь из
вежливости стараясь не подать в том виду.
Сперва гравЈр рассказывал о двух своих жЈнах в России, потом стал
вспоминать жизнь в Германии и прелестных немочек, с которыми он был там
близок. Он провЈл новое для Сологдина сравнение между женщинами русскими и
немецкими. Он говорил, что, пожив с теми и другими, предпочитает немочек;
что русские женщины слишком самостоятельны, независимы, слишком пристальны в
любви — своими недремлющими глазами они всЈ время изучают возлюбленного,
узнают его слабые стороны, то видят в нЈм недостаточное благородство, то
недостаточное мужество, — русскую возлюбленную всЈ время ощущаешь как
равную тебе, и это неудобно; наоборот, немка в руках любимого гнЈтся как
тростиночка, еЈ возлюбленный для неЈ — бог, он — первый и лучший на земле,
вся она отдаЈтся на его милость, она не смеет мечтать ни о чЈм, кроме как
угодить ему, — и от этого с немками гравЈр чувствовал себя более мужчиной,
более властелином.
Рубин имел неосторожность выйти в коридор покурить. Но, как каждый
прохожий цепляет горох в поле, так все задирали его на шарашке. Отплевавшись
от бесполезного спора в коридоре, он пересекал комнату, спеша к своим
книгам, но кто-то с нижней койки ухватил его за брюки и спросил:
— Лев Григорьич! А правда, что в Китае письма доносчиков доходят без
марок? Это — прогрессивно?
Рубин вырвался, пошЈл дальше. Но инженер-энергетик, свесившись с
верхней койки, поймал Рубина за воротник комбинезона и стал напористо
втолковывать ему окончание их прежнего спора:
— Лев Григорьич! Надо так перестроить совесть человечества, чтобы люди
гордились только трудом собственных рук и стыдились быть надсмотрщиками,
“руководи- {37} телями”, партийными главарями. Надо добиться, чтобы звание
министра скрывалось как профессия ассенизатора: работа министра тоже
необходима, но постыдна. Пусть если девушка выйдет за государственного
чиновника, это станет укором всей семье! — вот при таком социализме я
согласился бы жить!
Рубин освободил воротник, прорвался к своей постели и лЈг на живот,
снова к словарям.

——–
58

Семь человек расселись за именинным столом, состоявшим из трЈх
составленных вместе тумбочек неодинаковой высоты и застеленных куском
ярко-зелЈной трофейной бумаги, тоже фирмы “Лоренц”. Сологдин и Рубин сели на
кровать к Потапову, Абрамсон и КондрашЈв — к Прянчикову, а именинник уселся
у торца стола, на широком подоконнике. Наверху над ними уже дремал Земеля,
остальные соседи были не рядом. Купе между двухэтажными кроватями было как
бы отъединено от комнаты.
В середине стола в пластмассовой миске разложен был надин хворост — не
виданное на шарашке изделие. Для семерых мужских ртов его казалось до
смешного мало. Потом было печенье просто и печенье с намазанным на него
кремом и потому называвшееся пирожным. ЕщЈ была сливочная тянучка,
полученная кипячением нераспечатанной банки сгущЈнного молока. А за спиной
Нержина в тЈмной литровой банке таилось то привлекательное нечто, для чего
предназначались бокалы. Это была толика спиртного, вымененная у зэков
химической лаборатории на кусок “классного” гетинакса. Спирт был разбавлен
водой в пропорции один к четырЈм, а потом закрашен сгущЈнным какао. Это была
коричневая малоалкогольная жидкость, которая, однако, с нетерпением
ожидалась.
— А что, господа? — картинно откинувшись и даже в полутьме купе
блестя глазами, призвал Сологдин. — Давайте вспомним, кто из нас и когда
сидел последний раз за пиршественным столом.
— Я — вчера, с немцами, — буркнул Рубин, не лю- {38} бя пафоса.
Что Сологдин называл иногда общество господами, Рубин понимал как
результат его ушибленности двенадцатью годами тюрьмы. Нельзя ж было
подумать, что человек на тридцать третьем году революции может произносить
это слово серьЈзно. От той же ушибленности и понятия Сологдина были
извращЈнные во многом, Рубин старался это всегда помнить и не вспыхивать,
хотя слушать приходилось вещи диковатые.
(А для Абрамсона, кстати, так же дико было и то, что Рубин пировал с
немцами. У всякого интернационализма есть же разумный предел!)
— Не-ет, — настаивал Сологдин. — Я имею в виду настоящий стол,
господа! — Он радовался всякому поводу употребить это гордое обращение. Он
полагал, что гораздо большие земельные пространства предоставлены
“товарищам”, а на узком клочке тюремной земли проглотят “господ” и те, кому
это не нравится. — Его признаки — тяжЈлая бледноцветная скатерть, вино в
графинах из хрусталя, ну, и нарядные женщины, конечно!
Ему хотелось посмаковать и отодвинуть начало пира, но Потапов ревнивым
проверяющим взглядом хозяйки дома окинул стол и гостей и в своей ворчливой
манере перебил:
— Вы ж понимаете, хлопцы, пока

Гроза полуночных дозоров

не накрыл нас с этим зельем, надо переходить к официальной части.
И дал знак Нержину разливать.
ВсЈ же, пока вино разливалось, молчали, и каждый невольно что-то
вспомнил.
— Давно, — вздохнул Нержин.
— Вообще, не при-по-ми-на-ю! — отряхнулся Потапов. До войны в
круговоротном бешенстве работы он если и вспоминал смутно чью-то один раз
женитьбу, — не мог точно сказать, была ли эта женитьба его собственная или
то было в гостях.
— Нет, почему же? — оживился Прянчиков. — Авэк плезир! Я вам сейчас
расскажу. В сорок пятом году в Париже я… {39}
— Подождите, Валентуля, — придержал Потапов. — Итак…?
— За виновника нашего сборища! — громче, чем нужно, произнЈс
КондрашЈв-Иванов и выпрямился, хотя сидел без того прямо. — Да будет…
Но гости ещЈ не потянулись к бокалам, как Нержин привстал — у него
было чуть простора у окна — и предупредил их тихо:
— Друзья мои! Простите, я нарушу традицию! Я…
Он перевЈл дыхание, потому что заволновался. Семь теплот, проступившие
в семи парах глаз, что-то спаяли внутри него.
— … Будем справедливы! Не всЈ так черно в нашей жизни! Вот именно
этого вида счастья — мужского вольного лицейского стола, обмена свободными
мыслями без боязни, без укрыва — этого счастья ведь не было у нас на воле?
— Да, собственно, самой-то воли частенько не было, — усмехнулся
Абрамсон. Если не считать детства, он-таки провЈл на воле меньшую часть
жизни.
— Друзья! — увлЈкся Нержин. — Мне тридцать один год. Уже меня жизнь
и баловала и низвергала. И по закону синусоидальности будут у меня может
быть и ещЈ всплески пустого успеха, ложного величия. Но клянусь вам, я
никогда не забуду того истинного величия человека, которое узнал в тюрьме! Я
горжусь, что мой сегодняшний скромный юбилей собрал такое отобранное
общество. Не будем тяготиться возвышенным тоном. Поднимем тост за дружбу,
расцветающую в тюремных склепах!
Бумажные стаканчики беззвучно чокались со стеклянными и пластмассовыми.
Потапов виновато усмехнулся, поправил простенькие свои очки и, выделяя
слоги, сказал:

— Ви-тий-ством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Ни-ки-ты,
У осторожного И-льи.

Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до аромата.
— А градус — есть! — одобрил Рубин. — Браво, Андреич! {40}
— Градус есть, — подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в настроении
всЈ хвалить.
Нержин засмеялся:
— Редчайший случай, когда Лев и Митя сходятся во мнениях! Не упомню
другого.
— Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то на Новый год мы со Львом
сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу можно?
Абрамсон устало усмехнулся:
— Увы, кто ж из мужчин на этом не сойдЈтся?
— А вот этот экземпляр, — Рубин показал на Нержина, — утверждал
тогда, что можно простить и женщине, что разницы здесь нет.
— Вы говорили так? — быстро спросил КондрашЈв.
— Ой, пижон! — звонко рассмеялся Прянчиков. — Как же можно
сравнивать?
— Само устройство тела и способ соединения доказывают, что разница
здесь огромная! — воскликнул Сологдин.
— Нет, тут глубже, — опротестовал Рубин. — Тут великий замысел
природы. Мужчина довольно равнодушен к качеству женщин, но необъяснимо
стремится к количеству. Благодаря этому мало остаЈтся совсем обойденных
женщин.
— Ив этом — благодетельность дон-жуанизма! — приветственно,
элегантно поднял руку Сологдин.
— А женщины стремятся к качеству, если хотите! — потряс длинным
пальцем КондрашЈв. — Их измена есть поиск качества! — и так улучшается
потомство!
— Не вините меня, друзья, — оправдывался Нержин, — ведь когда я рос,
над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех
пор, конечно…
— Вот ещЈ это равенство! — буркнул Сологдин.
— А чем вам не угодило равенство? — напрягся Абрамсон.
— Да потому что нет его во всей живой природе! Ничто и никто не
рождается равными, придумали эти дураки… всезнайки. – (Надо было
догадаться: энциклопедисты.) — Они ж о наследственности понятия не имели!
Люди рождаются с духовным — неравенством, волевым – {41} неравенством,
способностей — неравенством…
— Имущественным — неравенством, сословным — неравенством, — в тон
ему толкал Абрамсон.
— А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? —
уже раскалялся Сологдин. — Никогда его и не будет! Оно достижимо только для
нищих и для святых!
— С тех пор, конечно, — настаивал Нержин, преграждая огонь спора, —
жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны нации,
равны люди, то ведь и женщина с мужчиной — во всЈм?
— Вас никто не винит! — метнул словами и глазами КондрашЈв. — Не
спешите сдаваться!
— Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, —
присудил Сологдин. (Он был на шесть лет старше.)
— Теоретически Глебка прав, — стеснЈнно сказал Рубин. — Я тоже готов
сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою жену
после того, как еЈ обнимал другой? — бр-р! биологически не могу!
— Да господа, просто смешно обсуждать! — выкрикнул Прянчиков, но ему,
как всегда, не дали договорить.
— Лев Григорьич, есть простой выход, — твердо возразил Потапов. — Не
обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!
— Ну, знаете… — беспомощно развЈл Рубин руками, топя широкую улыбку
в пиратской бороде.
Шумно открылась дверь, кто-то вошЈл. Потапов и Абрамсон оглянулись.
Нет, это был не надзиратель.
— А Карфаген должен быть уничтожен? — кивнул Абрамсон на литровую
банку.
— И чем быстрей, тем лучше. Кому охота сидеть в карцере? Викентьич,
разливайте!
Нержин разлил остаток, скрупулЈзно соблюдая равенство объЈмов.
— Ну, на этот раз вы разрешите выпить за именинника? — спросил
Абрамсон.
— Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы нарушать
традицию. Я… видел сегодня жену. И увидел в ней… всех наших жЈн,
измученных, запуганных, {42} затравленных. Мы терпим потому, что нам деться
некуда,
— а они? Выпьем — за них, приковавших себя к…
— Да! Какой святой подвиг! — воскликнул КондрашЈв.
Выпили.
И немного помолчали.
— А снег-то! — заметил Потапов.
Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными стЈклами, не было
видно самого снега, но мелькало много чЈрных хлопьев — теней от снежинок,
отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.
Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя Нержина.
— Даже снег нам суждено видеть не белым, а чЈрным!
— воскликнул КондрашЈв.
— За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо, — похвалил
Рубин.
— В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта
и до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете… “жизнь
свою за други своя”. Как-то в обычной жизни — семья есть, а дружбе нет
места, а?
— Это распространЈнное мнение, — отозвался Абрамсон. — Вот часто
заказывают по радио песню “Среди долины ровныя”. А вслушайтесь в еЈ текст!
— гнусное скуление, жалоба мелкой души:

Все други, все приятели
До чЈрного лишь дня.

— Возмутительно!! — отпрянул художник. — Как можно один день прожить
с такими мыслями? Повеситься надо!
— Верно было бы сказать наоборот: только с чЈрного дня и начинаются
други.
— Кто ж это написал?
— Мерзляков.
— И фамильица-то! ЛЈвка, кто такой Мерзляков?
— Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.
— Его биографию ты, конечно, знаешь?
— Профессор московского университета. ПеревЈл “ОсвобождЈнный
Иерусалим”. {43}
— Скажи, чего ЛЈвка не знает? Только высшей математики.
— И низшей тоже.
— Но обязательно говорит: “вынесем за скобки”, “эти недостатки в
квадрате”, полагая, что минус в квадрате…
— Господа! Я должен вам привести пример, что Мерзляков прав! —
захлЈбываясь и торопясь, как ребЈнок за столом у взрослых, вступил
Прянчиков. Он ни в чЈм не был ниже своих собеседников, соображал мгновенно,
был остроумен и привлекал открытостью. Но не было в нЈм мужской выдержки,
внешнего достоинства, от этого он выглядел на пятнадцать лет моложе, и с ним
обращались как с подростком. — Ведь это же проверено: нас предаЈт именно
тот, кто с нами ест из одного котелка! У меня был близкий друг, с которым мы
вместе бежали из гитлеровского концлагеря, вместе скрывались от ищеек…
Потом я вошЈл в семью крупного бизнесмена, а его познакомили с одной
французской графиней…
— Да-а-а? — поразился Сологдин. Графские и княжеские титулы сохраняли
для него неотразимое очарование.
— Ничего удивительного! Русские пленники женились и на маркизах!
— Да-а-а?
— А когда генерал-полковник Голиков начал свою мошенническую
репатриацию, и я, конечно, не только сам не поехал, но и отговаривал всех
наших идиотов, — вдруг встречаю этого моего лучшего друга. И представьте:
именно он и предал меня! отдал в руки гебистов!
— Какое злодейство! — воскликнул художник.
— А дело было так.
Почти все уже слышали эту историю Прянчикова. Но Сологдин стал
расспрашивать, как это пленники женились на графинях.
Рубину было ясно, что весЈлый симпатичный Валентуля, с которым на
шарашке вполне можно было дружить, был в Европе в сорок пятом году фигурой
объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга
(то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на родину), было
не предатель- {44} ством, а патриотическим долгом.
История потянула за собой историю. Потапов вспомнил книжечку, которую
вручали каждому репатрианту:
“Родина простила — Родина зовЈт”. В ней прямо было напечатано, что
есть распоряжение президиума Верховного Совета не подвергать судебным
преследованиям даже тех репатриантов, кто служил в немецкой полиции.
Книжечки эти, изящно изданные, со многими иллюстрациями, с туманными
намЈками на какие-то перестройки в колхозной системе и в общественном строе
Союза, отбирались потом во время обыска на границе, а самих репатриантов
сажали в воронки и отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами читал
такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от всякой книжечки, его
особенно надсаждало это мелкое гадкое жульничество огромного государства.
Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он и знал, что будут эти
пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту ораву загрести назад.
Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого послевоенного года
так выварились в потоке пленников, текших из Европы, будто и сами четыре
года протаскались в плену, и теперь они мало интересовались репатриантскими
рассказами. Тем дружнее на своЈм конце стола они натолкнули КондрашЈва на
разговор об искусстве. Вообще-то Рубин считал КондрашЈва художником
малозначительным, человеком не очень серьЈзным, утверждения его — слишком
внеэкономическими и внеисторическими, но в разговорах с ним, сам того не
замечая, черпал живой водицы.
Искусство для КондрашЈва не было род занятий, или раздел знаний.
Искусство было для него — единственный способ жить. ВсЈ, что было вокруг
него — пейзаж, предмет, человеческий характер или окраска, — всЈ звучало в
одной из двадцати четырЈх тональностей, и без колебаний КондрашЈв называл
эту тональность (Рубину был присвоен “до минор”). ВсЈ, что струилось вокруг
него — человеческий голос, минутное настроение, роман или та же тональность
— имели цвет, и без колебаний КондрашЈв называл этот цвет (фа-диез-мажор
была синяя с золотом). {45}
Одного состояния никогда не знал КондрашЈв — равнодушия. Зато известны
были крайние пристрастия и противострастия его, самые непримиримые суждения.
Он был поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель Валентина
Серова и лютый враг передвижников. Ничего не умел он воспринимать
наполовину, а только безгранично восхищаться или безгранично негодовать. Он
слышать не хотел о Чехове, от Чайковского отталкивался, сотрясаясь (“он
душит меня! он отнимает надежду и жизнь!”), — но с хоралами Баха, но с
бетховенскими концертами он так сроден был, будто сам их и занЈс первый на
ноты.
Сейчас КондрашЈва втянули в разговор о том, надо ли в картинах
следовать природе или нет.
— Например, вы хотите изобразить окно, открытое летним утром в сад, —
отвечал КондрашЈв. Голос его был молод, в волнении переливался и, если
закрыть глаза, можно было подумать, что спорит юноша. — Если, честно следуя
природе, вы изобразите всЈ так, как видите, — разве это будет всЈ? А пение
птиц? А свежесть утра? А эта невидимая, но обливающая вас чистота? Ведь
вы-то, рисуя, воспринимаете их, они входят в ваше ощущение летнего утра —
как же их сохранить и в картине? как их не выбросить для зрителя? Очевидно,
надо их восполнить! — композицией, цветом, ничего другого в вашем
распоряжении нет.
— Значит, не просто копировать?
— Конечно, нет! Да вообще, — начинал увлекаться КондрашЈв, — всякий
пейзаж (и всякий портрет) начинаешь с того, что любуешься натурой и думаешь:
ах, как хорошо! ах, как здорово! ах, если бы удалось сделать так, как оно
есть! Но углубляешься в работу и вдруг замечаешь: позвольте! позвольте! Да
ведь там, в натуре, просто нелепость какая-то, чушь, полное несообразие! —
вот в этом месте, и ещЈ вот в этом! А должно быть вот как! вот как!! И так
пишешь! — задорно и победно КондрашЈв смотрел на собеседников.
— Но, батенька, “должно быть” — это опаснейший путь! — запротестовал
Рубин. — Вы станете делать из живых людей ангелов и дьяволов, что вы,
кстати, и делаете. ВсЈ-таки, если пишешь портрет Андрей Андреича {46}
Потапова, то это должен быть Потапов.
— А что значит — показать таким, какой он есть? — бунтовал художник.
— Внешне — да, он должен быть похож, то есть пропорции лица, разрез глаз,
цвет волос. Но не опрометчиво ли считать, что вообще можно знать и видеть
действительность именно такою, какова она есть? А особенно —
действительность духовную? Кто это — знает и видит??.. И если, глядя на
портретируемого, я разгляжу в нЈм душевные возможности выше тех, которые он
до сих пор проявил в жизни — почему мне не осмелиться изобразить их? Помочь
человеку найти себя — и возвыситься?!
— Да вы — стопроцентный соцреалист, слушайте! — хлопнул в ладоши
Нержин. — Фома просто не знает, с кем он имеет дело!
— Почему я должен преуменьшать его душу?! — грозно блеснул в полутьме
КондрашЈв никогда не сдвигающимися с носа очками. — Да я вам больше скажу:
не только портретирование, но всякое общение людей, может быть всего-то и
важней этой целью: то, что увидит и назовЈт один в другом — в этом другом
вызывается к жизни!! А?
— Одним словом, — отмахнулся Рубин, — понятия объективности для вас
и здесь, как нигде, не существует.
— Да!! Я — необъективен и горжусь этим! — гремел КондрашЈв-Иванов.
— Что-о?? Позвольте, как это? — ошеломился Рубин.
— Так! Так! Горжусь необъективностью! — словно наносил удары
КондрашЈв, и только верхняя койка над ним не давала ему размаха. — А вы,
Лев Григорьич, а вы? Вы тоже необъективны, но считаете себя объективным, а
это гораздо хуже! МоЈ преимущество перед вами в том, что я необъективен — и
знаю это! И ставлю себе в заслугу! И в этом моЈ “я”!
— Я — не объективен? — поражался Рубин. — Даже я? Кто же тогда
объективен?
— Да никто!! — ликовал художник. — Никто!! Никогда никто не был и
никогда никто не будет! Даже всякий акт познания имеет эмоциональную
предокраску — разве не так? Истина, которая должна быть последним {47}
итогом долгих исследований, — разве эта сумеречная истина не носится перед
нами ещЈ д о всяких исследований? Мы берЈм в руки книгу, автор кажется нам
почему-то несимпатичен, — и мы ещЈ до первой страницы предвидим, что
наверное она нам не понравится — и, конечно, она нам не нравится! Вот вы
занялись сравнением ста мировых языков, вы только-только обложились
словарями, вам ещЈ на сорок лет работы — но вы уже теперь уверены, что
докажете происхождение всех слов от слова “рука”. Это — объективность?
Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный. Рубин
рассмеялся тоже — как было сердиться на этого чистейшего человека!
КондрашЈв не касался политики, но Нержин поспешил еЈ коснуться:
— ЕщЈ один шаг, Ипполит Михалыч! Умоляю вас — ещЈ один шаг! А —
Маркс? Я уверен, что он ещЈ не начинал никаких экономических анализов, ещЈ
не собрал никаких статистических таблиц, а уже знал, что при капитализме
рабочий класс есть абсолютно нищающий, и самая лучшая часть человечества и,
значит, ему принадлежит будущее. Руку на сердце, ЛЈвка, скажешь — не так?
— Дитя моЈ, — вздохнул Рубин. — Если б нельзя было заранее
предвидеть результат…
— Ипполит Михалыч! И на этом они строят свой прогресс! Как я ненавижу
это бессмысленное слово “прогресс”!
— А вот в искусстве — никакого “прогресса” нет! И быть не может!
— В самом деле! В самом деле, вот здорово! — обрадовался Нержин. —
Был в семнадцатом веке Рембрандт — и сегодня Рембрандт, пойди перепрыгни! А
техника семнадцатого века? Она нам сейчас дикарская. Или какие были
технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас это детская
забава. Но в те же годы написана “Анна Каренина”. И что ты мне можешь
предложить выше?
— Позвольте, позвольте, магистр, — уцепился Рубин.
— Так по пущей-то мере в инженерии вы нам прогресс оставляете? Не
бессмысленный? {48}
— Паразит! — рассмеялся Глеб. — Это подножка называется.
— Ваш аргумент, Глеб Викентьич, — вмешался Абрамсон, — можно
вывернуть и иначе. Это означает, что учЈные и инженеры все эти века делали
большие дела — и вот продвинулись. А снобы искусства, видимо, паясничали. А
прихлебатели…
— Продавались! — воскликнул Сологдин почему-то с радостью.
И такие полюсы, как они с Абрамсоном, поддавались объединению одной
мыслью!
— Браво, браво! — кричал и Прянчиков. — Парниши! Пижоны! Я ж это
самое вам вчера говорил в Акустической! — (Он говорил вчера о преимуществах
джаза, но сейчас ему показалось, что Абрамсон выражает именно его мысли.)
— Я, кажется, вас помирю! — лукаво усмехнулся Потапов. — За это
столетие был один исторически достоверный случай, когда некий
инженер-электрик и некий математик, больно ощущая прорыв в отечественной
беллетристике, сочинили вдвоЈм художественную новеллу. Увы, она осталась
незаписанной — у них не было карандаша.
— Андреич! — вскричал Нержин. — И вы могли бы еЈ воссоздать?
— Да понатужась, с вашей помощью. Ведь это был в моей жизни
единственный опус. Можно бы и запомнить.
— Занятно, занятно, господа! — оживился и удобнее уселся Сологдин.
Очень он любил в тюрьме вот такие придумки.
— Но вы ж понимаете, как учит нас Лев Григорьич, никакое
художественное произведение нельзя понять, не зная истории его создания и
социального заказа.
— Вы делаете успехи, Андреич.
— А вы, добрые гости, доедайте пирожное, для кого готовили! История же
создания такова: летом тысяча девятьсот сорок шестого года в переполненной
до безобразия камере санатория Бу-тюр (такую надпись администрация выбила на
мисках, и означала она: БУтырская ТЮРьма), мы лежали с Викентьичем рядышком
сперва под нарами, потом на нарах, задыхались от недостатка воздуха, {49}
постанывали от голодухи — и не имели иных занятий, кроме бесед и наблюдений
за нравами. И кто-то из нас первый сказал: — А что, если бы…?
— Это вы, Андреич, первый сказали: а что, если бы…? Основной образ,
вошедший в название, во всяком случае принадлежал вам.
— А что, если бы…? — сказали мы с Глебом Викентьевичем, — а что
вдруг да если бы в нашу камеру…
— Да не томите! Как же вы назвали?
— Ну что ж,
Не мысля гордый свет забавить,
попробуем припомнить вдвоЈм этот старинный рассказ, а? —
глуховато-надтреснутый голос Потапова звучал в манере завзятого чтеца
запылЈнных фолиантов. — Название это было: “Улыбка Будды”.

——–
59

УЛЫБКА БУДДЫ

Действие нашего замечательного повествования относится к тому
многославному пышущему жаром лету 194… года, когда арестанты в количестве,
значительно превышающем легендарные сорок бочек, изнывали в набедренных
повязках от неподвижной духоты за тускло-рыбьими намордниками
всемирно-известной Бутырской тюрьмы.
Что сказать об этом полезном налаженном учреждении? Родословную свою
оно вело от екатерининских казарм. В жестокий век императрицы не пожалели
кирпича на его крепостные стены и сводчатые арки.

Почтенный замок был построен
Как замки строиться должны.

После смерти просвещЈнной корреспондентки Вольтера эти гулкие
помещения, где раздавался грубый топот карабинерских сапог, на долгие годы
пришли в запустение. Но по мере того, как на отчизну нашу надвигался всеми
желаемый прогресс, царственные потомки упомянутой {50} властной дамы почли
за благо испомещать там равно: еретиков, колебавших православный престол, и
мракобесов, сопротивлявшихся прогрессу.
Мастерок каменщика и тЈрка штукатура помогли разделить эти анфилады на
сотни просторных и уютных камер, а непревзойдЈнное искусство отечественных
кузнецов выковало несгибаемые решЈтки на окна и трубчатые дуги кроватей,
опускаемых на ночь и поднимаемых днЈм. Лучшие умельцы из числа наших
талантливых крепостных внесли свой драгоценный вклад в бессмертную славу
Бутырского замка: ткачи ткали холщЈвые мешки на дуги коек; водопроводчики
прокладывали мудрую систему стока нечистот; жестянщики клепали вместительные
четырЈх- и шестиведерные параши с ручками и даже крышками; плотники
прорезали в дверях кормушки; стекольщики вставляли глазки; слесари
навешивали замки; а особые мастера стекло-арматурщики в сверхновое время
наркома Ежова залили мутно-стекольный раствор по проволочной арматуре и
воздвигли уникальные в своЈм роде намордники, закрывшие от зловредных
арестантов последний видимый ими уголок тюремного двора, здание острожной
церкви, тоже пригодившейся под тюрьму, и клочок синего неба.
Соображения удобства — иметь надзирателей большей частью без
законченного высшего образования, подвигнули опекунов Бутырского санатория к
тому, чтобы в стены камер вмуровывать ровно по двадцать пять коечных дуг,
создавая основы простого арифметического расчЈта: четыре камеры — сто
голов, один коридор — двести.
И так долгие десятилетия процветало это целительное заведение, не
вызывая ни нареканий общественности, ни жалоб арестантов. (Что не было
нареканий и жалоб, мы судим по редкости их на страницах “Биржевых
ведомостей” и полному отсутствию в “Известиях рабочих и крестьянских
депутатов”.)
Но время работало не в пользу генерал-майора, начальника Бутырской
тюрьмы. Уже в первые дни Великой Отечественной войны пришлось нарушить
узаконенную норму двадцать пять голов в камере, помещая туда и излишних
жителей, которым не доставалось койки. Когда {51} избыток принял грозные
размеры, койки были раз и навсегда опущены, парусиновые мешки с них сняты,
поверх застланы деревянные щиты, и торжествующий генерал-майор со товарищи
вталкивал в камеру сперва по пятьдесят человек, а после
всемирно-исторической победы над гитлеризмом и по семьдесят пять, что
опять-таки не затрудняло надзирателей, знавших, что в коридоре теперь
шестьсот голов, за что им выплачивалась премиальная надбавка.
В такую густоту уже не имело смысла давать книг, шахмат и домино, ибо
их всЈ равно не хватало. Со временем уменьшалась врагам народа хлебная
пайка, рыбу заменили мясом амфибий и перепончатокрылых, а капусту и крапиву
— кормовым силосом. И страшная ПугачЈвская башня, где императрица держала
на цепи народного героя, теперь получила мирное назначение башни силосной.
А люди текли, приходили всЈ новые, бледнела и искажалась изустная
арестантская традиция, люди не помнили и не знали, что их предшественники
нежились на парусиновых мешках и читали запрещЈнные книги (только из
тюремных библиотек их и забыли изъять). Вносился в камеру в дымящемся бачке
бульон из ихтиозавра или силосная окрошка — арестанты забирались с ногами
на щиты, из-за тесноты поджимали колени к груди и, опершись ещЈ передними
лапами около задних, в этих собачьих телоположениях с оскаленными зубами
зорко, как дворняжки, следили за справедливостью разливки хлЈбова по мискам.
Миски разыгрывали, отвернувшись, — “от параши к окну” и “от окна к
радиатору”, после чего жители нар и поднарных конур, едва не опрокидывая
хвостами и лапами мисок друг другу, в семьдесят пять пастей жвакали
живительною баландою — и только один этот звук нарушал философское молчание
камеры.
И все были довольны. И в профсоюзной газете “Труд” и в “Вестнике
московской патриархии” — жалоб не было.
Среди прочих камер была и ничем не примечательная 72-я камера. Она была
уже обречена, но мирно дремавшие под еЈ нарами и матюгавшиеся на еЈ нарах
арестанты ничего не знали об ожидавших их ужасах. Накануне роко- {52} вого
дня они, как обычно, долго укладывались на цементном полу близ параши,
лежали в набедренных повязках на щитах, обмахиваясь от застойной жары
(камера не проветривалась от зимы до зимы), били мух и рассказывали друг
другу о том, как хорошо было во время войны в Норвегии, в Исландии, в
Гренландии. По внутреннему ощущению времени, выработавшемуся долгим
упражнением, зэки знали, что оставалось не более пяти минут до того момента,
когда дежурный вертухай промычит им в кормушку: “Ну, ложись, отбой был!”
Но вдруг сердца арестантов вздрогнули от отпираемых замков!
Распахнулась дверь — и в двери показался стройный пружинящий капитан в
белых перчатках, чрез-вы-чайно взволнованный. За ним гудела свита
лейтенантов и сержантов. В гробовом молчании зэков вывели с вещами в
коридор. (ШЈпотом зэки тут же родили промеж собой парашу, что их ведут на
расстрел.) В коридоре отсчитали из них пять раз по десять человек и
втолкнули в соседние камеры как раз вовремя, так что они успели там
захватить себе кусочек спального плаца. Эти счастливцы избежали страшной
участи двадцати пяти остальных. Последнее, что видели оставшиеся у своей
дорогой 72-й камеры, — была какая-то адская машина с пульверизатором,
въезжавшая в их дверь. Потом их повернули через правое плечо и под звяканье
надзирательских ключей о пряжки поясов и щЈлканье пальцами (то были принятые
в Бутырках надзирательские сигналы “веду зэка!”) повели через многие
внутренние стальные двери и спускаясь по многим лестницам, — в холл,
который не был ни подвалом расстрелов, ни пыточным подземельем, а широко был
известен в народе зэков как предбанник знаменитых бутырских бань. Предбанник
имел коварно-безобидный повседневный вид: стены, скамьи и пол, выложенные
шоколадной, красной и зелЈной метлахской плиткой, и с грохотом выкатываемые
по рельсам вагонетки из прожарок с адскими крючками для навешивания на них
вшивых арестантских одежд. Легко ударяя друг друга по скулам и по зубам (ибо
третья арестантская заповедь гласит:
“Дают — хватай!”), зэки разобрали раскалЈнные крючки, повесили на них
свои многострадальные одеяния, полинявшие, порыжевшие, а местами и
прогоревшие от еже- {53} декадных прожарок, — и разгорячЈнные служанки ада
— две старые женщины, презирая постылую им наготу арестантов, с грохотом
укатили вагонетки в тартар и захлопнули за собой железные двери.
Двадцать пять арестантов остались запертыми со всех сторон в
предбаннике. Они держали в руках только носовые платки или заменяющие их
куски разорванных сорочек. Те из них, чья худоба всЈ же сохранила ещЈ тонкий
слой дублЈного мяса в той непритязательной части тела, посредством которой
природа наградила нас счастливым даром сидеть — те счастливчики сидели на
тЈплых каменных скамьях, выложенных изумрудными и малиново-коричневыми
изразцами. (Бутырские бани по роскоши оформления далеко оставляют позади
себя Сандуновские, и, говорят, некотрые любознательные иностранцы специально
предавали себя в руки ЧеКа, чтобы только помыться в этих банях.)
Другие же арестанты, исхудавшие до того, что не могли уже сидеть иначе,
как на мягком, — ходили из конца в конец предбанника, не закрывая своей
срамоты и жаркими спорами пытаясь проникнуть за завесу происходящего.

Давно уж их воображенье
Алкало пи-щи роковой.

Однако, их столько часов продержали в предбаннике, что споры утихли,
тела покрылись пупырышками, а желудки, привыкшие с десяти часов вечера ко
сну, тоскливо взывали о наполнении. Среди арестантов победила партия
пессимистов, утверждавших, что через решЈтки в стенах и в полу уже втекает
отравленный газ, и сейчас все они умрут. Некоторым уже стало дурно от явного
запаха газа.
Но загремела дверь — и всЈ переменилось! Не вошли, как всегда, два
надзирателя в грязных халатах с засоренными машинками для стрижки овец и не
швырнули пары тупейших в мире ножниц для того, чтобы переламывать ими ногти,
— нет! — четыре парикмахерских подмастерья ввезли на колесиках четыре
зеркальные стойки с одеколоном, фиксатуаром, лаком для ногтей и даже
театральными париками. И четыре очень почтенных дородных мастера, из них два
армянина, вошли следом. А в {54} парикмахерской, тут же, за дверью,
арестантам не только не стригли лобков, изо всех сил нажимая стригущими
плоскостями на нежные места, — но пудрили лобки розовой пудрой. Легчайшим
полЈтом бритв касались измождЈнных арестантских ланит и щекотали в ухо
шЈпотом:
“Не беспокоит?” Их голов не только не стригли наголо, но даже
предлагали парики. Их подбородков не только не скальпировали, но оставляли
по желанию клиентов начатки будущих бород и бакенбардов. А парикмахерские
подмастерья, распростЈртые ниц, тем временем обрезали им ногти на ногах.
Наконец, в дверях бани им не влили в ладони по двадцать грамм растекающегося
вонючего мыла, а стоял сержант и под расписку выдавал каждому губку, дщерь
коралловых островов, и полновесный кусок туалетного мыла “Фея сирени”.
После этого, как всегда, их заперли в бане и дали мыться всласть. Но
арестантам было не до мытья. Их споры были горячей бутырского кипятка.
Теперь среди них победила партия оптимистов, утверждавших, что Сталин и
Берия бежали в Китай, Молотов и Каганович перешли в католичество, в России
временное социал-демократическое правительство, и уже идут выборы в
Учредительное Собрание.
Тут с каноническим грохотом была открыта всем вам известная выходная
дверь бани — ив фиолетовом вестибюле их ждали самые невероятные события:
каждому выдавалось мохнатое полотенце и… по полной миске овсяной каши, что
соответствует шестидневной порции лагерного работяги! Арестанты бросили
полотенца на пол и с изумительной быстротой без ложек и других
приспособлений поглотили кашу. Даже присутствовавший при этом старый
тюремный майор удивился и велел принести ещЈ по миске каши. Съели и ещЈ по
миске. Что было после — никто из вас никогда не угадает. Принесли не
мороженую, не гнилую, не чЈрную — да просто, можно сказать, съедобную
картошку.
— Это исключено! — запротестовали слушатели. — Это уже
неправдоподобно!
— Но это было именно так! Правда, она была из сорта свинячьей, мелкая
и в мундирах, и, может быть, насытившиеся зэки не стали бы еЈ есть, — но
дьявольское ко- {55} варство состояло в том, что принесли еЈ не поделенной
на порции, а в одном общем ведре. С ожесточЈнным воем, нанося тяжЈлые ушибы
друг другу и карабкаясь по голым спинам, зэки бросились к ведру — и через
минуту, уже пустое, оно с бренчанием прокатилось по каменному полу. В это
время принесли ещЈ соли, но соль была уже ни к чему.
Тем временем голые тела обсохли. Старый майор велел зэкам поднять с
пола мохнатые полотенца и обратился с речью.
— Дорогие братья! — сказал он. — Все вы — честные советские
граждане, изолированные от общества лишь временно, кто на десять, кто на
двадцать пять лет за свои небольшие проступки. До сих пор, несмотря на
высокую гуманность марксистско-ленинского учения, несмотря на ясно
выраженную волю партии и правительства, несмотря на неоднократные указания
лично товарища Сталина, руководством Бутырской тюрьмы были допущены
серьЈзные ошибки и искривления. Теперь они исправляются. (Распустят по
домам! — нагло решили арестанты.) Впредь мы будем содержать вас в курортных
условиях. (ОстаЈмся сидеть! — поникли они.) Дополнительно ко всему, что вам
разрешалось и раньше, вам разрешается:
а) молиться своим богам;
б) лежать на койках хоть днЈм, хоть ночью;
в) беспрепятственно выходить из камеры в уборную;
г) писать мемуары.
Дополнительно к тому, что вам запрещалось, вам запрещается:
а) сморкаться в казЈнные простыни и занавески;
б) просить по второй тарелке еды;
в) при входе в камеру высоких посетителей противоречить начальству
тюрьмы или жаловаться на него;
г) брать без спросу со стола папиросы “Казбек”.
Всякий, кто нарушит одно из этих правил, будет подвергнут пятнадцати
суткам холодного карцера-строгача и сослан в дальние лагеря без права
переписки. Понятно?
И едва лишь майор окончил речь — не гремящие вагонетки выкатили из
прожарки бельЈ и драные телогрейки арестантов, нет! — ад, поглотивший
лохмотья, не воз- {56} вращал их!
но вошли четыре молоденькие кастелянши, потупясь, краснея, милыми
улыбками подбодряя арестантов, что не всЈ ещЈ для них потеряно, как для
мужчин, — и стали раздавать голубое шЈлковое бельЈ. Затем зэкам выдали
штапельные рубашки, галстуки скромных расцветок, ярко-жЈлтые американские
ботинки, полученные по ленд-лизу, и костюмы из поддельного коверкота.
Немые от ужаса и восторга, арестанты в строю парами были проведены
вновь в свою 72-ю камеру. Но, Боже, как она преобразилась!
ЕщЈ в коридоре ноги их ступили на ворсистую ковровую дорожку, заманчиво
ведущую в уборную. А при входе в камеру их овенули струи свежего воздуха, и
бессмертное солнце сверкнуло прямо в их глаза (за хлопотами прошла ночь, и
воссияло уже утро). Оказалось, что за ночь решЈтки покрашены в голубой цвет,
намордники с окон сняты, а на бывшей бутырской церкви, стоящей внутри двора,
укреплено поворотное отражательное зеркало, и специально приставленный к
нему надзиратель регулирует его так, чтоб отражЈнный солнечный поток всЈ
время бы падал в окна 72-й камеры. Стены камеры, ещЈ вечером
оливково-тЈмные, теперь были обрызганы светлой масляной краской, по которой
живописцы во многих местах вывели голубей и ленточки с надписью: “Мы — за
мир!” и “Миру — мир!”
Деревянных щитов с клопами не было и помину. На рамы кроватей были
натянуты холщЈвые подвески, в них лежали перины, пуховые подушки, а из-за
кокетливо-отвЈрнутого края одеяла сверкали белизной пододеяльник и простыня.
У каждой из двадцати пяти коек стояли тумбочки, по стенам тянулись полки с
книгами Маркса, Энгельса, блаженного Августина и Фомы Аквинского, посреди
камеры стоял стол под накрахмаленной скатертью, на нЈм — ваза с цветами,
пепельница и нераспечатанная пачка “Казбека”. (Всю роскошь этой волшебной
ночи удалось оформить через бухгалтерию и только сорт папирос “Казбек”
нельзя было подогнать ни под одну расходную статью. Начальник тюрьмы решил
шикнуть “Казбеком” на свои деньги, оттого и кара за него была назначена
такая строгая.) {57}
Но более всего преобразился тот угол, где прежде стояла параша. Стена
была отмыта добела и выкрашена, вверху теплилась большая лампада перед
иконой Богоматери с младенцем, сверкал ризами чудотворец Николай
Мирликийский, возвышалась на этажерке белая статуя католической мадонны, а в
неглубокой нише, оставленной ещЈ строителями, лежали Библия, Коран, Талмуд и
стояла маленькая тЈмная статуэтка Будды — по грудь. Глаза Будды были
немного сощурены, углы губ отведены назад, и в потемневшей бронзе чудилось,
что Будда улыбался.
Сытые кашей и картошкой и потрясЈнные невместимым обилием впечатлений,
зэки разделись и сразу заснули. ЛЈгкий Эол колебал на окнах кружевные
занавеси, не допускавшие мух. Надзиратель стоял в приотворенных дверях и
следил, чтобы никто не спЈр “Казбека”.
Так они мирно нежились до полудня, когда вбежал чрез-вы-чайно
разгорячЈнный капитан в белых перчатках и объявил подъЈм. Зэки проворно
оделись и заправили койки. Поспешно в камеру ещЈ втолкнули круглый столик
под белым чехлом, на нЈм разложили “ОгонЈк”, “СССР на стройке” и журнал
“Америка”, вкатили на колесиках два старинных кресла, тоже под чехлами — и
наступила зловещая невыносимая тишина. Капитан ходил между кроватями на
цыпочках и красивой белой палочкой бил по пальцам тех, кто протягивал руку
за журналом “Америка”.
В томительной тишине арестанты слушали. Как вам хорошо известно по
собственному опыту, слух — это важнейшее чувство арестанта. Зрение
арестанта обычно ограничено стенами и намордником, обоняние насыщено
недостойными ароматами, осязанию нет новых предметов. Зато слух развивается
необыкновенно. Каждый звук даже в дальнем углу коридора тотчас же
опознаЈтся, истолковывает происходящие в тюрьме события и отмеряет время:
разносят ли кипяток, водят ли на прогулку или принесли кому-то передачу.
Слух и донЈс начало разгадки: со стороны 75-й камеры загремела стальная
переборка, и в коридор вошло много людей. Слышался их сдержанный говор,
шаги, заглушаемые коврами, потом выделились голоса женщин, {58} шорох юбок,
и у самой двери 72-й камеры начальник Бутырской тюрьмы приветливо сказал:
— А теперь госпоже Рузвельт, вероятно, будет интересно посетить
какую-нибудь камеру. Ну, какую же? Ну, первую попавшуюся. Например, вот
72-ю. Откройте, сержант.
И в камеру вошла госпожа Рузвельт в сопровождении секретаря,
переводчика, двух почтенных матрон из среды квакеров, начальника тюрьмы и
нескольких лиц в гражданской одежде и в форме МВД. Капитан же в белых
перчатках отошЈл в сторону. Вдова президента, женщина тоже передовая и
проницательная, много сделавшая для защиты прав человека, госпожа Рузвельт
задалась целью посетить доблестного союзника Америки и увидеть своими
глазами, как распределяется помощь ЮНРРА (Америки достигли зловредные слухи,
будто продукты ЮНРРА не доходят до простого народа), а также — не
ущемляется ли в Советском Союзе свобода совести. Ей уже показали тех простых
советских граждан (переодетых партработников и чинов МГБ), которые в своих
грубых рабочих спецовках благодарили СоединЈнные Штаты за бескорыстную
помощь. Теперь госпожа Рузвельт настояла, чтоб еЈ провели в тюрьму. Желание
еЈ исполнилось. Она уселась в одно из кресел, свита устроилась вокруг, и
начался разговор через переводчика.
Солнечные лучи от поворотного зеркала всЈ так же били в камеру. И
дыхание Эола шевелило занавеси.
Госпоже Рузвельт очень понравилось, что в камере, выбранной наудачу и
застигнутой врасплох, была такая удивительная белизна, полное отсутствие
мух, и, несмотря на будний день, в святом углу теплилась лампада.
ЗаключЈнные поначалу робели и не двигались, но когда переводчик перевЈл
вопрос высокой гостьи, неужели, щадя чистоту воздуха, никто из заключЈнных
даже не курит, — один из них с развязным видом встал, распечатал коробку
“Казбека”, закурил сам и протянул папиросу товарищу.
Лицо генерал-майора потемнело.
— Мы боремся с курением, — выразительно сказал он, — ибо табак —
это яд.
ЕщЈ один заключЈнный пересел к столу и стал про- {59} сматривать журнал
“Америка”, почему-то очень торопливо.
— За что же наказаны эти люди? Например, вот этот господин, который
читает журнал? — спросила высокая гостья.
(“Этот господин” получил десять лет за неосторожное знакомство с
американским туристом.)
Генерал-майор ответил:
— Этот человек — активный гитлеровец, он служил в Гестапо, лично сжЈг
русскую деревню и, простите, изнасиловал трЈх русских крестьянок. Число
убитых им младенцев не поддаЈтся учЈту.
— Он приговорЈн к повешению? — воскликнула госпожа Рузвельт.
— Нет, мы надеемся, что он исправится. Он приговорЈн к десяти годам
честного труда.
Лицо арестанта выражало страдание, но он не вмешивался, а продолжал с
судорожной поспешностью читать журнал.
В этот момент в камеру ненароком зашЈл русский православный священник с
большим перламутровым крестом на груди — очевидно, с очередным обходом, и
очень был смущЈн, застав в камере начальство и иностранных гостей.
Он хотел было уже уйти, но скромность его понравилась госпоже Рузвельт,
и она попросила его выполнять свой долг. Священник тут же всучил одному из
растерявшихся арестантов карманное Евангелие, сам сел на кровать ещЈ к
одному и сказал окаменевшему от удивления:
— Итак, сын мой, в прошлый раз вы просили рассказать вам о страданиях
Господа нашего Иисуса Христа.
Госпожа Рузвельт попросила генерал-майора тут же при ней задать
заключЈнным вопрос — нет ли у кого-нибудь из них жалоб на имя Организации
ОбъединЈнных Наций?
Генерал-майор угрожающе спросил:
— Внимание, заключЈнные! А кому было сказано про “Казбек”? Строгача
захотели?
И арестанты, до сих пор зачарованно молчавшие, теперь в несколько
голосов возмущЈнно загалдели:
— Гражданин начальник, так курева нет! {60}
— Уши пухнут!
— Махорка-то в тех брюках осталась!
— Мы ж-то не знали!
Знаменитая дама видела неподдельное возмущение заключЈнных, слышала их
искренние выкрики и с тем большим интересом выслушала перевод:
— Они единодушно протестуют против тяжЈлого положения негров в Америке
и просят рассмотреть этот вопрос в ООН.
Так в приятной взаимной беседе прошло минут около пятнадцати. В этот
момент дежурный по коридору доложил начальнику тюрьмы, что принесли обед.
Гостья попросила, не стесняясь, раздавать обед при ней. Распахнулась дверь,
и хорошенькие молоденькие официантки (кажется, те самые переодетые
кастелянши), внеся в судках обыкновенную куриную лапшу, стали разливать еЈ
по тарелкам. Во мгновение словно порыв первобытного инстинкта преобразил
благообразных арестантов: они вспрыгнули в ботинках на свои постели, поджали
колени к груди, оперлись ещЈ руками около ног и в этих собачьих
телоположениях с оскаленными зубами зорко наблюдали за справедливостью
разливки лапши. Дамы-патронессы были шокированы, но переводчик объяснил им,
что таков русский национальный обычай.
Невозможно было уговорить арестантов сесть за стол и есть мельхиоровыми
ложками. Они уже вытащили откуда-то свои облезлые деревянные, и едва лишь
священник благословил трапезу, а официантки разнесли тарелки по постелям,
предупредив, что на столе — блюдо для сбрасывания костей, — единовременно
раздался страшный втягивающий звук, затем дружный хруст куриных костей — и
всЈ, наложенное в тарелки, навсегда исчезло. Блюдо для сбрасывания костей не
понадобилось.
— Может быть, они голодны? — высказала нелепое предположение
встревоженная гостья. — Может быть, они хотят ещЈ?
— Добавки никто не хочет? — хрипло спросил генерал.
Но никто не хотел добавки, зная мудрое лагерное выражение “прокурор
добавит”.
Однако, тефтели с рисом зэки проглотили с той же {61} неописуемой
быстротой.
Компота же в этот день не полагалось, так как день был будний.
Убедившись в ложности инсинуаций, распускаемых злопыхателями в западном
мире, миссис Рузвельт со всею свитой вышла в коридор и там сказала:
— Но как грубы их манеры и как низко развитие этих несчастных! Можно
надеяться, однако, что за десять лет они приучатся здесь к культуре. У вас
великолепная тюрьма!
Священник выскочил из камеры между свитой, торопясь, пока не захлопнули
дверь.
Когда гости из коридора ушли, в камеру вбежал капитан в белых
перчатках:
— Вста-ать! — закричал он. — Становись по два! Выходи в коридор!
И заметив, что слова его не всеми правильно поняты, он ещЈ подошвою
сапога дополнительно разъяснял отстающим.
Только тут обнаружилось, что один хитроумный зэк буквально понял
разрешение писать мемуары и, пока все спали, с утра уже накатал две главы:
“Как меня пытали” и “Мои лефортовские встречи”.
Мемуары были тут же отобраны, и на ретивого писателя заведено новое
следственное дело — о подлой клевете на органы госбезопасности.
И снова с пощЈлкиванием и позвякиванием “веду зэка” их отвели сквозь
множество стальных дверей в предбанник, всЈ так же переливавшийся своею
вечной малахитово-рубинной красотою. Там с них снято было всЈ, вплоть до
шЈлкового голубого белья и произведен был особо-тщательный обыск, во время
которого у одного зэка под щекой нашли вырванную из Евангелия нагорную
проповедь. За это он тут же был бит сперва в правую, а потом в левую щеку.
ЕщЈ отобрали у них коралловые губки и “Фею сирени”, в чЈм опять-таки
заставили каждого расписаться.
Вошли два надзирателя в грязных халатах и тупыми засоренными машинками
стали выстригать арестантам лобки, потом теми же машинками — щЈки и темени.
Наконец, в каждую ладонь влили по 20 граммов жидкого {62} вонючего
заменителя мыла и заперли всех в бане. Делать было нечего, арестанты ещЈ раз
помылись.
Потом с каноническим грохотом отворилась выходная дверь, и они вышли в
фиолетовый вестибюль. Две старые женщины, служанки ада, с громом выкатили из
прожарок вагонетки, где на раскалЈнных крючках висели знакомые нашим героям
лохмотья.
Понуро вернулись они в 72-ю камеру, где снова на клопяных щитах лежали
пятьдесят их товарищей, сгорая от любопытства узнать о происшедшем. Окна
вновь были забиты намордниками, голубки закрашены тЈмно-оливковой краской, а
в углу стояла четырехведерная параша.
И только в нише, забытый, загадочно улыбался маленький бронзовый
Будда…

——–
60

В то время, как рассказывалась эта новелла, Щагов, наблестив не новые,
но ещЈ приличные хромовые сапоги, натянув подглаженное, бывшее своЈ
парадное, обмундирование с привинченными начищенными орденами, с пришитыми
нашивками ранений (увы, мода на военную форму катастрофически устаревала в
Москве, и скоро предстояло Щагову вступить в нелЈгкое состязание по костюмам
и ботинкам) — поехал в другой конец города на Калужскую заставу, куда был
зван через своего фронтового знакомца Эрика Саунькина-Голованова на
торжественный вечер в семью прокурора Макарыгина.
Вечер был сегодня для молодЈжи и вообще для семьи по тому поводу, что
прокурор получил орден Трудового Красного Знамени. Собственно, молодЈжь
попадала туда довольно отдалЈнная, но папаша отпускал деньжат. Должна была
там быть и та девушка, которую Щагов назвал Наде своей невестой, но с
которой ещЈ окончательно не было решено и надо было дожимать. Из-за того
Щагов и звонил Эрику, чтобы тот устроил ему приглашение на этот вечер.
Теперь с приготовленными несколькими первыми фразами он поднимался по
той самой лестнице, где Кла- {63} ре всЈ виделась моющая женщина, и в ту
квартиру, где четыре года назад, елозя на коленях в рваных ватных брюках,
настилал паркет тот самый человек, у которого он только что едва не отнял
жену.
Дома тоже имеют свою судьбу…
Помимо того, что надо было держать и приблизить свою намеченную
невесту, главной надеждой и желанием Щагова в этот вечер было — вкусно,
разнообразно и досыта поесть. Он знал, что будет приготовлено всЈ лучшее и
расставлено в непоглотимых количествах, но по заклятью званых пиршеств гости
зададутся не тем, чтобы с полным вниманием и наслаждением есть, а —
забавлять друг друга, мешать, выказывая пище мнимое пренебрежение. Щагову
надо было суметь, занимая свою соседку и сохраняя равномерно-любезное
выражение, успевая шутить и отвечать на шутки — тем временем утолять и
утолять свой желудок, иссыхающий в студенческой столовой.
Там, на вечере, он не предполагал увидеть ни одного подлинного
фронтовика, своего брата по минным проходам, своего брата по гадкой мелкой
усталой трусце перепаханным полем — трусце, оглушительно именуемой атакою.
От своих товарищей — рассеянных, канувших и убитых на конопельных задах
деревни, под стенкой сарая, на штурмовых плотиках, — он шЈл один сюда, в
тЈплый благополучный мир — не для того, чтобы спросить: “сволочи! а где вы
были?”, но — примкнуть самому, но — наесться.
Да не устаревает ли он с этим делением людей: солдат — не солдат? Ведь
вот уже стесняются люди носить и фронтовые ордена, которые так стоили и
горели когда-то. Не будешь каждого трясти: “А где ты был?” Кто воевал, кто
прятался — это теперь смешивается, уравнивается. Есть закон времени, закон
забытья. МЈртвым — слава, живым — жизнь.
Щагов надавил кнопку звонка. Открыла ему Клара, как он догадался.
В тесном маленьком коридорчике уже висело в меру мужских и дамских
пальто. Уже сюда достигал весь тЈплый дух сборища: весЈлый гул голосов, и
радиола, и позвякиванье посуды и смешанные радостные запахи кухни.
Клара ещЈ не успела пригласить гостя раздеться, как {64} зазвонил
висевший тут же телефон. Клара сняла трубку, стала говорить, а левой рукой
усиленно показывала Шагову, чтоб он раздевался.
— Инк?.. Здравствуй… Как? Ты ещЈ не выехал?.. Сейчас же!.. Инк, ну
папа обидится… Да у тебя и голос вялый… Ну что ж делать, а ты через “не
могу”!.. Тогда подожди, я Нару позову… Нара! — крикнула она в комнату. —
Твой благоверный звонит, иди! Раздевайтесь! — (Щагов уже снял шинель.) —
Снимайте галоши! — (Он пришЈл без них.) — …Слушай, он ехать не хочет.
Вея духами не нашего небосклона, в коридор вошла сестра Клары —
Дотнара, жена дипломата, как предварял Щагова Голованов. Не красотой
поражала она, но той вальяжностью, тем плытием по воздуху, который создал
славу русского женского типа. Притом не была она толста или дородна, а
просто — не пигалица, которая жмЈтся, вертится и подбирается, неуверенная в
себе. Эта женщина ступала так, что равно ей принадлежали прежний и новый
кусок пола под ногами, прежний и новый объЈм пространства, занятый еЈ
фигурой.
Она взяла трубку и стала ласково говорить с мужем. Щагову она отчасти
мешала теперь пройти, но он не спешил миновать это ароматное препятствие, он
рассматривал. От отсутствия грубых ложных накладных плеч, какие были у всех
женщин теперь, Дотнара казалась особенно женственной: еЈ плечи спадали в
руки той линией, которую дала природа и лучше которой придумать нельзя. ЕщЈ
что-то странное было в еЈ наряде: платье без рукавов, но зато полунакидка,
отороченная мехом, — с рукавами, туготой обливающими у кистей, а выше
разрезанными.
И никому из них, толпившихся на ковре в уютном коридорчике, не могло и
в голову прийти, что в этой безобидной чЈрной полированной трубке, в этом
ничтожном разговоре о приезде на вечеринку, таилась та таинственная
погибель, которая подстерегает нас даже в костях мЈртвого коня.
С тех пор, как сегодня днЈм Рубин заказал записать ещЈ телефонных
разговоров каждого из подозреваемых, — трубка телефона в квартире Володина
сейчас была впер- {65} вые снята им самим — ив центральном узле связи
министерства госбезопасности зашуршала лента магнитофона с записью голоса
Иннокентия Володина.
Осторожность, правда, подсказывала Иннокентию не звонить эти дни по
телефону, но жена уехала из дому без него и оставила записку, что
обязательно надо быть вечером у тестя.
Он позвонил, чтобы не поехать.
Вчера — да разве вчера? как давно-давно-давно… — после звонка в
посольство в нЈм стало накручиваться, накручиваться. Он и не ждал, что так
разволнуется, он не предполагал, что так боится за себя. Ночью его охватил
страх верного ареста — и он не знал, как дождаться утра, чтобы было куда
уехать из дому. Целый день он прожил в смятении, не понимал и не слышал тех
людей, с которыми разговаривал. Досада на свой порыв, и гадкий расслабляющий
страх слоились в нЈм — а к вечеру выродились в безразличие: будь, что
будет.
Иннокентию было бы, наверно, легче, если бы этот бесконечный день был
не воскресным, а будним. Он бы тогда на службе мог догадываться по разным
признакам, продвигается или отменена его отправка в Нью-Йорк, в главную
квартиру ООН. Но о чЈм можно судить в воскресенье — покой или угроза таится
в праздничной неподвижности дня?
Все эти минувшие сутки ему так представлялось, что его звонок был
безрассудство, самоубийство — к тому же и не принесшее никому пользы. Да
судя по этому растяпе атташе — и вообще недостойны были т е, чтобы их
защищать.
Ничто не показывало, что Иннокентий разгадан, но внутреннее
предчувствие, недоведомо вложенное в нас, щемило Володина, в нЈм росло
предощущение беды — от него-то никуда и не хотелось ехать веселиться.
Он уговаривал теперь в этом жену, растягивал слова, как всегда делает
человек, говоря о неприятном, жена настаивала, — и отчЈтливые “форманты”
его “индивидуального речевого лада” ложились на узкую коричневую магнитную
плЈнку, чтобы к утру быть превращЈнными в звуковиды и мокрою лентою
распростереться перед Рубиным. {66}
Дотти не говорила в категорическом тоне, усвоенном последние месяцы, а,
тронутая ли усталым голосом мужа, очень мягко просила, чтоб он приехал хоть
на часик.
Иннокентий уступил, что приедет.
Однако, положа трубку, он не сразу отнял руку от неЈ, а замер, ещЈ как
бы пальцами себя на ней отпечатывая, замер, чего-то не досказав.
Ему стало жаль не ту жену, с которой он жил и не жил сейчас и которую
через несколько дней собирался покинуть навсегда, — а ту десятиклассницу
белокурую, с кудрями по плечи, которую он водил в “Метрополь” танцевать
между столиками, ту девочку, с кем они когда-то вместе начали узнавать, что
такое жизнь. Между ними накалялась тогда раззарчивая страсть, не признающая
никаких доводов, не желающая слышать об отсрочке свадьбы на год. Инстинктом,
руководящим нами среди обманчивых наружностей и лгущих нарядов, они верно
угадали друг друга и не хотели упустить. Этому браку сопротивлялась мать
Иннокентия, тогда уже больная тяжело (но какая мать не сопротивляется
женитьбе сына?), сопротивлялся и прокурор (но какой отец с лЈгким сердцем
отдаст восемнадцатилетнюю прелестную дочурку?). Однако, всем пришлось
уступить! Молодые люди поженились и были счастливы до такой полноты, что это
вошло в поговорку среди их общих знакомых.
Их брачная жизнь началась при наилучших предзнаменованиях. Они
принадлежали к тому кругу общества, где не знают, что значит ходить пешком
или ездить в метро, где ещЈ до войны беспересадочному спальному вагону
предпочитали самолЈт, где даже об обстановке квартиры нет заботы: в каждом
новом месте — под Москвой ли, в Тегеране, на сирийском побережьи или в
Швейцарии, молодых ждала обставленная дача, вилла, квартира. Взгляды на
жизнь у молодожЈнов совпали. Взгляд их был, что от желания до исполнения не
должно быть запретов, преград. “Мы — естественные человеки, — говорила
Дотнара. — Мы не притворяемся и не скрываемся: чего хотим — к тому и руку
тянем!” Взгляд их был:
“нам жизнь даЈтся только раз!” Поэтому, от жизни надо было взять всЈ,
что она могла дать, кроме пожалуй рождения ребЈнка, потому что ребЈнок —
это идол, высасы- {67} вающий соки твоего существа и не воздающий за них
своею жертвой или хотя бы благодарностью.
С подобными взглядами они очень хорошо соответствовали обстановке, в
которой жили, и обстановка соответствовала им. Они старались отпробовать
каждый новый диковинный фрукт. Узнать вкус каждого коллекционного коньяка и
отличие вин Роны от вин Корсики и ещЈ от всех иных вин, давимых на
виноградниках Земли. Одеться в каждое платье. Оттанцевать каждый танец.
Искупаться на каждом курорте. Побывать на двух актах каждого необычного
спектакля. Пролистать каждую нашумевшую книжку.
И шесть лучших лет мужского и женского возраста они давали друг другу
всЈ, чего хотел другой из них. Эти шесть лет почти все были — те самые
годы, когда человечество рыдало в разлуках, умирало на фронтах и под
обвалами городов, когда обезумевшие взрослые крали у детей корки хлеба. И
горе мира никак не овеяло лиц Иннокентия и Дотнары.
Ведь жизнь даЈтся нам только раз!..
Однако, на шестом году их брачной жизни, когда приземлились
бомбардировщики и умолкли пушки, когда дрогнула к росту забитая чЈрной гарью
зелень, и всюду люди вспомнили, что жизнь даЈтся нам только раз, — в эти
месяцы Иннокентий над всеми материальными плодами земли, которые можно
обонять, осязать, пить, есть и мять — ощутил безвкусное отвратное
пресыщение.
Он испугался этого чувства, он перебарывал его в себе, как болезнь,
ждал, что пройдЈт — но оно не проходило. Главное — он не мог разобраться в
этом чувстве — в чЈм оно? Как будто всЈ было доступно ему, а чего-то не
было совсем. В двадцать восемь лет, ничем не больной, Иннокентий ощутил во
всей своей и окружающей жизни какую-то тупую безвыходность.
И весЈлые приятели его, с которыми он так прочно был дружен, стали
разнравливаться ему, один показался не умным, другой грубым, третий —
слишком занятым собой.
Но не от друзей только, а от белокурой Дотти, как давно на европейский
манер он называл Дотнару, — от жены своей, с которой привык ощущать себя
слитно, он {68} теперь отделил себя и отличил.
Эта женщина, когда-то вонзившаяся в него, никогда его не пресыщавшая,
чьи губы не могли ему надоесть даже в самом иссиленном расположении, —
других таких губ он никогда не знал, не встречал, и потому Дотти была
единственная среди всех красивых и умных, — эта женщина вдруг обнаружилась
перед ним отсутствием тонкости и невыносимостью суждений.
Особенно о литературе, о живописи, о театре замечания еЈ все теперь
оказывались невпопад, драли ухо своей грубостью, непониманием — а
произносились при этом так уверенно. Только молчать с ней оставалось
по-прежнему хорошо, а говорить — всЈ трудней.
Их устоявшаяся шикарная жизнь стала стеснять Иннокентия, но Дотти и
слышать не хотела что-нибудь изменять. Больше того, если раньше она
проходила сквозь вещи и без жалости покидала одни для других, лучших, — то
теперь в ней возникла ненасыть удержать в своЈм постоянном обладании все
вещи на всех квартирах. Два года в Париже Дотти использовала для того, чтоб
отправлять в Москву большие картонки с отрезами, туфлями, платьями, шляпами.
Иннокентию было это неприятно, он говорил ей — но чем явнее расходились их
намерения, тем категоричнее она была убеждена в своей правоте. Появилась ли
в ней теперь? — или была, да он не замечал? — манера неприятно жевать,
даже чавкать, особенно, когда она ела фрукты.
Но не в друзьях, конечно, было дело и не в жене, а в самом Иннокентии.
Ему не хватало чего-то, а чего — он не знал.
Давно за Иннокентием утвердилось звание эпикурейца — так называли его,
и он принимал это охотно, хотя сам толком не знал, что это такое. И вот
однажды в Москве, дома, по безделью, пришла ему в голову такая насмешливая
мысль — почитать, а что, собственно, проповедовал учитель? И он стал искать
в шкафах, оставшихся от умершей матери, книгу об Эпикуре, которая, помнилось
ему с детства, там была.
Самую эту работу — разборку старых шкафов, Иннокентий начал с
отвратительным ощущением скованности в движениях, лени к тому, что надо было
наклонять- {69} ся, перекладывать тяжести, дышать пылью. Он не привык даже и
к такому труду и очень утомился. Но всЈ же совладал с собой — и обновляющим
ветерком потянуло на него из глубины этих старых шкафов с их особенным
устоявшимся запахом. НашЈл он между прочим и книгу об Эпикуре и позже как-то
прочЈл еЈ, но не в ней обнаружил для себя главное, а в письмах и жизни своей
покойной матери, которой он никогда не понимал, да и привязан был только в
детстве. Даже смерть еЈ он перенЈс почти равнодушно.
С детскими ранними годами, с посеребренными горнами, взброшенными к
лепному потолку, со “Взвейтесь кострами, синие ночи!” слилось у Иннокентия
первое представление об отце. Самого отца Иннокентий не помнил, тот погиб в
двадцать первом году в Тамбовской губернии при подавлении мятежа, но все
вокруг не уставали говорить сыну об отце — о знаменитом герое,
прославленном в гражданскую войну матросском военачальнике. Ото всех и везде
слыша эти похвалы, Иннокентий и сам привык очень гордиться отцом, его
борьбой за простой народ против богатеев, погрязших в роскоши. Зато к вечно
озабоченной, о чЈм-то грустящей, всегда обложенной книжками и грелками
матери он относился почти свысока и, как это обычно для сыновей, не
задумывался о том, что у матери не только был он, его детство и его
надобности, но и ещЈ какая-то своя жизнь; что вот она страдает от болезней;
что вот она скончалась в сорок семь лет.
Родителям его почти не пришлось жить вместе. Но мальчишке и об этом не
было повода задуматься, не приходило в голову расспросить мать.
А теперь это всЈ разворачивалось перед ним из писем и дневников матери.
Их женитьба была не женитьба, а что-то вихреподобное, как всЈ в те годы.
Грубо и коротко их столкнули внезапные обстоятельства, и обстоятельства же
мало давали им видеться, и обстоятельства же развели. А мать из этих
дневников оказалась не просто дополнением к отцу, как привык сын, но —
отдельным миром. И узнавал теперь Иннокентий, что мать всю жизнь любила
другого человека, так и не сумев никогда с ним соединиться. Что может быть
только из-за карьеры сына {70} она до смерти носила чужое ей имя.
Перевязанные разноцветными тесЈмками из нежных тканей, в шкафах
хранились связки писем от подруг матери, от друзей, знакомых, артистов,
художников и поэтов, чьи имена были теперь вовсе забыты или вспоминались
ругательно. В старинных тетрадях с синими сафьяновыми обложками шли
по-русски и по-французски дневниковые записи странным маминым почерком —
как будто раненая птичка металась по листу бумаги и неверно процарапывала
свой причудливый след коготком. По многу страниц занимали воспоминания о
литературных вечерах, о драматических спектаклях. Брало за сердце описание,
как мать восторженной девушкой в толпе таких же плачущих от радости
почитателей встречала белой июньской ночью на петербургском вокзале труппу
Художественного театра. Бескорыстное искусство ликовало с этих страниц.
Сейчас не знал Иннокентий такой театральной труппы, да нельзя себе было и
представить, чтобы, встречая еЈ, кто-то не спал бы ночь, кроме тех, кого
погонит Отдел Культуры, выписав через бухгалтерию букеты. И уж конечно
никому не придЈт в голову плакать при встрече.
А дневники вели его дальше и дальше. Были такие странички: “Этические
записи”.
“Жалость — первое движение доброй души”, — говорилось там.
Иннокентий морщил лоб. Жалость? Это чувство постыдное и унизительное
для того, кто жалеет, и для того, кого жалеют, — так вынес он из школы, из
жизни.
“Никогда не считай себя правым больше, чем других. Уважай чужие, даже
враждебные тебе мнения.”
Довольно старомодно было и это. Если я обладаю правильным
мировоззрением, то разве можно уважать тех, кто спорит со мной?
Сыну казалось, что он не читает, а ясно слышит, как мать говорит, еЈ
ломкий голос:
“Что дороже всего в мире? Оказывается: сознавать, что ты не участвуешь
в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть — не
через тебя.”
Шесть лет назад Иннокентий если б и открыл дневники, — даже не заметил
бы этих строк. А сейчас он читал {71} их медленно и удивлялся. Ничего в них
не было как будто такого уж сокровенного, и даже прямо неверное было — а он
удивлялся. Старомодны были и самые слова, которыми выражались мама и еЈ
подруги. Они всерьЈз писали с больших букв: Истина, Добро и Красота; Добро и
Зло; этический императив. В языке, которым пользовался Иннокентий и
окружающие его, слова были конкретней и понятней: идейность, гуманность,
преданность,
целеустремлЈнность.
Но хотя Иннокентий был безусловно идеен, и гуманен, и предан, и
целеустремлЈн (целеустремлЈнность больше всего ценили в себе и воспитывали
все его сверстники), а сидя на низкой скамеечке у этих шкафов, он
почувствовал, как подступает что-то из нехватавшего ему.
И фотоальбомы были тут, с чЈткой ясностью старинных фотографий. И
несколько отдельных пачек составляли театральные программки Петербурга и
Москвы. И ежедневная театральная газета “Зритель”. И “Вестник
кинематографии” — как? это уже всЈ было в то время? И стопы, стопы
разнообразных журналов, от одних названий пестрило в глазах: “Апполон”,
“Золотое Руно”, “Гиперборей”, “Пегас”, “Мир искусства”. Репродукции
неведомых картин, скульптур (и духа их не было в Третьяковке!), театральных
декораций. Стихи неведомых поэтов. Бесчисленные книжечки журнальных
приложений — с десятками имЈн европейских писателей, никогда не слыханных
Иннокентием. Да что писателей! — здесь были целые издательства, никому не
известные, как провалившиеся в тартарары: “Гриф”, “Шиповник”, “Скорпион”,
“Мусагет”, “Альциона”, “Сирин”, “Сполохи”, “Логос”.
Несколько суток просидел он так на скамеечке у распахнутых шкафов,
дыша, дыша и отравляясь этим воздухом, этим маминым мирком, в который
когда-то отец его, опоясанный гранатами, в чЈрном дождевике, вошЈл по ордеру
ЧК на обыск.
В пестроте течений, в столкновении идей, в свободе фантазии и тревоге
предчувствий глянула на Иннокентия с этих желтеющих страниц Россия Десятых
годов, последнего предреволюционного десятилетия, которое Иннокентий в школе
и в институте приучили считать самым позорным, самым бездарным во всей
истории России — таким {72} безнадЈжным, что не протяни большевики руку
помощи — и Россия сама собой сгнила бы и развалилась.
Да оно и было слишком говорливо, это десятилетие, отчасти слишком
самоуверенно, отчасти слишком немощно. Но какое разбрасывание стеблей! но
какое расколосье мыслей!
Иннокентий понял, что был обокраден до сих пор.
А Дотнара пришла звать мужа на какой-то прикремлЈвский вечер.
Иннокентий посмотрел на неЈ бессмысленно, потом собрал лоб, вообразил себе
это напыщенное сборище, где все будут друг с другом совершенно согласны, где
все проворно встанут на ноги для первого тоста за товарища Сталина, а потом
будут много есть и пить уже без товарища Сталина, а потом играть в карты
глупо, глупо.
Из невнятной дали он вернулся к жене глазами — и попросил еЈ ехать
одну. Дотнаре дико показалось, что живой жизни званого вечера можно
предпочесть ковыряние в старых альбомах. Связанные со смутными, но никогда
не умирающими воспоминаниями детства, все эти находки в шкафах много
говорили душе Иннокентия и ничего — его жене.
Мать добилась своего: встав из гроба, она отняла сына у невестки.
Стронувшись раз, Иннокентий уже не мог остановиться. Если его обманули
в одном — то, может, и ещЈ в чЈм-нибудь? и ещЈ?
За последние годы разленившийся, отохотившийся учиться (лЈгкость во
французском, который вЈз его карьеру, он приобрЈл ещЈ в младенчестве от
матери), Иннокентий теперь набросился на чтение. Все пресыщенные и
притупленные страсти заменились в нЈм одною: читать! читать!
Но оказалось, что и читать — это тоже умение, это не просто бегать
глазами по строчкам. Иннокентий открыл, что он — дикарь, выросший в пещерах
обществоведения, в шкурах классовой борьбы. Всем своим образованием он
приучен был одним книгам верить, не проверяя, другие отвергать, не читая. Он
с юности был ограждЈн от книг неправильных, и читал только заведомо
правильные, оттого укоренилась в нЈм привычка: верить {73} каждому слову,
вполне отдаваться на волю автора. Теперь же, читая авторов противоречащих,
он долго не мог восстать, не мог не поддаваться сперва одному автору, потом
другому, потом третьему. Трудней всего было научиться — отложивши книгу,
размыслить самому.
… Почему даже выпала из советских календарей как незначительная
подробность Семнадцатого года эта революция, еЈ и революцией стесняются
называть — Февральская? Лишь потому, что не работала гильотина? Свалился
царь, свалился шестисотлетний режим от единого толчка — и никто не бросился
поднимать корону, и все пели, смеялись, поздравляли друг друга — и этому
дню нет места в календаре, где тщательно размечены дни рождения жирных
свиней Жданова и Щербакова?
Напротив, вознесЈн в величайшую революцию человечества — Октябрь, ещЈ
в двадцатые годы во всех наших книгах называемый переворотом. Однако, в
октябре Семнадцатого в чЈм были обвинены Каменев и Зиновьев? В том, что они
предали буржуазии тайну революции! Но разве извержение вулкана остановишь,
увидевши в кратере? разве перегородишь ураган, получив сводку погоды? Можно
выдать тайну? только узкого заговора! Именно стихийности всенародной вспышки
не было в Октябре, а собрались заговорщики по сигналу…
Тут вскоре назначили Иннокентия в Париж. Ко всем оттенкам мировых
мнений и ко всей эмигрантской русской литературе у него здесь был доступ
(только всЈ же оглядываясь около книжных киосков). Он мог читать, читать и
читать! — если б не надобно было прежде того служить.
Свою службу, свою работу, которую он до сих пор считал наилучшим,
наиудачным жизненным жребием, — он впервые ощутил как нечто гадкое.
Служить советским дипломатом — это значило не только каждый день
декламировать убогие вещи, над которыми смеялись люди со здравым мозгом, это
значило ещЈ иметь те две грудные стенки и два лба, о которых он сказал
Кларе. Главная-то работа была вторая, тайная: встречи с зашифрованными
личностями, сбор сведений, передача инструкций и выплата денег.
В весЈлой молодости, до своего кризиса, Иннокентий {74} не находил эту
заднюю деятельность предосудительной, а даже — забавной, легко еЈ выполнял.
Теперь она стала ему — против души, постылой.
Раньше истина Иннокентия была, что жизнь даЈтся нам только раз.
Теперь созревшим новым чувством он ощутил в себе и в мире новый закон:
что и совесть тоже даЈтся нам один только раз.
И как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести.
Но не было, не было вокруг Иннокентия, кому он мог бы всЈ издуманное
рассказать, ни даже жене. Как не поняла и не разделила она его вернувшейся
нежности к умершей матери, так не понимала дальше, зачем можно
интересоваться событиями, которые, пройдя однажды, уже не вернутся больше. А
что он стал презирать свою службу — это в ужас бы еЈ привело, ведь именно
на этой службе была основана вся их сверкающая успешливая жизнь.
ОтчуждЈнность с женою дошла в прошлом году до того угла, когда
открывать себя становилось уже опасно.
Но и в Союзе, в отпуске, тоже не было близких у Иннокентия. Тронутый
наивным рассказом Клары о поломойке на лестнице, он порывом понадеялся, что
может быть хоть с нею будет хорошо говорить. Однако, с первых же фраз и
шагов той прогулки, Иннокентий увидел, что — невозможно, непродЈрные
заросли, слишком многое расплетать, разрывать. И даже к тому, что вполне
естественно, что сблизило бы их — сестре жены пожаловаться на жену — он
почему-то не расположился.
Вот почему. Тут ещЈ обнаружился странный закон: бесплодно пытаться
развивать понимание с женщиной, если она тебе не нравится телесно —
почему-то замыкаются уста, охватывает бессилие всЈ просказать, проговорить,
не находятся самые открытые откровенные слова.
А к дяде он в тот раз так и не поехал, не собрался, да и что? — одна
потеря времени. Будут пустые надоедливые расспросы о загранице, аханье.
ПрошЈл ещЈ год — в Париже и в Риме. В Рим он устроился ехать без жены,
она была в Москве. Зато вернувшись, узнал, что уже делил еЈ с одним офицером
ген- {75} штаба. С упрямой убеждЈнностью она и не отрекалась, а всю вину
перекладывала на Иннокентия: зачем он оставлял еЈ одну?
Но не ощутил он боли потери, скорей — облегчение. С тех пор четыре
месяца он служил в министерстве, всЈ время в Москве, но жили они как чужие.
Однако о разводе не могло быть речи — развод губителен для дипломата.
Иннокентия же предполагалось переводить в сотрудники ООН, в Нью-Йорк.
Новое назначение нравилось ему — и пугало. Иннокентий полюбил идею ООН
— не устав, а какой она могла бы быть при всеобщем компромиссе и
доброжелательной критике. Он вполне был и за мировое правительство. Да что
другое могло спасти планету?.. Но так шли в ООН шведы или бирманцы или
эфиопы. А его толкал в спину железный кулак — не для того. Его и туда
толкали с тайным заданием, задней мыслью, второй памятью, ядовитой
внутренней инструкцией.
В эти московские месяцы нашлось время и поехать к дяде в Тверь.

——–
61

Не случайно не было квартиры на адресе, чему удивлялся Иннокентий, —
искать не пришлось. Это оказался в мощЈном переулке без деревьев и
палисадников одноэтажный кривенький деревянный дом среди других подобных.
Что не так ветхо, что здесь открывается — калитка при воротах или
скособоченная, с узорными филЈнками, дверь дома — не сразу мог Иннокентий
понять, стучал туда и сюда. Но не открывали и не отзывались. Потряс калитку
— заколочено, толкнул дверь — не подалась. И никто не выходил.
Убогий вид дома ещЈ раз убеждал его, что зря он приехал.
Он обернулся, ища, кого бы спросить в переулке — но весь квартал в
полуденном солнце в обе стороны был пустынен. Впрочем, из-за угла с двумя
полными вЈдрами вышел старик. Он нЈс напряжЈнно, однажды приспоткнул- {76}
ся, но не останавливался. Одно плечо у него было приподнято.
Вслед за своей тенью, наискосок, как раз он сюда и шЈл и тоже глянул на
посетителя, но тут же под ноги. Иннокентий шагнул от чемодана, ещЈ шагнул:
— Дядя Авенир?
Не столько нагнувшись спиною, сколько присев ногами, дядя аккуратно,
без проплеска, поставил вЈдра. Распрямился. Снял блин желто-грязной кепчЈнки
со стриженой седой головы, тем же кулаком вытер пот. Хотел — сказать, не
сказал, развЈл руки, и вот уже Иннокентий, склонясь (дядя на полголовы
ниже), уколол свою гладкую щеку о дядины запущенные бородку и усы, а ладонью
попал как раз на угловато-выпершую лопатку, из-за которой и плечо было
кривое.
Обе руки на отстоянии дядя положил снизу вверх на плечи Иннокентию и
рассматривал.
Он собирался торжественно.
А сказал:
— Ты… что-то худенек…
— Да и ты…
Он не только худ, он был, конечно, со многими немочами и недомогами, но
сколько видно было за солнцем, глаза дядины не покрылись старческим туском и
отрешЈнностью. Он усмехнулся, больше правой стороною губ:
— Я-то!.. У меня банкетов не бывает… А ты — почему?
Иннокентий порадовался, что по совету Клары купил колбас и копчЈной
рыбы, чего в Твери не должно быть ни за что. Вздохнул:
— Беспокойства, дядя…
Дядя разглядывал глазами живыми, хранящими силу:
— Смотря — от чего. А то так — и ничего.
— И далеко воду носишь?
— Квартал, квартал, ещЈ половинка. Да небольшие.
Иннокентий нагнулся донести вЈдра, оказались тяжЈлые, будто донья из
чугуна.
— Хе-е-е… — шЈл дядя сзади, — из тебя работничек! Непривычка…
Обогнал, отпер дверь. В коридорце, подхватывая за дужки, помог вЈдрам
на лавку. А щегольский синий че- {77} модан опустился на косой пол из шатких
несогнанных половиц. Тут же заложена была дверь засовом, как будто дядя
ждал, что ворвутся.
Были в коридорце низкий потолок, скудное окошко к воротам, две чуланных
двери да две человеческих. Иннокентию стало тоскливо. Он никогда так не
попадал. Он досадовал, что приехал, и подыскивал, как бы соврать, чтобы
здесь не ночевать, к вечеру уехать.
И дальше, в комнаты и между комнатами, все двери были косые, одни
обложены войлоком, другие двустворчатые, со старинной фигурной строжкой. В
дверях во всех надо было кланяться, да и мимо потолочных ламп голову
обводить. В трЈх небольших комнатках, все на улицу, воздух был нелЈгкий,
потому что вторые рамы окон навечно вставлены с ватой, стаканчиками и
цветной бумагой, а открывались лишь форточки, но и в них шевелилась
нарезанная газетная лапша: постоянное движение этих частых свисающих полосок
пугало мух.
В такой перекошенной придавленной старой постройке с малым светом и
малым воздухом, где из мебели ни предмет не стоял ровно, в такой унылой
бедности Иннокентий никогда не бывал, только в книгах читал. Не все стены
были даже белены, иные окрашены темноватой краской по дереву, а “коврами”
были старые пожелтевшие пропыленные газеты, во много слоев зачем-то
навешенные повсюду: ими закрывались стЈкла шкафов и ниша буфета, верхи окон,
запечья. Иннокентий попал как в западню. Сегодня же уехать!
А дядя, нисколько не стыдясь, но даже чуть ли не с гордостью водил его
и показывал угодья: домашнюю выгребную уборную, летнюю и зимнюю, ручной
умывальник, и как улавливается дождевая вода. Уж тем более не пропадали тут
очистки овощей.
ЕщЈ какая придЈт жена! И что за бельЈ у них на постелях, можно заранее
вообразить!
А с другой стороны это был родной мамин брат, он знал жизнь мамы с
детства, это был вообще единственный кровный родственник Иннокентия — и
сорваться сейчас же, значит не доузнать, не додумать даже о себе.
Да самого-то дяди простота и правобокая усмешка располагали Иннокентия.
С первых же слов что-то почув- {78} ствовалось в нЈм больше, чем было в двух
коротких письмах.
В годы всеобщего недоверия и преданности кровное родство даЈт уже ту
первую надЈжность, что этот человек не подослан, не приставлен, что путь его
к тебе — естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с
кровным родственником, хоть и тЈмным.
Дядя был не то, что худ, но — сух, только то и оставалось на его
костях, безо чего никак нельзя. Однако такие-то и живут долго.
— Тебе точно сколько ж лет, дядя?
(Иннокентий и неточно не знал.)
Дядя посмотрел пристально и ответил загадочно:
— Я — ровесничек.
И всЈ смотрел, не отрываясь.
— Кому?
— Са-мо-му.
И смотрел.
Иннокентий со свободою улыбнулся, это-то было для него пройденное: даже
в годы восторгов кряду всем, Сам оскорблял его вкус дурным тоном, дурными
речами, наглядной тупостью.
И не встретив почтительного недоумения или благородного запрета, дядя
посветлел, хмыкнул шутливо:
— Согласись, нескромно мне первому умирать. Хочу на второе место
потесниться.
Засмеялись. Так первая искра открыто пробежала между ними. Дальше уже
было легче.
Одет дядя был ужасно: рубаха под пиджаком непоказуемая; у пиджака
облохмачены, обшиты и снова обтЈрты воротник, лацканы, обшлага; на брюках
больше латок, чем главного материала, и цвета различались — просто серый,
клетчатый и в полоску; ботинки столько раз чинены, наставлены и нашиты, что
стали топталами колодника. Впрочем, дядя объяснил, что этот костюм — его
рабочий, и дальше водяной колонки и хлебного магазина он так не выходит.
Впрочем, и переодеться он не спешил.
Не задерживаясь в комнатах, дядя повЈл Иннокентия смотреть двор. Стояло
очень тепло, безоблачно, безветренно.
Двор был метров тридцать на десять, но зато весь це- {79} ликом дядин.
Плохонькие сарайчики да заборцы со щелями отделяли его от соседей, но —
отделяли. В этом дворе было место и мощЈной площадке, мощЈной дорожке,
резервуару дождевой, корытному месту, и дровяному, и летней печке, было
место и саду. Дядя вЈл и знакомил с каждым стволом и корнем, кого Иннокентий
по одним листьям, уже без цветов и плодов, не узнал бы. Тут был куст
китайской розы, куст жасмина, куст сирени, затем клумба с настурциями,
маками и астрами. Были два раскидистых пышных куста чЈрной смородины, и дядя
жаловался, что в этом году они обильно цвели, а почти не уродили — из-за
того, что в пору опыления ударили холода. Была одна вишня и одна яблоня, с
ветвями, подпЈртыми от тяжести колышками. Дикие травинки были всюду вырваны,
а каким полагалось — те росли. Тут много было ползано на коленях и работано
пальцами, чего Иннокентий и оценить не мог. ВсЈ же он понял:
— А тяжело тебе, дядя! Это сколько ж нагибаться, копать, таскать?
— Этого я не боюсь, Иннокентий. Воду таскать, дрова колоть, в земле
копаться, если в меру — нормальная человеческая жизнь. Скорей удушишься в
этих пятиэтажных клетках в одной квартире с передовым классом.
— С кем это?
— С пролетариатом. — ЕщЈ раз проверяюще примерился старик. — Кто
домино как гвозди бьЈт, радио не выключает от гимна до гимна. Пять часов
пятьдесят минут остаЈтся спать. Бутылки бьют прохожим под ноги, мусор
высыпают вон посреди улицы. Почему они — передовой класс, ты задумывался?
— Да-а-а, — покачал Иннокентий. — Почему передовой — этого и я
никогда не понимал.
— Самый дикий! — сердился дядя. — Крестьяне с землЈй, с природой
общаются, оттуда нравственное берут. Интеллигенты — с высшей работой мысли.
А эти — всю жизнь в мЈртвых стенах мЈртвыми станками мЈртвые вещи делают —
откуда им что придЈт?
Шли дальше, приседали, разглядывали.
— Это — не тяжело. Здесь все работы мне — по совести. Помои выливаю
— по совести. Пол скребу — по совести. Золу выгребать, печку топить —
ничего дурного {80} нет. Вот на службах — на службах так не поживЈшь. Там
надо гнуться, подличать. Я отовсюду отступал. Не говорю учителем —
библиотекарем, и то не мог.
— А что так трудно библиотекарем?
— Пойди попробуй. Хорошие книги надо ругать, дурные хвалить. Незрелые
мозги обманывать. А какую ты назовЈшь работу по совести?
Иннокентий просто не знал никаких вообще работ. Его единственная —
была против.
А дом этот — Раисы Тимофеевны, давно уже. И работает — только Раиса
Тимофеевна, она медсестра. У неЈ взрослые дети, они отделились. Она дядю
подобрала, когда ему было очень худо — и душевно, и телесно, и в нищете.
Она его выходила, и он ей всегда благодарен. Она работает на двух ставках.
Нисколько дяде не обидно готовить, мыть посуду и все женские домашние
работы. Это — не тяжело.
За кустами, у самого забора, как полагается настоящему саду, была врыта
укромная скамья, дядя с племянником сели.
Это не тяжело, вЈл и вЈл своЈ дядя, с упрямством яснорассудочной
старости. Это — естественно, жить не на асфальте, а на клочке земли,
доступном лопате, пусть весь клочок — три лопаты на две. Он уже десять лет
так живЈт, и рад, и лучшего жребия ему не надо. Какие б заборы ни хилые, ни
щелястые — а это крепость, оборона. Снаружи входит только вредное — или
радио, или повестка о налоге, или распоряжение о повинностях. Каждый чужой
стук в дверь — всегда неприятность, с приятным ещЈ не приходили.
Это не тяжело. Есть тяжелее гораздо.
Что же?
В своЈм перелатанном, в кепчЈнке-блине, дядя с выдержкой и с последним
ещЈ недовереньем косился на Иннокентия. Ни за два часа, ни за два года
нельзя было доступиться до того с чужим. Но этот мальчик уже кое-что
понимал, и свой был, и — вытяни, вытяни, мальчик!
— Тяжелей всего, — завершил дядя с нагоревшим, накалЈнным чувством,
— вывешивать флаг по праздникам. Домовладельцы должны вывешивать флаг. —
(Дальше всЈ будет открыто или всЈ закрыто!) — Принудитель- {81} ная
верность правительству, которое ты, может быть… не уважаешь.
Вот тут и имей глаза! — безумец или мудрец заикается перед тобой в
затЈрханном истощЈнном обличьи. Когда он откормлен, в академической мантии и
говорить не торопится — тогда все согласятся, что мудрец.
Иннокентий не откинулся, не пустился возражать. Но всЈ же дядя вильнул
за проверенную широкую спину:
— Ты — Герцена сколько-нибудь читал? По-настоящему?
— Да что-то… вообще… да.
— Герцен спрашивает, — набросился дядя, наклонился со своим косым
плечом (ещЈ в молодости позвоночник искривил над книгами), — где границы
патриотизма? Почему любовь к родине надо распространять и на всякое еЈ
правительство? Пособлять ему и дальше губить народ?
Просто и сильно. Иннокентий переспросил, повторил:
— Почему любовь к родине надо распро…?
Но это уже было у другого забора, там дядя оглядывался на щели, соседи
могут подслушать.
Хорошо они стали с дядей говорить, Иннокентий уже и в комнатах не
задыхался, и не собирался уезжать. Странно, шли часы — и незаметно, и всЈ
интересно. Дядя даже бегал живо — в кухню и назад, в кухню и назад.
Вспоминали и маму, и старые карточки смотрели, и дядя дарил. Но он был
намного старше мамы, и общей юности не было у них.
Пришла с работы Раиса Тимофеевна, крутая женщина лет пятидесяти,
неприветливо поздоровалась. Иннокентию передалось замешательство дяди, и он
тоже ощутил странную робость, что она сейчас всЈ развалит им. За стол под
тЈмной клеЈнкой сели не то обедать, не то ужинать. Непонятно, что б они тут
ели, если б Иннокентий не привЈз полчемодана с собой и ещЈ не отрядил бы
дядю за водкой. Своих подрезали они помидоров только. Да картошку.
Но щедрость родственника и редкостная еда вызвали радость в глазах
Раисы Тимофеевны и избавили Иннокентия от ощущения вины — своих неприездов
раньше, своего приезда теперь. Выпили по рюмочке, по другой. {82} Раиса
Тимофеевна стала высказывать обиду, как неправильно живЈт еЈ непутЈвый: не
только не может ужиться нигде в учреждении из-за своего плохого характера,
но ладно бы, хоть бы дома спокойно сидел! Нет, его тянет последние
двугривенные нести покупать какие-то газеты, а то “Новое время”, а оно
дорогое — и газеты ведь не для удовольствия, а бесится над ними, потом
ночами сидит, строчит ответы на статьи, но и в редакции их не посылает, а
через несколько дней даже и сжигает, потому что и хранить их немыслимо. Этим
пустописательством у него полдня занято. ЕщЈ ходит слушать заезжих лекторов
по международному положению — и каждый раз страх, что домой не вернЈтся,
что подымется и задаст вопрос. Но нет, не задаЈт, ворочается цел.
Дядя почти не возражал молодой жене, посмеивался виновато. Но и надежды
на исправление не подавала его правобокая усмешка. Да Раиса Тимофеевна будто
и жалилась не всерьЈз, отчаялась давно. И двугривенных последних не лишала.
Темноватый, с неукрашенными стенами, голый и скупой дом их стал уютней,
когда закрыли ставни — успокоительное отделение от мира, потерянное нашим
веком. Каждая ставня прижималась железной полосою, а от неЈ болт через
прорезь просовывался в дом, и здесь его проушина заклинивалась костыльком.
Не от воров это надобилось им, тут бы и через распахнутые окна нечем
поживиться, но при запертых болтах размягчалась настороженность души. Да им
бы нельзя иначе: тротуарная тропка шла у самых окон, и прохожие как в
комнату входили всякий раз своим топотом, говором и руганью.
Раиса Тимофеевна рано ушла спать, а дядя в средней комнате, тихо
двигаясь и тихо говоря (слышал он тоже безущербно), открыл племяннику ещЈ
одну свою тайну: эти жЈлтые газеты, во много слоев навешенные будто от
солнца или от пыли — это был способ некриминального хранения самых
интересных старых сообщений. (“А почему вы именно эту газету храните,
гражданин?” — “А я еЈ не храню, какая попалась!”) Нельзя было ставить
пометок, но дядя на память знал, что в каждой искать. И удобной стороной они
были повешены, чтобы каждый раз не разнимать пачку. {83} Ставши на два стула
рядом, дядя в очках, они над печкой прочли в газете 1940 года у Сталина: “Я
знаю, как германский народ любит своего фюрера, поэтому я поднимаю тост за
его здоровье!” А в газете 1924 года на окне Сталин защищал “верных ленинцев
Каменева и Зиновьева” от обвинений в саботаже октябрьского переворота.
Иннокентий увлЈкся, втянулся в эту охоту, и даже при слабой
сороковаттной лампочке они бы долго ещЈ лазали и шелестели, разбирая
выблекшие полустЈртые строчки, но по укорному кашлю жены за стеной дядя
смешался и сказал:
— ЕщЈ завтра день будет, ты ж не уедешь? А сейчас тушить надо,
нагорает много. И скажи, почему так дорого за электричество берут? Сколько
ни строим электростанций — не дешевеет.
Погасили. Но спать не хотелось. И в третьей маленькой комнатке, где
Иннокентию было постлано, а дядя сел к нему на постель, они шЈпотом ещЈ часа
два проговорили с захваченностью влюблЈнных, которым не нужно освещения для
воркотни.
— Только обманом, только обманом! — настаивал дядя. В темноте его
голос без дребезга ничем не выявлял старика. — Никакое правительство,
ответственное за свои слова… “Мир народам, штык в землю!” — а через год
уже “Губдезертир” ловил мужичков по лесам да расстреливал напоказ! Царь так
не делал… “Рабочий контроль над производством” — а где ты хоть месяц
видел рабочий контроль? Сразу всЈ зажал государственный центр. Да если б в
семнадцатом году сказали, что будут нормы выработки и каждый год
увеличиваться — кто б тогда за ними пошЈл? “Конец тайной дипломатии, тайных
назначений” — и сразу гриф “секретно” и “совсекретно”. Да в какой стране,
когда знал народ о правительстве меньше, чем у нас?
В темноте особенно легко перепрыгивались десятилетия и предметы, и вот
уже толковал дядя, что всю войну 41-го года во всех областных городах
простояли крупные гарнизоны НКВД, не шевелимые на фронт. А царь всю гвардию
перемолол, внутренних войск против революции не имел. А бестолковое
Временное и вовсе ника- {84} кими войсками не владело.
И — ещЈ об этой последней, советско-германской. Как ты еЈ понимаешь?
Легко говорилось! Иннокентий как привычное свободно формулировал такое,
до чего без диалога никогда не доходила надобность:
— Я так понимаю: трагическая война. Мы родину отстояли — и мы еЈ
потеряли. Она окончательно стала вотчиной Усача.
— Мы уложили, конечно, не семь миллионов! — торопился и дядя. — И
для чего? Чтобы крепче затянуть на себе петлю. Самая несчастная война в
русской истории…
И опять — о Втором съезде советов: он был от трЈхсот совдепов из
девятисот, он не был полномочен и никак не мог утверждать Совнарком.
— Да что ты говоришь?..
Уже по два раза “спокойной ночи” сказали, и дядя спрашивал, оставить ли
дверь открытой, душновато, — но тут про атомную бомбу почему-то всплыло, и
он вернулся, шептал яро:
— Ни за что сами не сделают!
— Могут и сделать, — чмокал Иннокентий. — Я даже слышал, что на днях
будет испытание первой бомбы.
— Брехня! — уверенно говорил дядя. — Объявят, а — кто проверит?..
Такой промышленности у них нет, двадцать лет делать надо.
Уходил и ещЈ возвращался:
— Но если сделают — пропали мы, Инок. Никогда нам свободы не видать.
Иннокентий лежал навзничь, глотал глазами густую темноту.
— Да, это будет страшно… У них она не залежится… А без бомбы они
на войну не смеют.
— Но и никакая война — не выход, — возвращался дядя. — Война —
гибель. Война страшна не продвижением войск, не пожарами, не бомбЈжками —
война прежде всего страшна тем, что отдаЈт всЈ мыслящее в законную власть
тупоумия… Да впрочем, у нас и без войны так. Ну, спи.
Домашние дела не терпят небрежения: на завтра к {85} своим чередным
добавились обойденные сегодня. Утром, уходя на рынок, дядя снял две газетных
пачки, и Иннокентий, уже зная, что вечером не почитаешь, спешил смотреть их
при дневном свете. Высушенные пропыленные листы неприятно осязались,
противный налЈт оставался на подушечках пальцев. Сперва он их мыл, оттирал,
потом перестал замечать налЈт, как перестал замечать все недостатки дома,
кривые полы, малый свет оконок и дядину обтрЈпанность. Чем давнее год, тем
дивнее было читать. Он уже знал, что и сегодня не уедет.
Поздно к вечеру опять пообедали втроЈм, дядя пободрел, повеселел,
вспоминал студенческие годы, философский факультет и весЈлое шумное
студенческое революционерство, когда не было места интереснее тюрьмы. А к
партии он никогда не примкнул ни к какой, видя во всякой партийной программе
насилие над волей человека и не признавая за партийными вождями пророческого
превосходства над человечеством.
Вперебой его воспоминаниям Раиса Тимофеевна рассказывала про свою
больницу, про всеобщую огрызливую ожесточЈнную жизнь.
Снова закрыли ставни и заложили болты. Теперь дядя открыл сундук в
чулане и оттуда, при керосиновой лампе — сюда проводки не было, вынимал
пронафталиненные тЈплые вещи, и просто тряпьЈ. И, подняв лампу, показал
племяннику своЈ сокровище на дне: крашеное гладкое дно устилала “Правда”
второго дня октябрьского переворота. Шапка была: “Товарищи! Вы своею кровью
обеспечили созыв в срок хозяина земли Русской — Учредительного Собрания!”
— Ведь голосования ещЈ не было тогда, понимаешь? ЕщЈ не знали, как
мало их выберут.
Снова долго, аккуратно укладывал сундук.
На Учредительном Собрании скрестились судьбы родственников Иннокентия:
отец его АртЈм был средь главных сухопутных матросов, разогнавших поганую
учредилку, а дядя Авенир — манифестант в поддержку заветного
Учредительного.
Та манифестация, где шагал дядя, собиралась у Троицкого моста. Стоял
мягкий пасмурный зимний день без ветра и снегопада, так что у многих
раскрыты были гру- {86} ди из-под шуб. Очень много студентов, гимназистов,
барышень. Почтовики, телеграфисты, чиновники. И просто отдельные разные
люди, как дядя. Флаги — красные, флаги социалистов и революции, один-два
кадетских бело-зелЈных. А другая манифестация, от заводов Невской стороны —
та вся социал-демократическая и тоже под красными флагами.
Этот рассказ опять пришЈлся на позднее вечернее время, снова в темноте,
чтобы не раздражать Раису Тимофеевну. Дом был закрыт и тревожно тЈмен, как
все дома России в глухое потерянное время раздоров и убийств, когда
прислушивались к уличным грозным шагам и выглядывали в щЈлки ставен, если
была луна.
Но сейчас не было луны, и уличный фонарь неблизко, и ставенные доски
сплочены — и такое месиво темноты внутри, что только через распахнутую
дверь слабый боковой из коридора отсвет дворового незагороженного окна
позволял отличить от ночи не контуры дядиной головы, а иногда лишь еЈ
движения. Не поддержанный блистаньем глаз, ни мукой лицевых складок, тем
безвозрастней и убеждЈнней внедрялся дядин голос:
— Мы шли невесело, молча, не пели песен. Мы понимали важность дня, но
если хочешь даже и не понимали: что это будет единственный день
единственного русского свободного парламента — на пятьсот лет назад, на сто
лет вперЈд. И кому ж этот парламент был нужен? — сколько нас изо всей
России набралось? Тысяч пять… Стали по нас стрелять — из подворотен, с
крыш, там уже и с тротуаров — и не в воздух стрелять, а прямо в открытые
груди… С упавшим выходило двое-трое, остальные шли… От нас никто не
отвечал, и револьвера ни у кого не было… До Таврического нас и не
допустили, там густо было матросов и латышских стрелков. Латыши выправляли
нашу судьбу, что с Латвией будет — они не догадывались… На Литейном
красногвардейцы перегородили дорогу: “Расходитесь! На панель!” И стали
пачками стрелять. Одно красное знамя красногвардейцы вырвали… ещЈ тебе о
тех красногвардейцах бы рассказать… древко сломали, знамя топтали…
Кто-то рассеялся, кто-то бежал назад. Так ещЈ в спину стреляли и убивали.
Как легко этим красногвардейцам стрелялось – {87} по мирным людям и в спину,
ты подумай — ведь ещЈ никакой гражданской войны не было! А нравы — уже
были готовы.
Дядя подышал громко.
— …А теперь Девятое января — черно-красное в календаре. А о Пятом
даже шептать нельзя.
ЕщЈ подышал.
— И уже тогда этот подлый приЈм: демонстрацию нашу, мол, почему
расстреливали? Потому что — калединская!.. Что в нас было калединского?
Внутренний противник — это не всем понятно: ходит среди нас, говорит на
нашем языке, требует какой-то свободы. Надо обязательно отделить его от нас,
связать его с внешним врагом — и тогда легко, хорошо в него стрелять.
И молчание в темноте — особенно ясное, нерассеянное.
Скрипя старой сеткой, Иннокентий подтянулся выше, к спинке.
— А в самом Таврическом?
— Крещенская ночь? — Дядя дух перевЈл. — Что в Таврическом? —
охлос, толпа. Оглушу тебя трЈхпалым свистом… Мат стоял громче и гуще
ораторов. Прикладами грохали об пол, надо, не надо. Ведь — охрана! Кого —
от чего?.. Матросики и солдатики, половина пьяных — в буфете блевали, на
диванах спали, по фойе лузгали семячки… Нет, ты стань на место
какого-нибудь депутата, интеллигента, и скажи — как с этими стервами быть?
Ведь даже за плечо его потрогать нельзя, ведь даже мягко нельзя ему
выговорить — это будет наглая контрреволюция! оскорбление святой
охлократии! Да у них пулемЈтные ленты крест-накрест. Да у них на поясах
гранаты и маузеры. В зале заседаний Учредительного они и среди публики сидят
с винтовками и в проходах стоят с винтовками — и на ораторов наводят,
целятся в виде упражнения. Там про какой-то демократический мир, про
национализацию земли — а на него двадцать дул наведено, мушка совмещена с
прорезью прицела, убьют — дорого не возьмут и извиняться не будут, выходи
следующий!.. Вот это надо понять: оратору винтовкой в рот! — в этом их
суть! Такими они Россию взяли, такими всегда были, такими и помрут! В чЈм
другом, в этом — никогда не пе- {88} ременятся… А Свердлов рвЈт звонок у
старейшего депутата, отталкивает его, не даЈт открыть. Из ложи правительства
Ленин посмеивается, наслаждается, а нарком Карелин, левый эсер — так
хохочет!! Ума ж не хватает, что дорого — начать, через полгода и ваших
передушат… Ну, а дальше сам знаешь, в кино видел… Комиссар
тупенко-дубенко-Дыбенко послал закрыть ненужное заседание. С пистолетами и в
лентах поднимаются матросики к председателю…
— И мой отец?!
— И твой отец. Великий герой гражданской войны. И почти в те самые
дни, когда мама… уступила ему… Они очень любили лакомиться нежными
барышнями из хороших домов. В этом и видели они сласть революции.
Иннокентий весь горел — лбом, ушами, щеками, шеей. Его обливал огонь
как будто собственного участия в подлости.
Дядя упЈрся об его колено и — ближе, ближе — спросил:
— А ты никогда не ощущал правоту этой истины: грехи родителей падают
на детей?.. И от них надо отмываться?

——–
62

Первая жена прокурора, покойница, прошедшая с мужем гражданскую войну,
хорошо стрелявшая из пулемЈта и жившая последними постановлениями
партячейки, не только не была бы способна довести дом Макарыгина до его
сегодняшнего изобилия, но не умри она при рождении Клары — трудно даже себе
представить, как она бы приладилась к сложным изгибам времени.
Напротив, Алевтина Никаноровна, нынешняя жена Макарыгина, восполнила
прежнюю узость семьи, напоила соками прежнюю сухость. Алевтина Никаноровна
не очень ясно представляла себе классовые схемы и мало в жизни просидела на
кружках политучЈб. Но зато она нерушимо знала, что не может процветать
хорошая семья без хорошей кухни, без добротного обильного столового и
постельного белья. А с укреплением жизни как важный внешний знак
благосостояния должны войти в дом серебро, хру- {89} сталь и ковры. Большим
талантом Алевтины Никаноровны было умение приобретать это всЈ недорого,
никогда не упустить выгодных продаж — на закрытых торгах, в закрытых
распределителях судебно-следственных работников, в комиссионных магазинах и
на толкучках свеже-присоединЈнных областей. Она специально ездила во Львов и
в Ригу, когда ещЈ нужны были для того пропуска, и после войны, когда там
старухи-латышки охотно и почти за бесценок продавали тяжЈлые скатерти и
сервизы. Она очень успела в хрустале, научилась разбираться в нЈм — в
глушЈном, иоризованном, в золотом, медном и селеновом рубине, в кадмиевой
зелени, в кобальтовой сини. Не теперешний хрусталь Главпосуды собирала она
— перекособоченный, прошедший конвейер равнодушных рук, но хрусталь
старинный, с искорками своего мастера, с особенностью своего создателя, — в
двадцатые-тридцатые годы его много конфисковали по судебным приговорам и
продавали среди своих.
Так и сегодня отлично обставлен и обилен был стол, и с переменой блюд
едва справлялись две прислуги-башкирки: одна своя, другая взятая на вечер от
соседей. Обе башкирки были почти девочки, из одной и той же деревни и
прошлым летом кончившие одну и ту же десятилетку в Чекмагуше. НапряжЈнные,
разрумяненные от кухни лица девушек выражали серьЈзность и старание. Они
были довольны своею службой здесь и надеялись не к этой, но к следующей
весне подзаработать и одеться так, чтобы выйти замуж в городе и не
возвращаться в колхоз. Алевтина Никаноровна, статная, ещЈ не старая, следила
за прислугою с одобрением.
Особой заботой хозяйки было ещЈ то, что в последний час изменился план
вечера: он затевался для молодЈжи, а среди старших — просто семейный,
потому что для сослуживцев Макарыгин уже дал банкет два дня назад. Поэтому
приглашЈн был старый друг прокурора ещЈ по гражданской войне серб Душан
Радович, бывший профессор давно упразднЈнного Института Красной Профессуры,
и ещЈ допущена была приехавшая в Москву за покупками простоватая подруга
юности хозяйки, жена инструктора райкома в Зареченском районе. Но внезапно
вернулся с Дальнего Востока (с громкого процесса япон- {90} ских военных,
готовивших бактериологическую войну) генерал-майор Словута, тоже прокурор, и
очень важный человек по службе — и обязательно надо было его пригласить.
Однако перед Словутой стыдно было теперь за этих полулегальных гостей — за
этого почти уже и не приятеля, за эту почти уже и не подругу, Словута мог
подумать, что у Макарыгиных принимают рвань. Это отравляло и осложняло вечер
Алевтине Никаноровне. Свою несчастную из-за придурковатого мужа подругу она
посадила от Словуты подальше и заставляла еЈ тише говорить и не с такой
видимой жадностью кушать; с другой стороны хозяйке приятно было, как та
пробовала каждое блюдо, спрашивала рецепты, всем кряду восхищалась, и
сервировкой, и гостями.
Ради Словуты и стали так настойчиво звать Иннокентия и непременно в
дипломатическом мундире, в золотом шитье, чтобы вместе с другим зятем,
знаменитым писателем Николаем Галаховым, они составили бы выдающуюся
компанию. Но к досаде тестя дипломат приехал с опозданием, когда уже и ужин
кончился, когда молодЈжь рассеялась танцевать.
А всЈ же Иннокентий уступил, надел этот проклятый мундир. Он ехал
потерянный, ему равно невозможно было и дома оставаться, ему невыносимо было
везде. Но когда он вошЈл с кислой физиономией в эту квартиру, полную людей,
оживлЈнного гула, смеха, красок — он ощутил, что именно здесь его арест
никак не возможен! — и к нему быстро вернулось не только нормальное, но
ощущение особенной лЈгкости. Он охотно выпил налитое ему, и охотно принимал
в тарелку с одного блюда и с другого — сутки он почти не мог глотать, зато
сейчас радостно восстал в нЈм голод.
Его искреннее оживление освободило и тестя от досады и облегчило
разговор на их почЈтном конце стола, где Макарыгин напряжЈнно маневрировал,
чтобы Радович не выпалил какой-нибудь резкости, чтобы Словуте было всЈ время
приятно и Галахову не скучно. Теперь, придерживая свой густой голос, он стал
шутливо пенять Иннокентию, что тот не потешил его старости внучатами.
— Ведь они что с женой? — жаловался он. — Подо- {91} бралась
парочка, баран да ярочка, — живут для себя, жируют и никаких забот.
Устроились! Прожигатели жизни! Вы его спросите, ведь он, сукин сын,
эпикуреец. А? Иннокентий, признайся — Эпикура исповедуешь?
Невозможно было даже в шутку назвать члена всесоюзной коммунистической
партии — младо-гегельянцем, нео-кантианцем, субъективистом, агностиком или,
упаси боже, ревизионистом. Напротив, “эпикуреец” звучало так безобидно, что
вовсе не мешало человеку быть правоверным марксистом.
Тут и Радович, любовно знавший всякую подробность из жизни
Основоположников, не преминул вставить:
— Что ж, Эпикур — хороший человек, материалист. Сам Карл Маркс писал
об Эпикуре диссертацию.
На Радовиче был вытертый полувоенный френч, кожа лица — тЈмный
пергамент на колодке черепа. (Выходя же на улицу, он до последней поры
надевал будЈнновский шлем, пока не стала задерживать милиция.)
Иннокентий горячел и задорно оглядывал этих ничего не ведающих людей.
Какой был смелый шаг — вмешаться в борьбу титанов! Любимцем богов он
казался себе сейчас. И Макарыгин, и даже Словута, которые в другой момент
могли вызвать у него презрение, сейчас были ему по-человечески милы, были
участниками его безопасности.
— Эпикура? — с посверкивающими глазами принял он вызов. — Исповедую,
не отрекаюсь. Но я, вероятно, вас удивлю, если скажу, что “эпикуреец”
принадлежит к числу слов, не понятых во всеобщем употреблении. Когда хотят
сказать, что человек непомерно жаден к жизни, сластолюбив, похотлив и даже
попросту свинья, говорят:
“он — эпикуреец”. Нет, подождите, я серьЈзно! — не дал он возразить и
возбуждЈнно покачивал пустой золотой фужер в тонких чутких пальцах. — А
Эпикур как раз обратен нашему дружному представлению о нЈм. Он совсем не
зовЈт нас к оргиям. В числе трЈх основных зол, мешающих человеческому
счастью, Эпикур называет ненасытные желания! А? Он говорит: на самом деле
человеку надо мало, и именно поэтому счастье его не зависит от судьбы! Он
освобождает человека от страха перед ударами судьбы — и поэтому он великий
опти- {92} мист, Эпикур!
— Да что ты! — удивился Галахов и вынул кожаную записную книжечку с
белым костяным карандашиком. Несмотря на свою шумную славу, Галахов держался
простецки, мог подмигнуть, хлопнуть по плечу. Белые сединки уже живописно
светились над его чуть смугловатым, несколько располневшим лицом.
— Налей, налей ему! — сказал Словута Макарыгину, тыча в пустой фужер
Иннокентия, — а то он нас заговорит.
Тесть налил, и Иннокентий снова выпил с наслаждением. Ему и самому в
этот момент философия Эпикура показалась достойной исповедания.
Словута с нестарым отекшим лицом держался чуть свысока по отношению к
Макарыгину (Словуте уже была подписана вторая генеральская звезда), но
знакомством с Галаховым был крайне доволен и представлял, как сегодня же
вечером, в том доме, куда ещЈ намеревался попасть, он запросто передаст, что
час назад выпивал с Колькой Галаховым, и тот ему рассказывал… Но и Галахов
тоже приехал недавно, тоже опоздал и как раз ничего не рассказывал, наверно
придумывал новый роман? И Словута, убедясь, что ничего от знаменитости не
почерпнЈт, собрался уходить.
Макарыгин уговаривал Словуту побыть ещЈ и обломал на том, что надо
поклониться “табачному алтарю” — коллекции, содержимой в кабинете. Сам
Макарыгин курил болгарский трубочный, доставаемый по знакомству, да вечерами
пробивал себя сигарами. Но гостей любил поражать, поочерЈдно угащивая каждым
сортом.
Дверь в кабинет была тут же, хозяин открыл еЈ и приглашал Словуту и
зятей. Однако, зятья отговорились от стариковской компании. Теперь особенно
опасаясь, что Душан там ляпнет лишнее, Макарыгин в дверях кабинета,
пропустив Словуту вперЈд, погрозил Радовичу пальцем.
Свояки остались на пустом конце стола вдвоЈм. Они были в том счастливом
возрасте (Галахов на несколько лет постарше), когда их ещЈ принято было
считать молодыми, но никто уже не тянул танцевать — и они могли отдаться
наслаждению мужского разговора меж недопитых бутылок под отдалЈнную музыку.