Александр Солженицын. На изломах

Двучастный рассказ

—————————————————————————
(c) Copyright Александр Исаевич Солженицын, 1996 г.
Источник: “Новый Мир” 1996, No 6
Рассказ публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.
—————————————————————————

1

Кто в тот год не голодал? Хоть отец и был начальник цеха, но не брал
ничего никогда сверх, и никого к тому не допускал. А в семье – мать,
бабушка, сестра, и Димка на 17-м году – есть-то как хочется!! Днём у станка,
ночью с товарищем с лодки рыбу ловили.
А цех у отца какой? – снаряды для “катюш”. На харьковском Серпе-Молоте
доработались – прервать нельзя! – до того, что город уже горел, чуть к
немцам не попали, уезжали под бомбёжкой – и закинулись до Волги.
Война? как будто катила она к концу, фронты уходили – но что там дальше
будет? А ещё сяжок – и призыв. И уже узнав складность своего характера и ума
– на весну этого, 44-го, сдал Дмитрий экстерном сверх 9-го и за 10-й класс,
да “с отличием”. И с сентября можно ринуться в институт. А куда? Добились с
другом до такой справочной брошюрки: “ВУЗы Москвы”. Ох, много названий, ещё
больше – факультетов, отделений, специальностей, – а что за ними скрывается?
чёрт не разберет. И – как бы решали? и – как бы решились? – но в
Энергетическом, Шоссе Энтузиастов, прочли: “трёхразовое питание”! И это
всё перевесило. (А по себе сам намечал: юридический? исторический?) Ну,
такая в ногах легколётность – покатили!
И – приняли. Общежитие в Лефортове. Только трёхразовое – как считалось?
Щи – это уже раз, уполовник пюре из гниловатой картошки – это уже два… А
хлеба – 550 плохого. Значит: днём учись, уж там как, вечерами-ночами
грузчиками. Заплатят папиросами – иди на рынок, меняй “дукат” на картошку.
(Ну, отец помогал.)
А год двадцать шестой – уже весь заметали в армию. А год Двадцать
седьмой – качался, туда ли, сюда. Но – удержался. Да кончилась война,
оттого.
Война и кончилась – она и не кончилась. Объявил Сталин: теперь
восстанавливать! И пошла жизнь по тем же военным рельсам, только без
похоронок, а: и год, и два, и три – восстанавливать! значит – и работать, и
жить, и питаться, как если б война продолжалась. Уже был на 4-м курсе,
отложил себе 400 рублей – новые брюки купить, а тут – громыхнул слух: будет
реформа! И – кинулись люди в сберкассы, сразу две очереди, одни сдают,
другие берут, не угадаешь, как надо. И Митя Емцов – не угадал, прогорели и
брюки. Но сразу и выигрыш: ни стипендии, ни зарплаты не разделили на 10, и
карточек – больше нет. И на январскую стипендию накупали ржаного хлеба – в
обжор, да ещё и чай с сахаром. А директор их института – была солидная,
властная женщина, жена Маленкова, нахлопотала ещё и повышенных стипендий,
получил и Емцов. Так он – креп.
Да креп не только от питания, и не только в учёбе. (Отбирали на атомную
энергетику и на автоматику-управление авиационные – выбрал второе, ещё долго
не догадываясь, что иначе б заперся на годы и годы как в тюрьме.) Креп он
и на общественной, комсомольской работе.
Это приходит незаметно и не по замыслу: чего мы стОим – мы узнаём только
с годами и по тому, как окружающие воспринимают нас (“нерядовой”). Все
замечают, что ты по природе динамичен, что ты подаёшь самые быстрые
предложения, как с чем быть коллективу; что твои мнения одерживают верх над
другими. Так – садись в президиум собрания! Сделаешь доклад? Отчего бы нет?
И слова в речи легко сцепливаются. Кого там поддержать, кого разоблачать? И
ребята аплодируют. И за тебя голосуют. И так это гладко, само из себя:
комсомольский вожак; с З-го курса – секретарь факультетский; с 5-го
заместитель общеинститутского. (Но для этого уже надо быть кандидатом
партии. Однако распоряжение ЦК: с 48-го года прекратить приём в партию – то
есть за войну слишком много напринимали. А вот – “в виде исключения принять
товарища Емцова”? На партийном собрании сидят же и фронтовики, зароптали:
почему – его? почему – исключение (для щенка)? Зал – против. Но встаёт
директорша, представительная, уверенная – да чья жена? кто этого не знает?
и веско опускает в зал: “На то – есть соображения.” И – всё. Проголосовали и
фронтовики.)
А вскоре – ты ещё не кончил института, уж никакого тебе “распределения”
– взяли в московский горком комсомола – замзавотделом студенческой молодёжи.
(А что там в институт осталось доезживать – зачем на трамвае? позвонил в
горком – и едешь на “победе”; вызываешь второй раз – и из института, уже на
квартиру, не в общежитие, опять на “победе”.)
Да, взветрили тебя пыхом-духом – но перед ребятами нисколько не
стеснительно, потому что в том нет никакой кривины: ты ничего не добивался,
не хитрил, а вот – вынесло, само. И ещё в том, что комсомольское дело
честное, верное, даже священное! (Первый раз вошёл в горком комсомола – ну,
как верующий в церковь, с замираньем.) И что это – бьющая живая струя нашей
ослепительной общей жизни: после такой всемирной победы – и как вливаются в
страну восстановительные токи! и как гремят отовсюду успехи грандиозных
строек! и ты – этого часть, и направляешь своё студенческое поколение
туда, в эти замыслы и в эти свершения.
И с гордостью написал отцу (тот и остался так, на своём цехе, и на
Волге, уже в Харьков не возвращали их). Отец может взвесить, что значит
выбиться своими силами. Сам сын кузнеца – а поднялся в инженеры. И жену взял
из полтавской дворянской семьи, искавшей защитного крыла в ранние Двадцатые.
(А потом сильно сердился, когда та с матерью разговаривала по-французски.) В
1935 он перенёс злополучие ареста по клевете (семью сейчас же стеснили,
шредеровский рояль стал в подвале на боку) – но через полгода оправдали, – и
дивность этого освобождения ещё больше укрепила пролетарскую веру отца в
добротность нашего строя, его отродную преданность ленинскому пути.
Да только, вот, в горкоме комсомола что-то стало меняться? Не все тут
благоговели, войдя. А у кого и в идейном горении сказывалась недохватка
наигранность проступает, не спрячешь. Да и правда, своим интересам чуть
отдайся – утягивают с силой. А кто-то кого-то подсиживает, занять пост
повыше. Вдруг – второго секретаря горкома застали в кабинете на диване с
секретаршей. Ну, и оргвыводы…
Гори – не гори, а вдвигаются в нашу жизнь ещё и факты. Вот – Факт:
начиная с замзавотделом и вверх, ежемесячно вдвигается в пальцы тебе
длинноватый конверт болотного цвета, всегда одинаковый. И называется он
пакет. А внутри – ещё раз твоя месячная зарплата, но уже точная, без
вычетов, налогов, займов. И солжёшь ты, если станешь уверять, что тебе это
не-приятно, не-нужно, не-приемлемо. Оно как-то именно – приемлемо, деньги-то
всегда пригодятся к чему-то.
Женился на сокурснице – но и медового месяца нет: ведь в горкоме надо
дежурить до двух-трёх часов ночи, как и вся служебно-партийная Москва не
спит по воле и привычке Сталина. На этой “победе” приехал в четвёртом часу
домой – ну как жену будить? Ей в 6 часов вставать, чтоб ехать на электричке
на работу.
А дела и обязанности – расширялись в размахе. И учреждали Международный
союз студентов (там общался с самим Шелепиным), и включали его во всеобщую
борьбу за мир, ну тут и подсобная работа – писать речи для крупного
начальства, вроде: “Не допустим, чтоб ясное небо родины снова застлали клубы
войны!” Какая работа скрытая, какая нескрытая, – а был на виду, и голову
носил высоко.
И тут – приехал к нему в отпуск отец. Пожил неделю. Послушал сына,
присмотрелся. Но не выразил той отцовской гордости, как Дмитрий ждал. Хуже.
Вздохнул и сказал: “Эх, в погонялы ты подался. А надо бы – самому ворочать,
на производстве. Дело – это только производство.”
Дмитрий был уязвлен, обижен. Он чувствовал себя – в постоянном полете, а
если земли касался, то ходил – тузом. И вдруг – погоняла?
Да отец и читал только “За индустриализацию”. И жил – “для счастья
народного”, как повторял не раз.
Сын отверг – как ворчливость отцовскую. Но текли недели – и что-то стало
внутри – сверлить, подавливать. Отцовское осуждение – оно, оказывается,
гирей на сердце ложится. От кого бы другого – отмахнулся легко. А тут?..
А не прав ли отец: какое “дело”? И сам видишь: трёп, да трёп, да
подсидки, да интриги, да пьянки. Оглянуться на сотрудников – ведь королобые
они. И чиновники. А если есть у тебя способности – куда на большее? (Только
– на что именно? Ещё непонятно.)
Но – уже нелегко расстаться и с пакетами, и с “победой”.
Точило в нём, точило. А решиться нелегко.
Вдруг – как-то смаху, необдумчиво, – накидал заявление об уходе. И
подал.
Но – какое такое заявление? Как это член партии может писать заявление?
Против воли Партии? Так это – неустойчивый элемент в нашей среде! И – такую
подняли баламутину, и такую задали Емцову прокатку, и так отмордовали на
партсобрании – сидел варёным раком, и только признавал и признавал свою
вину.
Да может и к лучшему. Карьера выправилась опять. (И вот такие поручения
загадки: в одном институте студенты создали, якобы в шутку, “Общество защиты
гадов и пресмыкающихся”. А если посмотреть проницательно? – ведь это
политическое подрывное дело.)
А тут – крупная перетруска в Москве: на пленуме МК – МГК партии её
привычного первого секретаря Попова – такого прочного, импозантного,
неколебимого – вдруг свалили. (Интрига была – Мехлиса, его врага, а решение
– Сталина, прочистить тех, кто в войну зажирел, а в обвинениях не
поскупились: почему асфальтную дорогу за город провёл как раз до дома своей
любовницы, и не дальше?) Вместо Попова назначили Хрущёва.
А тут подкатил день комсомольского юбилея. Комсомольский актив принимали
в Георгиевском зале, банкет. Живой и щедрый Хрущёв, с круглой, как обритой,
головой, пообещал: “Старайтесь! старайтесь – и все будете в секретарях ЦК!”
И вдруг какой-то бес повернул язык – Емцов безоглядчиво выскочил:
– Никита Сергеич! А можно вопрос?
– Можно.
– Вот два года, как кончил я институт, а диплом мой лежит в тумбочке.
Люди на производстве – разве не нужны? Готов идти, куда пошлёт партия.
(А звучало-то как! – в Георгиевском зале. Сам своей отвагой
полюбовался.)
Хрущёв, недолго думая, боднул подвижной лысой головой:
– Товарищ Сизов, я думаю – просьбу можно рассмотреть?
“Рассмотреть”! – из руководящих уст – это уже приказ! (Не ожидал такой
крутой бесповоротности! Поспешил, выскочил?..)
Сизов вызвал на собеседование. Расположительно: “Да зачем же ты так?
Сказал бы нам. Да мы б тебя ещё в ЦК продвинули.” Ну уж, упущено. “И куда ж
ты хочешь?” – “В авиационную технику.” – “ВИАМ? ЦАГИ?” – “Да нет, на прямое
производство!”
А пошло через министерскую аппаратную – и назначили на периферию.
Правда, выбрал город, откуда и приехал, где родители. Замысловатые,
замаскированные у нас названия: “Агрегатный завод” – пойди разбери, что за
этим скрывается? А за этим – и авиационное электрооборудование, автопилоты,
дозировка топлива, но туда же и ширпотребский заказ: наладить производство
бытовых холодильников, позор нам с таким разрывом отставать от Европы!
По славе, что “сам Хрущёв его направил”, – довольно быстро стал
начальником цеха. (А от горкомовской зарплаты с пакетом – падение сразу в 5
раз, ой-ой! уже ощутимы даже 30 рублей “хлебной надбавки”.) Только цеху его
как раз – выпуск холодильников! Вот, стоит английский образец, всего только
задача: точно скопировать. Но чёрт его знает, скопировали в точности, а
секреты какие-то не ухватили: в контуре то трубка какая засоряется, то от
холода своего же и замерзает начисто. Покупатели – возвращают с жалобами и
проклятьями, “не холодит!”, магазины – с рекламациями.
Но облегчало работу, что и в эти годы, начало 50-х, ещё сохранялась на
заводе беспрекословная дисциплина, как если б война и сегодня шла, – даже на
их “пьяном заводе”, как в городе звали (на промывку аппаратуры отпускали им
много спирту).
Смерть Сталина – сотрясла! Не то, чтобы считали Его бессмертным, но
казалось: он – Явление вечное, и не может перестать быть. Люди рыдали.
Плакал старый отец. (Мать – нет.) Плакали Дмитрий с женой.
И все понимали, что потеряли Величайшего Человека. Но нет, и тогда ещё
Дмитрий не понимал до конца, какого Великого, – надо было ещё годам и годам
пройти, чтоб осознать, как от него получила вся страна Разгон в Будущее.
Отойдёт вот это ощущение как бы всё продолженной войны – а Разгон останется,
и только им мы совершим невозможное.
Был Емцов, конечно, не рядовой, не рядовой. Нерядового ума, энергии. На
заводе не столько уж требовались институтские знания, сколько живо
справляться с оборудованием и с людьми. Дома опять почти не бывал. А ведь
уже и сын родился, – а когда воспитывать? времени ни чутельки. Но главный
урок жизни он получил от директора Борунова.
Директоров сменилось несколько, держались по году, по полтора.
Последнего, и с ним главного инженера, сняли “за выпуск некачественной
продукции”: нагрянули комиссии от безжалостного Госконтроля, от прокуратуры,
завод остановили, допросы по кабинетам, все в жути. И вот тут новым
директором вступил Борунов – рослый самодородный красавец, лет сорока. Не
улыбкой, нет, но чем-то светилось на его лице уверенное превосходство: что
он знает, как исправить любое положение.
И – да, поразительно! За две-три недели и весь завод и цех холодильников
стали – другими. Люди как будто попали в мощное электромагнитное поле: их
всех как повернуло в одну сторону, и они все смотрели туда, и понимали
одинаково. Про нового директора передавали басенные эпизоды, подробности.
(Тут Емцов был неделю в отгуле, уезжал на зимнюю рыбалку, не явился по
вызову, а когда явился, секретарша Борунова: “Сказал: больше в вас не
нуждается.” И три дня не допускал до лица своего!) Вдруг объявил в январе:
“С 1 февраля завод будет работать ритмично!” И на демонстрационных досках за
каждый день каждому цеху стали рисовать или красный столбик (выполнил план),
или синий (провалил). И такой пошёл порядок, что при синих столбиках и жизни
нет никому в цеху. Значит, цепляйся, когтись! Вот, как будто, пошли
холодильники? а из гальванического цеха не успевают доставить решётчатые
полки к ним. Мелочь, тьфу! – а сдать без них нельзя. Начальник
гальванического умоляет: “Ты подпишись, что сегодня принял, а я тебе завтра
утром доставлю.” И другой раз, и третий, – а нехватка всё дальше. Емцов
отказался, и тому поставили синий. На следующей планёрке Борунов: “Емцов
вон отсюда!” Емцов даже руки вскинул просительно: ведь прав же! Нет, как
перед скалой. Подсёкся.
Приглядывался на планёрках: чем Борунов берёт? ведь не криком, не
кулаком. А: уверен он, что – выше любого своего подчинённого.
Интеллектуально. Скоростью перехвата мысли. Остроумием. Разящей меткостью
приговора. (Но все эти качества – Емцов находил и в себе!) С Боруновым
невозможно было спорить. Невозможно – не выполнить.
А вот возможно: обогнать в догадке – и предложить своё? Вот, стали
приходить перебивчиво и срывали весь план реле из Курска. Додумчиво – к
Борунову: “Дайте мне самолёт! денег! Лечу с бригадой монтажников в Курск?”
Просиял директор, сразу дал. На курском заводе Емцов и свою бригаду посадил
регулировать релешки, и тамошнее совещание и митинг собрал. Сколько б нам ни
обошлось! – а пошли одни красные столбики.
Недолго директором пробыл и Борунов. Только – не сняли его, а возвысили
в секретари обкома.
Но за эту недолгую школу Емцов внутренне сильно вырос и усвоил: тут – не
лично в Борунове дело, а Борунов (или всякий другой, или ты) идёт на гребне
великого сталинского Разгона, которого хватит нам ещё на полвека – век. Вот
единственное Правило: никогда не надо выслушивать ничьих объяснений
(сомлеешь в объяснениях, скиснешь, и дело погубишь). А только: или дело
сделано – или не сделано. Тогда берегись!
И людям – деваться некуда!! Выполнение – беспрекословное! А вся система
– высокоуправляема.
И вскоре был уже главным технологом завода, ещё прежде своих 30 лет. А
чуть за 30 – главным инженером.
Вот задача Партии: наладить выпуск магнетронов – мощных генераторов
сверхвысокочастотных колебаний, они пойдут в противовоздушную оборону, в
локаторы. Образцы? получите: вот – немецкий, вот американский. Копируй
сколько хочешь, но с магнетроном задача похитрей, чем с холодильником: а как
отводить тепло? а как снимать мощность? И мало просто генерировать высокую
частоту – нет, надо в самом узком диапазоне, иначе не распознать целей. (На
всё то сидели теоретические группы в конструкторских бюро.)
Шли годы – оборонный комплекс, раскиданный по стране, но связанный
безотказными каналами поставок, решал одну за другой задачи, ещё недавно,
казалось, невыполнимые. Уже передавали слова Хрущёва (крестного отца…):
“Да мы теперь ракеты делаем как сосиски на конвейере.” Но чтоб эти ракеты
летали по точнейшему курсу – вот задача с гироскопами: для быстроты запуска
ракеты они постоянно включены – но оттого изнашиваются, и когда появился в
технике лазер – домозговали до лазерного гироскопа, без трущихся частей и
чья готовность мгновенна. И Емцов, уже привыкнув не застывать, всегда
двигаться без понуждения, самому искать новые направления, – предложил
приехавшему на завод министру и зав. оборонным отделом ЦК: поручите лазерную
аппаратуру нам! (Шаг был – отчаянный! но понесло его, как камикадзе.)
Принято. И сразу вослед – в свои 33 года! – стал директором завода.
Было это в апреле 1960. А на 1 мая – сшибли нашей ракетой самолёт
Пауэрса.
Но – как? Через несколько дней было крупное совещание у Устинова – тогда
уже зампредсовмина, зам Хрущёва по обороне, но ещё всеми боками за своё
прежнее министерство оборонной промышленности. (И молодой свежий директор
первый раз попал на такую верхоту.) А от министерства обороны пришли во
главе с Байдуковым, и тот с захрипом, тяжеловесно выкладывал обвинения, что
военно-промышленный комплекс проваливает советскую оборону.
Эти растреклятые американские У-2 (насмешливое совпадение названия с
нашими низковысотными фанерными “кукурузниками”) летали на высотах, не
достижимых для наших истребителей, ещё и путая локаторы созданием фальшивых
мишеней, бросали металлические ленты, наша система не различала уверенно
характер целей, и сама наводка ещё была неточна, – зелен виноград сбивать
эти самолёты.
И сейчас – Пауэрс беспрепятственно миновал наши системы противовоздушной
обороны, пролетел даже прямо над зенитным полигоном Капустин Яр на Нижней
Волге, из Ирана пересек половину СССР, по нему лупили – а сбить не могли.
(Вместо него – сбили свой один.) И только на Урале в него улупили, по сути
случайно. (А Пауэрс предпочёл плен обещанному по контракту самоубийству
иглой. Потом и книгу воспоминаний издал, деньги получил.) Тогда весь случай
подали публично так, что Хрущёв сперва, из милосердия, не хотел сбивать. Но
сами-то знали: куда годны?
Видно было, как Устинову тяжело, неприятно, – Емцов сидел совсем
неподалеку, но не за главным столом, а в пристеночном стульном ряду.
Устинов, с подёргиванием своего долговатого лица, явно искал, чем
оправдаться, кому для этого слово дать, чтобы находчивые аргументы привёл?
И тут – Емцова внезапно взнесло, как когда-то перед Хрущёвым, или когда
взялся выпускать лазерные гироскопы, – сразу и страх и бесстрашие, как в
воздухе бы летел без крыльев – вот взмоешь или разобьёшься? – поднял руку
просить слово, вверх и с наклоном к Устинову! (А внутри: ой, хоть бы не дал!
На таких высоких совещаниях – опасней, чем на поле боя, чем на минном: чуть
неосторожное выражение или малый перелом голоса уже могут тебя погубить.
Впрочем, свои инженеры убедили его, что решение – уже близко.)
Устинов видел руку, однако сухопарому выскочке не рисковал давать: чего
ляпнет, по молодости? Выступали один генерал, другой генерал, один директор,
другой директор. И теперь уж каждый раз Емцов поднимал (хотя внутренне – ещё
робел). Устинов посмотрел ему пытливо в глаза – и тут Емцов ощутил, как в
глазах его зажглось – и пошло уверенным сигналом к Устинову. И Устинов явно
понял, принял сигнал. И – дал слово.
Емцов вскочил пружинно, и заговорил энергично. Подталкивал его и тот
опыт с гальваническим цехом: да, иногда надо признать сделанным – ещё и не
сделанное! и с Курском: провал потом наверстаем, а красный столбик – должен
стоять непременно! И хотя он знал, что Селекция движущихся целей всё не
налаживалась, – но она должна наладиться! должна – по закону великого
Разгона!
И самонадеянно тряхнув головой – заверил генералитет, звонко:
– Проблема селекции высоколетящих целей – у нас уже решена. В короткие
сроки она будет уже в практике.
Застыли, даже рты приоткрыли.
И на этом бы остановиться? Нет, ещё не полная победа. Теперь – очень
озабоченно, но и надменно:
– По-настоящему мы уже заняты другой проблемой, и она стоит для всех:
создать систему обнаружения низколетящих целей. Американцы то и дело снижают
высоты…
Сотряс Совещание! В перерыве Устинов усмехнулся наградно: “Ну, не
посрамил ВПК.” А ещё один видный генерал схватил Емцова под руку (Емцов не
успел рассчитать – почему он? потом узнал – тот терял значение, хотел
укрепиться) и повёл его в какую-то чуть не маршальскую группу: “Вот, мы…”
Так-то так, приятно, но и страшно: а если не получится? Да, могло б и не
получиться… Могло бы, если бы не Разгон! Ещё летом пришлось ему повторить
и на другом совещании (шефы ВПК горели), что будто идёт как надо, – а всё
ещё не было сделано!
Да тут не то что карьеру сломят – посадят…
Но у него был опыт Борунова: оказаться быстрей и проницательней своих
подчинённых, не отдать им инициативы (а всё умное – тотчас подхватывать).
Действовать на подчинённых психологически: синие столбики не могут появиться
ни по каким причинам! Он уже ощущал себя – лютым производственником и
озарённым директором. То и дело ночью к нему домой машина: “конвейер
остановился!” или там что, – и он несётся на завод. (Уже и о нём
рассказывают басенные эпизоды.) И он поверил в творимость чудес. Казалось
бы, по естественным законам природы, – такой процесс нельзя заказать вперёд,
такое сооружение может и не держаться, но есть и психологический закон:
“Вытянем во что бы то ни стало!! ”
И – вытянули. За 4-й квартал того же года завод получил знамя ЦК и
Совета министров, директор – Героя Социалистического Труда.
А дальше – взлёт, и взлёт, и взлёт. (Да по глазам и повадкам любой
заводской девушки – а много ль мы шагаем, не задевая в себе этих струн?
ощущал непреклонную свою победность. Да ведь у него и дворянская кровь текла
– видна в окате головы и как держал её.) Завод его, шифрованно
переименованный в “Тезар”, – теперь воздвигался в новых и новых корпусах,
набирал новые тысячи рабочих. Он выпускал – СВЧ-генераторы, сердца
локаторов, и сложные системы питания к ним, а кто-то другой – волноводы к
антеннам, а кто-то ещё – вычислительные комплексы для локаторов. Посылаемые
на поиск сигналы должны быть переменной частоты, чтобы противник не успевал
к ним привыкнуть и защититься. Строилась первая противоракетная оборона. Уже
был создан “московский зонтик”: по 140 устройств на каждую из четырёх сторон
света (через Северный полюс особенно ждали) с обнаружением летящих ракет за
тысячу километров – и устройства эти в три пояса: внутренние потом добирают
то, что пропустили внешние. И – тысяча целей обрабатываются одновременно,
а дальше электронно-вычислительными машинами распределяются по стрелебным
комплексам: кому по какой цели стрелять. (И тут мы, в этом зонтике,
обогнали американцев!!)
Дальше пришла пора разделяющихся головок – поспевали мы за американцами
и в головках. И по возвратным локаторным сигналам научились различать
головки боевые от показных беззарядных.
И – сыпались на Емцова награды. И счёт потерял он этим высоким
совещаниям, куда летал, и высоким кабинетам, куда, как говорится, чуть не
любую дверь открывал ногой (не любую, конечно). Даже входил в комиссии по
редактированию постановлений ЦК. И сколько этих физиономий с обвислыми
щеками и подбородками, почти без мимики лица и глаз, а губы открывающих лишь
чуть, по неизбежной необходимости произносить фразы – сколько их, навстречу
Дмитрию Анисимовичу, нехотя меняли своё отродно неприязненное выражение.
(Чужой был им этот оборонный директор – слишком молодой, худой, подвижный, с
воодушевлёнными блистающими глазами и аристократическим лбом.) А Дмитрий
Фёдорович Устинов – просто полюбил Емцова.
(Но – и надломился хребет карьеры: близкий друг Емцова, учёный
электронщик, посвящённый во множество наших секретов, поехал в Европу на
конференцию – и не возвратился! – взбунтовался против Системы! И – Емцов
закрепился невыездным – на два десятка лет! А могло бы и сильно хуже, и
свергли бы вовсе. И, вот, как понять тебе этот непредупреждённый внезапный
поворот друга? Понять его – вообще нельзя, потерял голову. Не ради западных
же благ, и тут ему хватало. Свободы? – но в чём таком ему не хватало
свободы? А лично – предательство? Да что – “лично”! Из-за беглеца пришлось
по всей системе противоракетной обороны менять все коды, номера,
названия…)

А за эти 20 лет – “Тезар” всё разрастался. Заводоуправление – мраморный
дворец. Но и новые цеха – загляденье, роскошные здания. Строили – денег не
жалели. Это был уже не завод – а пять заводов вместе, в одном каменном
обносе, и три Особых конструкторских бюро (ещё секретнее самих заводов). И
18 тысяч рабочих и служащих. И вот в одном и том же директорском кресле
(перенеся его несменно и в новое здание), просидел Емцов – скоро четверть
века. Сохраняя всё ту же сухость фигуры, лёгкость походки и быстрый умный
взгляд. Волосы – выпадали, а остаток на теменах не проседел. Распоряжался
только повелительно, и умел осадить любого. Было ему за пятьдесят.
В таком возрасте уже не жена приносит тебе второго сына – но сам сын ещё
насколько гордостней, и горячей, и сгусток надежд, и обещанье продолжить
тебя насколько дальше в годы! Ты – вместе с ним как будто ступаешь первыми
ножками! Старший сын уж давно сам по себе, и не так пошёл, – но вот этот,
через двадцать лет от первого, пойдёт каково! И сколько же дальнего смысла
он добавляет в твою жизнь.
А Тезар всеми фундаментами только врастал и врастал в приволжскую землю,
ещё прихватывая и прихватывая расширенным забором соседние жиловые и луговые
гектары, – но продукцией своей, но назначением и делом своим всё более
впитывался в нашу оборону как всесоюзный гигант. С ним – и его
безупустительный директор, не уставая застолблять всё новые направления
поисков и производства. (А всё так же – невыездной: ему верило ЦК, ещё бы не
верило! – а осторожность Спецуправления тоже не лишняя?..)
Да, оборона советская – и нападение же! – стояли всё так же несокрушимы
и действенны. Но уму, знающему тоже и подробности секретных донесений из-за
океана, притом уму живому, – с начала 80-х годов, от Рейгана, стало
проясняться, что мы в гонке – уже не те, приотстаём. Этого нельзя было
допустить, нельзя было дать себе остановиться! – но вот эти развислые в
креслах, с мёртвыми глазами, нахлобученными бровями, прищурые, слушающие
вполуха, неприязненные ко всякому, кто ниже их по должности, – как их
протронуть? можно ли что довести до их мертвеющего сознания? (К старости не
тот уже стал и Устинов.)
И вдруг – появился, проявился – Гор-ба-чёв! От первого же пленума ЦК
разбудил надежды. Оживём! Рядом с ним – и Лигачёв, и он дал Емцову даже
выступить на Политбюро! А в Дмитрии Анисимовиче, ещё с затонувшей
косыгинской реформы, – теплилось понимание, как уже тогда, в 65-м, приходило
нам время перестраивать экономику – но трусливо, расслабленно, равнодушно
упустили всё. А тогда – тогда промышленники чувствовали себя в боевой форме,
и поверили в лозунг: теперь планировать – по-новому! стимулировать труд
по-новому! И Емцов – не одного себя выражал, когда горячо взялся читать
доклады партийным аудиториям, даже в высшей партийной школе: что такое новая
экономическая система и как она спасёт страну. Слушали – удивлялись. Тогда
пригласил его и местный университет на курс лекций: “Основы экономической
политики социализма” – и Емцов принял вызов, пошёл. А сам для себя уже тогда
был погружён и в любовь к запрещённой кибернетике, зачитывался Эшби,
включил в свой курс и элементы кибернетики, какие успел перенять. Удивлялся
и сам: ко всему, ко всему подходить с системных позиций! – а?.. (От
благодарного университета получил кандидатское звание.)
Но потом – весь надув реформы выдохся как проколотый. И охолодел – на 20
лет. Ну, ничего, как-то жили. Наш век доживём и без реформы?
Нет, вот она! Горбачёв! Уже охладелая вера снова стала набирать накал.
По старым, но обновлённым тезисам – пошёл Дмитрий Анисимович в университет
читать лекции о современной системе управления промышленностью (однако уже
без былой примеси кибернетики, разве угонишься за ней 20 лет?).
Но – Горбачёв? – о чём вы говорите? Этот близорукий несуразец – что он
делал? Какие разрушительные спускал приказы, ляп за ляпом? Вводятся Советы
Трудовых Коллективов! – и этот СТК рассматривает и либо одобряет, либо не
одобряет план, спущенный министерством!? Да я вас поймаю на слове: какая
кухарка у себя на кухне такое допустит? – не то что директор могучего
прославленного комбината! Нет, слушайте, ещё лучше: так называемый “трудовой
коллектив” отныне будет выбирать директора! Да моя деятельность наполовину
проходит вообще вне завода: все поставки, внешние связи, верховные органы,
валютные закупки – и кто в трудовом коллективе, и какая шушваль может об
этом всём судить? Бредятина! И ещё какая-то газетёнка, да притом
литературная, открывает рубрику: “Если бы директором был я…” Шлите
пожелания… Бывало в нашей жизни и раньше? У вас, может быть, и прекрасная
память. Но у меня есть свойство обобщать. Так вот: это – конец!
Но какой ни конец – а всё живое должно жить. (А у тебя же – второй сын,
растёт. Это – какая музыка в душе? Теперь-то и жить! И – сколько ещё жить!)
Так – и хлюпались, пять лет “перестройки”. Находили решения “методом
тыка”, как говорят экспериментаторы. И уже – сами, подальности от тех, кто
верхоправит, без каждого поклона в Москву. К концу 80-х годов все связи
между предприятиями в СССР настолько распались, что уже нельзя было
надеяться ни на какого поставщика. И монстр Тезар искал, как изготовить для
себя побольше самим.
Но ещё и тогда – не знали настоящего горя. А вот когда узнали – когда
разогнали Партию. Да! я – первый не любил этих вислобровых на самом верху,
не смотрите на мои ордена, не считайте мои золотые звёздочки или сколько раз
я выступал в прежнем ЦК, – рассматривайте, что я скромный человек, просто
профессор кибернетики. Так. Но – партия была наш Рычаг. Наша Опора! А её
вышибли.
И кинулись в великую Реформу, как старый рыбак сказал у проруби:
набалмошь.
А до Тезара дошло так. Ровно через три недели после мозговитого начала
реформы, позднеянварским пасмурным днём, подали Емцову телеграмму из
министерства обороны: “Отгрузку продукции шифр такой, шифр такой, остановить
отсутствием финансов.”
Один в своём большом кабинете, но в издавнем кресле, – сидел Дмитрий
Анисимович над телеграммой – и ощутил мурашки в волосах.
Как будто злой дух, демон, над самой головой низко-близко пролетел.
Или как будто великий красавец-мост через реку шире Волги – рухнул в
минуту, только бетонный дымок ещё оседал.
Сорок один год, от Георгиевского зала, Емцов был производственник.
Тридцать два года, от Пауэрса, – директор Тезара. А эта телеграмма вестила:
всему конец…
Если у министерства обороны уже через 3 недели от старта “реформы” нет
финансов на такое – то их уже и не будет. И мудрый человек обязан видеть всё
насквозь – и до последней задней стенки. Это, действительно, всему конец. И
самое неразумное – это защитно барахтаться, слать умолительные телеграммы,
обманывать самого себя, оттягивать развязку. Да, сказано только “прекратить
отгрузку”, не сказано “прекратить производство”, и в цехах и в складах ещё
есть места, можно изготовлять и дальше.
Нет. Обрезать – сразу. Не длить агонию.
Он – час так просидел? не зажигал света, и вот уже полные сумерки в
кабинете.
Зажёг настольную лампу. Вызвал трёх ведущих. И скомандовал отрешённо,
мёртво, как уже не о своём: по шифру такому, шифру такому – немедленно
прекратить выдачу материалов цехам.
А значит, Великий Разгон – кончен.

В те недели из ста военных директоров девяносто пять ринулись в Москву
доказывать: “Мы потеряем технологию! Дайте госзаказ, а мы пока будем
работать на склад!” И боялись одного: только б не выключили из казённого
снабжения, “только б меня не отбросили в приватизацию”. Разрушительное это
слово пугало, как морское чудовище.
А Дмитрию Анисимовичу стало ясно как при температуре Абсолютного Ноля,
минус 273: Электроника наша – кончилась. Высокие технологии погибнут
безвозвратно, ибо не смогут сохраниться отрасли или заводы по отдельности:
всегда до нужного комплекта будет чего-то не хватать. Система будет
деградировать вся целиком, никак иначе. Наша высокая военная техника начнёт
рушиться, рушиться – а потом никто её не восстановит и за десятки лет.
А ведь реформа Гайдара-Ельцина-Чубайса – гениально верна! Без
горбачёвской половинчатости: надо разрушить всё – и всё – и всё – до конца!
И только когда-нибудь потом, уже не нами, Карфаген будет восстановлен, и уже
совсем не по нашему ладу.
Но когда этой заметавшейся компашке казённо-сплочённых директоров Емцов
заявил: “А я – иду на приватизацию!” – “Да ты белены объелся! – взгневались
оборонщики. – Да как это можно в нашем деле даже вообразить: приватизация?
Да пока мы живы – никакой приватизации!”
– Д-да? – усмехался Емцов со своей неизречённой уверенностью, хоть и
горькой. – Хорошо, давайте рассуждать, я вас сейчас разгромлю. Если я вас
правильно понял: у нас, зато, например, продолжает расти металлургия? Гоним
дешёвые стали, а спецстали загублены? У вас прекрасная память на прошлое. Но
надо его забывать. Ни штаба ВПК, ни штата ВПК – больше не будет. И из
продукции нынешнего уровня мы уже скоро ничего никогда не повторим.
Да среди всех дурацких лозунгов – “перестройки”, “ускорения”,
“социалистического рынка”, потом “реформы” (неизвестно по какой программе),
был один проницающе разумный, если его не упустить. К директорам заводов
обратились: “Становитесь хозяевами производства!”
Верно! Схвачено! Вот оно, заложено тут.

Но если ты номинально “хозяин производства” – почему же не стать им
реально?
Однако стать хозяином – как это?
По неизведанному пути – первому всегда трудней. Но – и выигрыш времени,
вот, для переконструкции Тезара.
Правда, нашлось ещё сколько-то подобных – “партия экономической
свободы”. Вступил к ним. Но: болтовня одна или политической власти хотят.
Нет, не через политику решается.
Сперва Емцов поверил в содействие западных инвесторов. В гости на Тезар
услужливо и доверчиво принимал приезжающих западных банкиров, широко по
русски их угощал. Очень вежливые, улыбчивые, хорошо ели икру, – а ни цента
не предложили в содействие.
Но от государства – тем более одни шиши. Надо торопиться.
При теперешнем свободном выезде – поехал в Америку сам. Встречали очень
хорошо – как “прогрессивного предпринимателя”. И встречи, и консультации, и
деловые завтраки-обеды. А вложений – и тут ни гроша не дали. Но давали, но
дали всё один и тот же верный совет: такого монстра, как ваш Тезар, никто
инвестировать не будет, на нём можно только проиграть. Вам надо
разгромоздить его на много отдельных предприятий – и пусть каждое выбивается
своими силами.
С полтавского детства хорошо помнил Гоголя: “Я тебя породил – я тебя и
убью.”
В совете министров – суета, вертея, каждый добивается, друг друга
отталкивают. Так втиснулся Емцов с вице-премьером в самолёт, и пока на
конференцию летели – получил резолюцию на приватизацию Тезара и дробление
его.
Да, если живое тело разрубить на части – они будут корчиться в поисках
друг друга. А иного выхода нам не оставлено.
И вот теперь будет мой принцип: никаких нам ваших дутых госзаказов!
платите вперёд, тогда и заказ. Деньги раньше товара – не принято? А нам
выхода не оставили: денежки – вперёд! Оборонную часть Тезара довёл до 5
процентов – до запчастей для противоракетной обороны, крохи. Раздробил Тезар
на шестьдесят дочерних фирм, но надо всем и всеми – ты остаёшься генеральный
директор. В их уставных фондах – что-то от прежнего Тезара, а на остальное
ищите богатых держателей, сами ищите. У каждой ячейки – свой самостоятельный
интерес выжить, вот и корчитесь. Все шесть десятков – юридически
равноправны, а генеральный директорат своё имеет, это по-новому называется
“холдинг”, держание.
Принцип для всех: отныне нам всё равно, на чём зарабатывать деньги!
Высокую частоту на обработку гречки? Хорошо. А печи СВЧ, каких у нас не
видано, в домашний быт? Гоните! Кто-то налаживает видеомагнитофоны?
Великолепно. Пластмассовые оконные рамы, детские игрушки. А кто ничего не
наладил, и нечем зарплату платить? Значит, не платите. Значит, увольняйте
рабочих.
Загудел весь город: “Радиоэлектронный завод перешёл на выпуск граблей!”
(Недалеко от истины.) А кто знал о деле побольше – инженеры-электронщики или
оборонные директора по всей стране: “Емцов разваливает империю Тезар!” Ещё
не уволенные рабочие, но второй-третий месяц без зарплаты, и уже уволенные,
кипели неутишимым гневом. Толпились, кричали у заводоуправления, проклинали
директора. Емцов назначил – идти в клуб, на собрание.
И – такой же и в старости тонкий, гибкий как тростничок, с ясным
взглядом и лицом – вышел под бурю. И ощущал в себе ту залихватскую
дерзостную находчивость, которая уже несколько раз в жизни так пригодилась
ему. Знал, как сейчас их ошеломит.
Зал – рычал. Емцов вскинул тонкую руку с длинными пальцами как
учительскую указку, и, сколько ещё оставалось звонкости в голосе:
– А кто виноват? Сегодняшний Верховный Совет – кто выбирал? Директора?
или трудящиеся? За кого вы голосовали? Выбирали вы – директоров,
организаторов, хозяйственников, тех, кто знает дело?! Нет!! Вы кинулись
выбирать новообъявленных демократов, да всё больше преподавателей марксизма
ленинизма, экономики, кабинетных доцентов и журналистов… Хасбулатова,
Бурбулиса, Гайдара, Чубайса, да я вам тридцать таких назову, – кто выбирал?!
Вот теперь – берите свои красные знамёна – и топайте к этим педагогам, ищите
справедливости! А я – предусмотрительно спасаю вас! Я оставляю вас
безработными, да, – но запомните: в 92-м году, а не позже! Вы, с Тезара,
ещё успеете найти работу или приладиться к новому. А кто потопает со
знамёнами за зарплатой – вот тот и останется с носом.

Легко перестраивать жизненный путь, взгляды, замыслы – молодому. Но – в
65 лет?
И ты – уверен, что прав. А в горле – жёлчь ото всего обвала.
Надо иметь неутерянную, выдающуюся гибкость ума: сразу перемениться ото
всего и изо всего, в чём ты прожил жизнь. Как будто всё то была трын-трава,
а ты, вот, бодро зашагал по-новому.
И спотыкаешься же на каждом шагу. И печи СВЧ и видеомагнитофоны – лучше
и дешевле тезаровских хлынули из Японии. Значит, нечего и барахтаться, надо
и эту самодеятельность прикрывать. (И ещё – увольнять, увольнять. Да и сами
инженеры, служащие, рабочие уходили, не ожидая увольнения, – и кто уходил?
Сперва самый талантливый слой, потом второй сорт. Осталась серая масса и
балласт, из былых 18 тысяч – только 6.)
Год прошёл – и четвёртая часть осколков Тезара обанкротились, лопнули,
распущены. А кто-то – вывернулся, находил прибыли. Надо всматриваться,
искать никем не проложенные, не предусмотренные, не увиденные пути, да саму
землю рыть – и под землёй искать, а хоть и в космосе. Вот мелькнула новинка:
переносные, подручные телефонные аппараты, работающие через спутники,
подхватываем! строим для них базовые станции, коммутаторы и продаём
абонентные номера, вот и прибыль! Да простые газовые счётчики, каких и у
Газпрома нет, а всем нужны, – прибыль!
Да господа-товарищи, нам ничего не надо стесняться, нам подходит любая
торговля! – хоть и граблями, хоть и шляпами, хоть и сдавать в аренду любые
наши роскошные помещения, – наши дворцы и наши детские садики – хоть под
магазин скандинавской мебели! хоть под супермаркет! под казино или под
прямой бардак! (Только быт – и продавать, а старые цеха – кто у нас купит? А
что – и государство, отказавшееся от нас, ещё и заберёт – за долги, за
энергопитание.)
Но самая плодоносная идея была – создать свой банк, в сращении с
успешными осколками Тезара. По своей-то поворотливости и не упустили
короткую пору, когда банки открывались гроздьями, – а опоздавший пусть потом
ногти грызёт. Банк – это нервное сплетение всего живого и творящего! И, сами
не ожидали: через три года банк при Тезаре получил американскую премию
“Факел Бирмингама”. (В том штатном Бирмингаме когда-то началось возрождение
в Великий Кризис, оттуда и премия.)
Те оборонные директора, которые и год и два всё ждали государственных
заказов или производили в долг, – теперь жалко барахтались, как лягушки на
песке. А Емцов – не только всё успел вовремя, но даже нисколько не
расслабился от излома, но даже расхаживал по прежним своим территориям по
виду ещё властней и гордей, чем прежде, знаменитым тогда красным директором.
Проходя казино, иногда и морщился: “этим импотентам, недоросткам, ещё сам
заплатил бы, чтоб не слышать их музыки.” Он опять был – победитель, хоть и
спрятал в дальний ящик стола свои прежние ордена и золотые звёздочки Героя.
Гибкость ума и нестареющий деловой азарт – и ты никогда не пропадёшь!
Говорил:
– У меня такая идея, что делать деньги – оказалось интересное занятие.
Никак не меньше, чем отбивать пульс ВПК или, скажем, соображать в
кибернетике.
А сынок подрастает – пусть-ка поучится за границей.

2

В доме по улице Карла Маркса № 15 произошло покушение на банкира. Это
был взрыв во входном тамбуре дома, но сам банкир остался жив и тут же уехал,
с женой, на автомобиле.
В областное Управление по Борьбе с Организованной Преступностью сигнал о
происшествии поступил поздно вечером. Дежурный лейтенант должен бы тотчас
ехать на расследование, но, даже прихватив двух автоматчиков, ночью можно
попасть в положение опасное: где один взрыв, там хоть и второй, и третий.
Поэтому лейтенант подождал до рассвета – февральского, не раннего, – тогда и
поехали.
Дом оказался кооперативный, самими жильцами были устроены внешняя
стальная дверь и за ней тамбур. На двери и сейчас сохранился примагниченный
остов одной из двух разорвавшихся мин. Внутренняя деревянная дверь была
прорвана взрывом на уровне человеческой груди, и весь тамбур вкруговую
иссечен осколками, усыпавшими пол: по предупреждению лейтенанта домовая
служба ничего за ночь не тронула, а вечерние возвратные жильцы проходили с
великой опаской. Лейтенант произвёл все замеры, составил описание случая.
Самого банкира (по фамилии Толковянов, ещё молодой человек) в доме не
оказалось. Из его квартиры – стандартной, двухкомнатной, что удивило
лейтенанта, – никто на звонки не отозвался: они с женой так и не вернулись
после взрыва, а двухлетний ребёнок, объясняли тут, наверно у бабушки.
На том закончив пока расследование, лейтенант спешно вернулся к себе в
Управление, чтоб успеть до утреннего прихода на работу майора и других
сотрудников. Успел. Но майор почему-то всё не шёл – а в 10 часов приехал сам
подполковник Косаргин. Лейтенант рискнул пойти доложить прямо ему.
Подполковник был сорока лет, сейчас в гражданском костюме, но с явной
военной выправкой, подтянут. Он 15 лет прослужил в Органах, ушёл оттуда года
полтора назад. И уже с год был вот здесь.
Лейтенант всё доложил, показал и схематический рисунок. Один раз
Косаргин поднял бровь, тоже усумнясь насчёт скромной квартиры.
– Что прикажете, Всеволод Валерьяныч?
Лицо Косаргина было худощавое, энергичное, и выраженье его всегда
готовность к немедленному делу.
– Как Толковянова зовут, вы узнали?
– Да. Алексей Иваныч.
– А сколько ему лет?
– Двадцать восемь.
По гладкому лбу Косаргина пролегла косоватая складка – раздумья?
вспоминанья?
– Я, пожалуй, займусь этим сам. Звоните в банк, найдите Толковянова.
Лейтенант готовно повернулся, облегчённый, что ночное промедление не
поставлено ему в вину, пошёл исполнять.
А Косаргин так и сидел. Его профессиональная память отлично держала:
Алексея Толковянова привелось ему допрашивать в Восемьдесят Девятом, когда
были волнения здешних университетских и столкновение с ними, через улицу
напротив, курсантов пограничной школы: взялись курсанты, одними кулаками,
поставить студентов на место. О Толковянове были данные, что он если не
вожак студенческий, то из главных затейщиков. Тогда – допрос направлялся
строго: вы не слишком очаровывайтесь “гласностью” и какие мерзости дозволяют
теперь печатать в газетах-журналах; ещё перехватите чуть-чуть – и таких, как
вы, будем сажать, да в такой лагерёк, что там и подохнете.
Тогда… Тогда – Косаргин ещё не мог бы вообразить, как оно всё
покатится. И куда закатится. Да с какой быстротой и развалом! – дрогнули и
сами Органы внутри себя, и самые умные и самые деятельные из чекистов стали
– по отдельности – чего-то нового себе искать, и даже уходить. И – куда? Да
в новые эти коммерческие компании, правления, чуть ли не и в те же банкиры,
возбуждая естественную досаду у оставшихся и отставших… А вот – и студент
подался туда, и без промаха успел, не то что ты? Этого кругообращения
рассудок не мог охватить.
Но тем более нынешнее дело хотелось доследовать, даже для себя самого.
Толковянов оказался на месте, в банке, – и уже ждал к себе гостей из
Управления.
И Косаргин поехал. На тихой улице оставил шофёра у нового семиэтажного,
густо остеклённого здания банка с мудрёным названием, как это теперь
выдумывают, пошёл внутрь. На втором этаже располагался и зал для клиентов,
по западной манере, не остеклённый барьер. А, ещё от вахтёра, определили
пришедшего сразу, несмотря на его штатскую одежду, – и вот ещё некий молодой
человек встречал, и сразу повёл к председателю правления банка. Тот – и сам
вышел навстречу, на комнату раньше.
Да! От того допроса скоро шесть лет, но Косаргин узнал с первого
взгляда: он. Такой же высокий, и что-то простоватое в лице, как приодетый
деревенский пастушок. Но не в костюме, как естественно бы возглавителю
банка, а в небрежно-просторном оливковом свитере, правда с выложенным
воротничком рубашки, посветлей, того же тона. На пальце – узкое золотое
кольцо, как теперь носят обручальные.
А пришедшего – не заметно, чтоб узнал.
Вошли в директорский кабинет. Тут была смесь мебели: и современная,
толстющие низкие кожаные кресла около журнального столика, но и несколько
старомодных, или поддельных под старину, стульев – жёстких, с высокими
прямыми фигурными спинками, в обстав стола под зелёным сукном. А на стене
старинные же часы с бронзовым маятником и с мягким вкрадчивым боем, как раз
пробили.
Косаргин отказался от кресла, с тонким портфеликом сел к зелёному сукну,
банкир – за свой письменный стол, поперёк зелёному.
Хорошо собой владел: на лице не было страха, ошеломления от пережитого,
а строгое внимание. Не упустил и в это утро побриться. Продолговатость лица
ещё выявлялась продолговатыми же, высокими прилегающими ушами.
Косаргин назвал лишь – откуда он, не фамилию, – Толковянов не попросил
удостоверения, и вот только в этом проявилось его рассеяние или
растерянность.
Обстоятельства? Было так. Стальную дверь отпер – и вступил войти, а жена
– сзади, следом. Вдруг подумал: ещё одну сумку у неё перенять, и – это
секунда? полсекунды? – шагнул назад, когда уже должен быть в тамбуре,
стальная дверь снова почти прикрылась – и внутри раздался взрыв. Кто послал
сигнал – поспешил на эти полсекунды, счёл, что жертва как раз будет в
тамбуре.
Улыбнулся кривовато, как бы извиняясь.
Простоватость его лицу придавал и самый простой начёс волос набок, по
мальчишески.
– И какие у вас предположения? Кто заказал убийство? Кто – взорвал?
Толковянов посмотрел глаза в глаза. Внимательно. Раздумчиво. Взвешивая.
И тут – узнал! – Косаргин враз понял по выражению.
Но сам – не пошёл навстречу, не напомнил.
И тот – ничего не назвал.
А – ещё задумался.
И, складывая раздвинутые вкруговую пять пальцев с пятью, как полушария,
складывая – и как бы с усилием разрывая, складывая – и разрывая, ответил:
– Я не уверен, что ваше ведомство может эффективно в чём-то помочь.

Алёша не представлял, не предчувствовал, что на него будет покушение, и
даже вот-вот.
А между тем, вступая на изломанный путь в этом потёмочном мире, – надо
было и давно ждать, и всегда ждать.
Кто заказал – Алёша подозревал, хотя не доказать ничем: головка фирмы
Элломас. Отношения с ними были в неустойчивом состоянии, требовали большой
оглядчивости, и сейчас Алёша, кажется, понимал, где и в чём промахнулся.
Бывает одна неосторожная фраза – а выводы из неё потекли против тебя. Кто
взялся за финансовое дело – тому никогда нельзя дать волю чувству,
сорваться.
А кто исполнял – того ещё трудней найти? И вовсе не догадаться. Хотя
только через того и можно начать разматывать.
Если ещё браться за этот розыск? А может быть перетерпеть?
И откуда вселяется в нас такое неотчётливое, непонятное движение: почему
не перенял вторую сумку у Тани раньше, а вот именно в эти полмгновения?
А могли – и вдвоём успеть войти в ловушку…
Распорядок же дня у Алёши так регулярен, что ничего не стоило убийце и
подгадать момент.
Но почему так сложно? не из пистолета просто, в упор?
А наверно, был замысел повести следы по-ложному: не здесь, в областном
городе, но в Б* , откуда Алёша когда-то и приехал учиться в здешний
университет, – в Б* недавно было два убийства, и оба так: взрыв мины
дистанционным сигналом. Неплохо рассчитали.
Но кого убедишь, что с Б * – ни счётов, ни расчётов никаких нет, только
нежные воспоминания детства и юности.
Нежные – это не только колодец в сохранившемся провинциальном дворе; ещё
не вытоптанная травка кой-где по двору; целый квартал одноэтажных домиков с
резьбой на посеревших издряхлевших фронтонах, и мальчишки этого квартала. (С
ними чего только не вытворяли: расклеивали по городу листовку “Бей попов!” и
смекали, как бы им взорвать последнюю в Б * церковь. А повеяло, не будет ли
с нами воевать Китай – так если дойдёт до Урала, то здесь, в Приволжьи, по
лесам будем создавать группы партизан.) И школа же – до чего интересное
приютище от первого порога и с первого дня. А спустя пять лет – физика! а
ещё спустя – химия! – что за дивные предметы, до сих пор не развиденные, не
угаданные тобой в окружающем мире, а они всё время с тобой тут и были. По
химии – замечательная учительница, да какая красавица! Химию учили все с
воодушевлением, а Алёша и обогнал: с 9-го класса погнал вперёд и шире
программы – и углублял своих же десятиклассников. Но – физика? Учитель был
совсем никудышний, вялый, он просто не понимал о своём предмете, какое
переливчатое вещество ему досталось в небережные руки. А уж опытов – совсем
не умел ставить, всё готовил за него Алёша. И поперву, пройдя ещё до уроков
за таинственную перегородку физического кабинета, он там бродил и грезил
среди этих вертимых кругов, искророждающих стержней из бока тёмной закрытой
катушки, пришкаленных воронёных стрелок за стёклами приборов, стеклянных
мензурок и трубок с насечками, всех видов пружин… Какое-то невидимое
струение шло через это всё, и уже никакое кино со скачущими всадниками,
пожалуй, не стояло рядом с этим завораживающим миром.
Но скоро, чуть постарше, огляделся Алёша, что всё это устарело,
детскость: ворожебный поток физики нёсся куда быстрее, и не здесь. Старшие
надоумили его читать журналы – “Наука и жизнь”, “Знание – сила”, “Природа”,
– стал он бегать в городскую библиотеку и зачитываться там. Что делалось в
мире! что делалось или было уже на пороге: электронно-вычислительные машины,
миллионы операций в секунду, – без человека управляющие большими заводскими
процессами! электронно-вычислительные, самопроизводящие подобных себе! они
же – в радионавигации! перевод тепла в электричество без механических
устройств! солнечные батареи! бурное развитие квантовой электроники, лазеры!
видение и съёмка в полной темноте!! Как будто все отрасли физики, подобно
гончим, одноминутно сорвались с привязей и кинулись по всем направлениям
вперегон. Молекулярные часы. “Пограничные науки”, физико-химический синтез
веществ с заранее заданными свойствами. Вот-вот, на пороге – управляемый
термоядерный синтез. Биотоки. Бионика: технические устройства, копирующие
биологические системы. А в астрономии: теория Большого Взрыва! – Вселенная
отнюдь не вечна: она создана – враз? И Чёрные Дыры, бесследно и безвозвратно
поглощающие материю – в ничто??
А Алёшка – терял время в малокровности школьного кабинета, учил какую-то
старь по параграфам!
Весь мыслящий мир нёсся, летел, кружился, преобразовывался в таком
бешеном движении – нельзя было больше, нельзя было дальше задерживаться в
отсталом городе Б * , хоть и в нём теперь есть заводы. Ну не успеют же
открыть, изобрести всё, всё до барьера, до рубежа, что-то же и на алёшину
долю останется?
С отличным аттестатом ринулся сюда, в университет, на физфак, и все
первые два курса жадно засматривался по ждущим его направлениям. Надо будет
захватывать – больше, чем одно направление, – и потому что жгуче интересно,
и потому что чем множественней они – тем шире будет дальше выбор для удачи.
И эти два года – счастливейшие в его жизни! – Алёша учился с
неистовостью и старался узнавать и услеживать, сколько только удавалось.
Да ещё и такое уверенное билось в груди: за что бы, за что бы я ни
взялся, любое дело, каким займусь, – во всём будет успех! (Успевал быть и в
активистах комсомола, не отдыхал никогда, а заглатывался делами. Даже
восставил из полного хлама совсем уже выкинутую кем-то автомашину,
“судорогу”, аккумулятор каждый вечер тащил на третий этаж общежития
заряжать, утром – вниз, ребята смеялись-издевались, но и сами же просили:
подвези, опаздываем!)
И вдруг после двух курсов, в Восемьдесят Шестом, – да когда только
только стронулись общественные надежды! – как отрубили жизнь: взяли в армию
на два года.
Или уж раньше бы? или по окончании? – но почему как раз посередине??
Перегороженный вдох.
И, может быть, – невосстановимый.
Армия – и всегда не сахар, а тут был – самый разгул “дедовщины”. А от
“дедов” жалости не жди. Но в те годы и Алёша был не худ, как сейчас, а тяжёл
и плотен, удар немалый, себя отстоял.
В армии взяли его на радиосвязь. Ещё и там пытался читать книги по
физике. Да где уж… Покинул…
Потом стал почитывать газеты, смотреть телевизор – надо же и готовиться
к жизни, которая так круговертно изменилась за два его армейских года.
Кипели какие-то неформалы, какая-то общественная самодеятельность,
невиданное что-то!
Вернулся из армии на третий курс университета – своего? а уже и не
своего. Тот? а уже и не тот. (Хотя понимал, что среди множества
наплодившихся теперь дутых вузов, вузов, да хоть и НИИ – их Университет ещё
держал традиционную свою высоту.) Как будто армия вынула из души стержень
живой – жажду к науке. Получал всё так же пятёрки, пятёрки, а утерял вот
что: постоянное ощущение красоты в науке, когда даже прознобь берёт.
Осталась уже не красота, а только возможность практического применения. Или
более выгодного самоустройства, как и во всём нашем быте теперь?
А тут же бурлили в студенчестве эти разрешённые теперь самочинные
общества, движения, и многих утягивало в них – потянуло и Алёшу: если можно
искать для людей Справедливость – то как остаться в стороне? – это же с
детства сидит в тебе святой мечтой: не жить же только для себя, но – для
всех! А все структуры кругом – отяжелевшая рухлядь и так и просятся дробить
их молодым размахом. И – собрания, союзы! одних разрешают, других нет,
протесты, с лозунгами на улицу, теперь это можно, но тоже когда как. Много
кипения на это ушло, и до драки с соседними курсантами, потом и допросы в
ГБ. (Раньше – дали бы срок тут же, без звука.)
Да жизнь разнообразно потекла многими потоками. Вот появился закон,
разрешено создавать кооперативы. Только открыть кооператив, получить
разрешение – нельзя без мохнатой лапы. А тут – как раз те студенческие
волнения, когда Толковянова таскали в ГБ, – и в университет приехал первый
секретарь обкома. Разрешил задавать вопросы – Толковянов и потянулся:
университет ремонтируется неэкономно, с перерасходом и пропажей средств;
разрешите студенческий кооператив – мы отремонтируем лучше и дешевле. И
разрешили! Кидко бросились ребята. Первая хозяйственная смётка, и работа от
души, и реальный доход, – но уже катила по стране обратная волна: душить
кооперативы все вообще! И – задушили.
Да это и не кооператив – на голом месте, без начальных денег.
“Кооператив” удавался тем, кто им прикрывал уже готовые, только скрытые,
деньги. А тут – хоть наладили хитрые замки к металлическим дверям, или
дверные звонки с разными мелодиями или даже антенны-тарелки, ловить через
спутники, – так и берут их, но и не берут, не доверяют “советским” товарам,
ищут, ждут заграничных.
Тем временем – унылые накатывали сведения от уцелевших прежних алёшиных
однокурсников, теперь кончавших. Выпуск престижного физфака – это всегда был
уверенный шаг хоть в уголочек нашей триумфальной науки, под величественные
своды её мысли, в отдельную державу ведущих научно-исследовательских
институтов. Но, вот, ребята искали, примерялись – и поникали: что-то
случилось в Большой Науке, из неё как выпустили дух (прежде того – поджали
все финансы). А ещё в большем обомлении – аспиранты. Вакантных мест? стало
даже больше? – а потому что учёные оттуда уходили, уезжали. Что-то огромное
рухнуло, произошёл обвал и загородил дороги, и отнимал дыхание. Пустели
коридоры институтов, в лабораториях углы затягивались паутиной, на столах
наслаивалась пыль.
В это нельзя было поверить?.. Это был обрыв всей жизни! Оскорбление!
за что??.
Алёша, понеся надлом ещё от армейских лет, – теперь был лучше
подготовлен перенести хоть и этот.
Да, видно, придётся жить как-то по-новому.
А уже началась эра “купи-продай” – неслыханные “фирмы”! фирмы!
угадывали, как торгануть государственным же, но в рамках ещё неопытных
законов, и сразу крупно нажиться. А от этой эры – как отстать? да и жить же
на что, да и квартиру надо купить, чтоб жениться (на Тане, с 5-го курса
литфака).
Пытался Алёша прибиться к одной фирме, к другой, – на обочине их, на
подхвате, – и какое же ощущение отвратной пустоты, некделья. И отдать свою
жизнь в такую пустомолку, “гонять воздух”, ни на что творческое уже не
надеясь, – невозможно?..
Однако по нынешнему времени – невозможно иначе. И только изумляться
можно было, как иные партийные чины – прежде недоступные, каменноподобные на
страже “народной собственности”, – вдруг перелицевались в оборотистых,
поспешных, усмотрительных, где можно поживиться, и хватать, хапать взахлёб.
А ещё эти биржи, биржи отовсюду, как грибы? Первыми посещениями их Алёша
был оглушён до очумления, неразборно гудела голова: брокеры, маклеры,
азартные скупщики и продавцы ваучеров, бумаг, валюты, мигающие табло,
быстросменчивые надписи, – и все куда-то кидаются (и ещё каждый бережёт свой
портфелик-дипломат – не пойдут ли потом по пятам за удачником и пришьют?)
да как вообще можно так жить?
А привыкать – придётся. Компания их сколотилась из трёх мысловатых
друзей – ещё одного физика и ещё математика. Все – почти ровесники, сходны
мысли, надежды, понятия жизни. Идей было много, но идеи – не деньги. Вот,
видели, зарождаются коммерческие банки, иногда и мелкие. Ну совсем
непривычное, чужеродное дело – однако отчаянно перспективное и гибкое: при
прежнем жёстком государственном кредитовании никакому развитию не
состояться. А мелкому банку – стать на ноги трудно, его шатает от каждого
ветерка в экономике или политике. Да раньше: надо иметь немалые деньги
уплатить взятку за лицензию на открытие банка. А открывшись – надо иметь
начальный капитал. К счастью, нашёлся, по-теперешнему, “спонсор”, помог
стартовать, имея-то цели свои. Назвались сразу раскатно: “Транс
Континентальный банк”. А ютились сперва в двух подвальных комнатах – и
удивлённым первым клиентам объясняли: “Да это – временно, у нас в главном
доме сейчас ремонт.”
И вышло б дальше что? – но встретился Алёше старый его однокурсник
Рашит, который потом университет бросил, но и в армии не был. Когда-то
дружили. Теперь сошлись, выпили раз, выпили два – и Рашит сам вошёл в
“Транс-Континентальный”, а за ним стояли его земляки, – здесь, в этом
городе, спаянные по землячеству, крепче обычного; землячество их освоило и в
области сильные финансовые позиции, и уже впереплёт с областной
администрацией, тоже искавшей новые пути. И в короткое время отгрохали
семиэтажное здание, пять верхних этажей сдали в аренду, а банк поместился в
двух нижних.
У Рашита были крепкие связи, у Алёши светлая голова, они дополняли друг
друга, и зажили в ладу, все четверо, а доли – разные. Ступал Толковянов по
неведомой почве, как первый космонавт по Луне. Но домозговался и тут: как
чисто и быстро применить клиринг при распаде советских торговых связей
чтоб они продолжали служить. Ну, а главное, конечно, был шанс – с постоянно
прыгавшей валютой, и при правильном предчувствии это давало потрясающие
прибыли. И тут тоже – оказался Алёша успешно угадчив.
А успех как покатит – то только держись, волна взносит и взносит. (Что
то надо было знакомым плести: кто тебе так помог?..)
А на душе – гадко. Видно же, что вмазываешься в одно, другое, третье не
вовсе чистое, а то и нечистое дело. А без этого не продвинуться. И ты же не
один, член четвёрки, дело общее. Но может быть – до некоторого рубежа, а
потом удастся, став на ощутимых деньгах, эту грязь с себя стряхнуть, и
дальше бы – только честно? получить и проявить свободу действий? Если бы
удалось – начал бы тогда делать и добрые дела: первое – школьному
образованию помочь; может быть, где когда поддержать бастующих рабочих, чтоб
своего добились, или, наоборот, поддержать полезный заводик, чтоб не
развалился, вот сушку овощей сверхвысокими частотами? Живём не одним днём,
где-то пожертвуем, а где-то выиграем.
Только вряд ли когда вырваться из этих втягивающих прокрутов. По делам
уже и таких грязнохватов коснулся – озноб от них.
С Таней – обсуждали не раз. Она – и советчица, и бывает вперёд твоих
мыслей, и поперёк им. Ей – еще больше хотелось, чтобы – чисто. Но и она
понимала, как это невозможно, как это невылазно. И не бросить же теперь всё
чистоплюйски и – что? кануть в нищету?
А потом ещё – отношения с властями. Проигрывая вкруговую везде и во
всём, государственный аппарат сохранял только цепкость душить немыслимыми,
несуразными, нигде в мире не применёнными налогами, и сдавливал правилами,
разбухающей документацией, – сам толкал всех в единственном направлении:
обходить закон и обманывать. Так и пошли, на косых, не быть же редкими
дураками. (Хотя и тут как бы хорошо: уже бы став сильно на ноги – платить
государству честно: ведь в нём живём и через него живём. Но и от государства
бы ждать не грабежа.)
И вот – взрыв.
Обсуждали с ребятами советно, но решать-то Алёше.
Если уж начали убивать – то и продолжат? И – кроме собственных
пистолетов, ну автоматчика в банковском коридоре, – никто не прикроет, не
защитит. И меньше всего – Борцы с Преступностью?.. Вон, в Элломасе – там,
знал Толковянов, состоит клин не только собственно коммерсантов, но – и от
этих Борцов, и от прямых криминалов, – это всё теперь переплелось неразрывно
и сородственно.
А мы, в своём кругу, уж наверняка ли от них начисто убереглись?
Надёжно защититься? – только если Алёше немедленно и прямо укостылять за
границу. И деньги на то – есть.
Такого – и ждали все. Весь город, кто знал, – такого и ждал, никто бы не
удивился.
Но – бросить уже трёхлетнюю свою структуру? Тотчас разнесётся слух о
бегстве главного банкира, вкладчики кинутся расхватывать вклады – и
разлетелось всё предприятие в беспомощные дребезги. Сила банка – это сумма
привлечённых средств.
Выдалось у них с Таней несколько тяжёлых вечеров.
Говорили. Молчали.
Так – и сынишку взрывом угробят?
Ещё молчали.
Вдруг Таня сказала, как будто некстати:
– Моя бабушка говорила: иглы служат пока уши, а люди пока души.
А, кажется, тут всё и было. Да ещё же: за границей, если не ставить на
разбой и на контрабанду – то и не развернуться. Русские учёные? – пожалуй,
там нужны. Да не мы, недоросли.
Внешне жизнь течёт, как текла. Никому не видимая борьба в душе, никому
не внятное решение: остаюсь, как ни в чём не бывало!
Между тем домовый кооператив постановил: Толковянов должен за свой счёт
починить обе входные двери и отремонтировать тамбур. Поскольку всё – из-за
него…
Вот это – обидело: людям всего-то и дела? И – для кого же тогда
стараться?
В эти самые недели – одного за другим убивали и в Москве, и – видных.
Кого – пулями, кого взрывом.
Каждый день и ждёшь. Ещё б не жутко.
Стал носить бронежилет, ездить с автоматчиком.
А теперь же появилась и такая мода: “Награда тому, кто укажет…”
Попробовать?
И дал объявление в газетах: кто укажет причастных к покушению – 10 тысяч
долларов.
Не надеялся, просто так. Но, удивительно: уже через день подкинуто
письмо: укажу! За 11 тысяч.
Удивила – малость этой разницы. Казалась насмешкой или провокацией.
Но предложена дневная встреча – в центре города, в людном сквере.
Да не тебе ж самому! – компаньон Витя, школьный друг, он и взялся пойти.
(Ещё один – следить за встречей со стороны.)
И обошлось – без подвоха. Тот – готов назвать. Но нет, не 11 тысяч, а
25.
А вот это – было уже правдоподобно. Хотя Витя высмеял: нет, только 12 с
половиной. Назвать заказчиков, назвать исполнителя. И фотографии принести.
(Это – понадёжней.)
Тот – замялся. Замялся. Подумал – согласился.
Пока, за начало сведений – задаток. Заказчик служит в фирме Элломас.
Исполнителя – не знаю. Заказчика – назову.
Расплатились.
Так Алёша и подозревал: Элломас! Но ведь кто-то постарше, из директоров.
А – дальше теперь? На совете дружков единодушно решили: дальше без
Органов ничего не сделаем.
Не этично?
А по отношению к кому?
И Толковянов – позвонил Косаргину.

Да, в этом молодом человеке что-то было. Нынешняя встреча с ним
отпечатлилась в Косаргине. Так вот пойди угадай: был какой-то
диссидентствующий долговязый студент, которого заслать бы подальше, куда-
нибудь в Якутию, да и с концами. А вот – какой семиэтажный стеклянный
отгрохал и какими делами ворочает, к нему хозяйственники льнут за
поддержкой, помоги прореху в бюджете закрыть до срока. В это новое смутное
проклятое время он ввинтился, как будто в нём и рождён.
А тебе, потому ли, что уже за сорок лет, и привык к порядку, – ох, не
извернёшься легко, не втиснешься.
Органы!! Чту виделось вечней и неколебнее их! Что было в позднем СССР
динамичней, зорче, находчивей? В андроповские годы сколько же хлынуло сюда
отборных с высшим образованием! Сам Всеволод Валерьянович кончил лишь
юридический, но рядом с ним там трудились и физики же, и математики, и
психологи: попасть работать в КГБ было и зримым личным преимуществом, и
интересом, и ощущением, что ты реально влияешь на ход страны. Это были
смышлённейшие мальчики при уже стареющих, костенеющих ветеранах. (Зато и
сколько же опыта у тех.)
И вдруг всё это здание – стройней и красивей московских высотных – не
рухнуло, нет, но как-то стало дырявиться, проскваживаться – недоумениями,
сомнениями и даже утечкой дрогнувших, кто по собственному желанию, кто по
сокращению штатов, кто в правление Союза Ветеранов. А кто – и в ту же
коммерцию. Этих – понимали сперва как изменников Делу, а потом – завидовали
им как ловкачам , удачникам, да нельзя ли успеть за ними?
Если б такое чудо – чтоб Органам вернулась прежняя Сила. Значение.
Но может ли такое случиться? Упущены моменты.
А – куда всё, всё покатится? Не хватает ума предвидеть.
Косаргин презирал этих беглецов, запретил себе им подражать. Но щели
открывались всё шире, в прежнем прочнейшем здании продувало насквозь всё
невозвратней. И главное – упало самосознание, потерялась Высшая Задача. И
не в бегство, нет, но как выбор все-таки преимущественной позиции в вихрях
нового сумасшедшего времени – Косаргин перешёл на борьбу с организованной
преступностью. (Совсем уж не отозваться на зов времени? что же, остаться
деревянеть чуркой, где, может быть, никогда уже и никому не понадобишься?)
Так вот, этот мальчик. Удивило в нём, что не просил помощи. По старой
обиде? Или собирался бежать, скрыться? – тоже вроде нет.
Впрочем, отклонил помощь не надолго. Через малые дни позвал.
А штат Косаргина – формально, вяло, но следствие открыл само собой.
Теперь Косаргин опять поехал сам. Опять в тот кабинет. Только на зелёном
сукне застал три-четыре разбросанных увеличенных копии стодолларовых
бумажек, обтянутых плёнкой, – шутейные подставки?
И опять подтвердилось приятное впечатление недавней встречи с
Толковяновым: какое-то простодушное деревенское лицеочертание его, а взгляд
прямо в глаза, внимательный, с нахмуркой, но безо всяких метаний. И всё
время тихий, ровный голос – не повысится, не разгорячится. И это – не поза,
без усилия над собой, не состроено, – в обычае у него так? Каждый день могло
повториться покушение – а страха не выдавал ничем.
Обсудили операцию захвата. Пара переодетых бойцов пошла в тот сквер,
близ следующей встречи, – неужели тот так потерял осторожность, ничего не
предусмотрел? По сигналу толковяновского друга – легко взяли.
Да, так замутился, растерялся, никакой подстраховки не имел. Ещё того
неожиданней: сам-то он и оказался убийца, дальше – сам себя выдал!
Случай обнаружился – ничтожный, анекдотический. И опять-таки физик! – в
цвет закруженного этого Времени. И – полный неудачник, уже два уголовных
срока отсидел, оба раза выпустили прежде досидки. Жалкий-жалкий у него вид
был, мзгляк. Всё ему – не удавалось, погряз в долгах, жена проклинала – и
она же принесла от шурина, брата своего, предложение: убить, за 1 0 тысяч
долларов, но – чтобы методом взрыва, обязательно. От безденежья, от жениной
грызни задыхался – и взялся, 5 тысяч вперёд, в задаток. И вот – неудача. А
разозлённые заказчики – как неосмотрительно связались с размазнёй, так и
мелочно потребовали с него: за неудачу вернуть не взятые пять, а вдвое
десять. А тут – объявление, как и получить десять. Одурённой головой сляпал:
одиннадцать, потом очнулся – двадцать пять. Вот – и фотографию шурина
принёс.
Молодчики Косаргина кинулись за шурином – а уж нет его, начисто исчез.
След остался, не сотрёшь: в Элломасе он и служил, но не на видном месте. А
звено выпало – и ничего не докажешь. Остался в руках живой преступник, его
показания, фотография ближайшего заказчика, предположения потерпевшего да
соображения следствия. В таком виде и передали в суд.
Пока там текло – Толковянов дважды приезжал в Управление, опять
встречались. У Косаргина было профессиональное ощущение, что всё-таки попали
на жилу, и она могла бы даже и далеко повести.
Далеко?.. Уже Косаргин наталкивался: далеко – силы сверху не пустят.
Говорили по делу – стали говорить и помимо дела. Потерявши в жизни свою
уверенную твёрдую поступь, Косаргин потянулся понять этого успешливого
молодого – а через то, может быть, в чём-то перенаправиться и самому? Нет
уверенности, что и сейчас не зеваешь, не упускаешь какого-то выбора.
– А не выпьем? – вдруг предложил молодому человеку, да уже и протягивая
руку к шкафчику в стене.
Тот повёл головой. Согласился.
Завязался разговор между ними на прямовщину. Как в их городе
переслоились скрытые силы с тяжёлой валютой, и выскочки-грязнохваты, и
прямые бандиты, – и как, и вообще ли можно когда в будущем это всё
искоренить? И возможно ли у нас честное предпринимательство, когда именно и
только его давит государство.
Тогда – и о самом государстве. А тогда, перелилось по сообщённым
сосудам, – почему и не о самих Органах? – какие они суть сегодня и какими же
им быть дальше? Для себя одних только? Или, всё-таки, может и для России?
У Толковянова в разговоре была манера: на опёртых локтях составлять изо
всех десяти пальцев какие-то живые фигуры, с лёгкими перемещениями их, – как
бы строил конструкцию? – помогал себе найти решение? не без напряжённости у
бровей и лба. Потом переводил смышлёные, но спокойные глаза на собеседника.
Ему – интересен был этот разговор, видно.
За все эти дни не проявилось в нём выражения гонимости, торопливости,
испуга.
И как-то незаметно перешло, что Всеволод Валерьянович этому недавнему
щенку стал сообщать свои заботы вовсе не служебные, а умозрительные: что же
делать? ведь разворуют Россию до конца? и какие миллиарды уходят! (Наверно,
смешновато звучало это от чуть не главного в их области Борца с
Организованной Преступностью.)
А Толковянов всё это знал, но оценивал спокойно: что утекающие из России
деньги всё равно через несколько лет, в следующие десятилетия, сами же к нам
и вернутся, и будут вертеть наши же российские колёса.
Как это? вырубленные леса – не вернутся. И выгребанное из недр – не
вернётся.
– И наворованное – останется у воров? – искренно возмущался Косаргин. Он
дрожно ненавидел теперь этих хапуг. (А всокрыте – и завидовал им?..)
– Хоть и у них, – размыслял Толковянов. – А вернётся, и войдёт в нашу
валовую сумму. Да, конечно, сегодняшних криминалов уже не избыть. Но всё это
перестирается в одном корыте, вместе и с иностранными инвестициями.
Нет! Такого благополучного выхода – Косаргин не мог принять никаким
сердцем.
А Толковянов пытался успокаивать и дальше:
– И мозги многие-многие, хоть и не самые лучшие, тоже вернутся, не все
они там пристроятся.
А видно было, как он заножён, что, вот, бегут, бегут искать на тёплой
стороне. А у нас стипендия аспирантов стала теперь – 10 долларов.
А что на улицах? Эти раскормленные морды в мерседесах встретятся на
перекрестке и запрут всё движение: им поговорить надо! А милиционер трусливо
уходит в сторону. Как – такое видеть кадровому?
Над рюмками, когда они всё больше друг друга понимали, Косаргин
обмолвился даже так:
– Алексей Иваныч. Но вот вам, человеку с научно-техническим
образованием… как вам кажется: что же в этой распроклятой обстановке
делать нам? Ну, вот… нам… – пояснял он, не находя решимости выговорить
то слово, те буквы, а имея в виду своих прежних застрявших сослуживцев. И
даже – вообще?..
Толковянов не дал себе улыбнуться, и с большой рассудительностью стал
искать варианты разумного поведения.
Домой Косаргин ехал мимо известного памятника Борцам Революции
заострённо вскинутой скалы, из корпуса которой веером выдвигались три головы
– рабочего, солдата и крестьянина. Этот памятник, от какого-то уличного
острослова, во всём городе называли “Змей-Горыныч”. (И правда, что-то
похожее.)
И усмехнулся: как же умеют меняться времена!

Да, самые невообразимые пути: вот – Косаргин. В ихней конторе по Борьбе
сидят с автоматами бритоголовые мордени, – но это не всё же их лицо? Совсем
не глуп Косаргин и, кажется, у своего прежнего подопечного готов чему-то и
поднаумиться? Да кто умней – не может не понимать, что одно самоустройство
ничего не решает: займи ты хоть самую лучшую каюту – а если корабль тонет
всё равно?
Да только: могут ли они меняться? Вспомнить его на допросах… Однако и
не думать об общем деле России – никак нельзя, и нынешним гебистам тоже. Не
всё – о себе. Хотя вот те фирмачи из Элломаса – у них ума только и хватает,
что если б ещё и во власть пролезть, тогда их капиталы быстро учетверятся.
…Так прожили, от покушения, два месяца – и благополучно. И вкладчики
верили в их “Транс-Континентальный”, не забирали вкладов, даже увеличивали.
Приезжали из районов сельхозобработчики – и те шли к ним сюда, а не в
государственный, и не в финансовое управление.
А вот что: в конце апреля, оказывается, попадала Пасха. И Таня
всхлопоталась, чего раньше не было, печь куличи и красить яйца.
– Нет, – взмолился Алёша, – только не крась, пожалуйста, не могу этих
красных в руки брать. Куличи ладно – только не вздумай их святить, не буду
есть.
– Да почему уж так? – кольчая прядка свесилась ей на лоб. – А бабушка
всегда святила, и красила. Что ж это, не наша вера?
“Наша вера”? Они не говорили так раньше, но как будто и так, – а какая ж
другая?
Ну, да, может быть религия и способна вывести человека из мрачного
состояния, однако при чём тут свячёные куличи?
Таня к нему – щека к щеке:
– А ты не понимаешь, что мы были обречены? Что нас спасла какая-то
Высшая Сила? И вот эти месяцы бережёт – Она же?
Да, можно сказать – и так. Но есть – и теория вероятностей. И
виртуальные варианты любого опыта.
Впрочем – был же и Большой Взрыв.
Есть – и Чёрные Дыры.
И – непостижимая предусмотрительность молекул ДНК.

А ещё через несколько дней был суд над убийцей. И даже Косаргин
изумился: при полном сознании преступника в покушении да и всех вещественных
доказательствах – осудили его не за попытку убийства, а за “незаконное
хранение оружия”, 4 года лагерей, и не строгого режима.
Значит, хорошо подмазано.
Вот тут Толковянов сильно встревожился.
Попросил Косаргина получить из дела, в копии, – фотографию шурина.
А она-то – вот как раз она – пропала из судебного дела бесследно. Хотя
числилась в описи…
На суде имена главных директоров-заказчиков не назывались, они могли и
не знать, что Толковянов знает. Но вот столкнулся с одним из них на улице
в насмешку около университета, шёл посидеть на научной конференции, иногда
потягивало туда, – еле заставил себя только взглядом скользнуть, а не
выразить.
Бежать за границу? – конечно было спасением и жены, и сына, и себя. Но
Алёша – не мог бежать.
Таню берёг, как хрупкое стекло. А бежать – не мог.
Сам себе удивлялся: каждый день ходишь в этом тяжком бронежилете,
мелькает свой дежурный автоматчик, появилась и вторая квартира, для
манёвра… Кого теперь не убивают? Кредиторов – по одному поводу, должников
– по другому. И заморочена голова вкладами, инвестициями, отчислениями,
подсчётами баланса, налогами, поддержкой предприятий, – но во всей этой
напряжённой замороченности, даже на измоте сил, сохранялся внутри, в груди,
– неуничтожимый стерженёк: хоть по случаю, по чьему-то пересказу, по
прогляженной научной статье, а следить: что в физике? Достиг слух об
успешных опытах группы наших ребят: радиоактивным облучением повышают
октановое число бензина. Это колоссально! – уменьшится мировая потребность в
нефти. Арабы узнали – тут же кинулись: закупить изобретение и задушить его.
От наших – никакой поддержки, им – всё спустя рукава, лишь бы свои карманы
набить. И ребята – продали.
А всё-таки – наши, русские придумали! Нет, не умерла ещё ни русская
наука, ни русское умельство.
“Погоди! – говорил он мысленно кому-то. Кому-то? сильно расплывался
образ, но был ненавистен и гадок. – А мы ещё поднимемся!”
Однако – нет, проглядывалось так, что не банкир Толковянов будет русскую
науку поднимать. Прочертили “валютный коридор” – не стало тех бешеных игр и
прибылей. Государство допустило банкам наплодиться – но вовсе не думало их
поддерживать. Напротив, надвигался регламент – на достаточность капитала, на
устойчивость, на ликвидность. И стали слабые банки агонизировать. Ну, пока
ещё держал рынок ценных бумаг, сколько-то обеспеченный государством. Или у
кого были важные именитые клиенты – да не подслужлив был Толковянов к этим
оборотням из номенклатуры, слегка тебе кивающим изволительно. И самое
больное: в этом, кажется, тупике – начался разлад, потом и раскол с
друзьями-компаньонами. Куда отлетел их недавний энтузиазм, когда они росли
на дрожжах своего успеха, в дружных беседах весело ставили пивные кружки на
эти стодолларовые игровые подставки? Теперь один, и другой разногласили:
нет, не так искать накоплений; нет, не так расходовать. Рашит первый, затем
и другой потребовали отделить свою долю, а она и была главной. Деньги
соединили их – деньги и разъединили.
Эти ссоры расстраивают – хуже упадка дел. Темно на душе.
Где касается денег – нет предела ни страстям, ни мести.
Вокруг Алёши поредел кружок близких. Вся финансовая ситуация стала
тьма, и не знаешь, где обнажится яма под ногами, или откуда высунется в тебя
остриё. Шёл наугад: купил одно здание городского рынка; завёл два своих
магазина; завёл десяток обменных валютных лавочек. А оборотных средств – не
хватало, нужен ещё кредит. Где его взять? Пошёл просить у Емцова, тот
покровительствовал Алёше: надо же смену растить.
Но покровительствовал всегда с весёлой развязностью:
– А, молокосос пришёл? Ну, как твои дела сосунковые?
Под семьдесят ему уже было – а всё тот же жизнелюбец, и женщин глазами
не пропускал, и такой же подвижный фигурой и умом. И как он мог всё
перенести? Ведь с каких высот свалился – а, по сути, кто теперь?
Никакой тупиковости Дмитрий Анисимович не видел: приняли путь – и
пойдём, не робей! В стенку упрёмся? – ещё иначе повернём.
– Увязаешь? Тебя подкрепить? Ну, можно.
Но если тебе – ещё нет тридцати? И могут тебя прикончить? И отпадают
друзья? И – сколько ещё нужно извилин мозговых на этот переменчивый
лабиринт? И – вообще ли выбьешься?
И так – пожалел-пожалел-пожалел свою обнадёжную молодость, два первых
курса физфака до армии. А может быть – надо было тогда устоять, не
сворачивать? не соблазниться? Далеко-далеко виделся свет, и слабел.
А, ведь, фосфоресцировал.

1996