Например, в
ЛенОблсуд они приходили днем послушать, как ведут себя питомцы, а ночью
потом навещали в тюрьме тех, кого надо было усовестить).3
Вторая главная черта наших политических судов — определенность в
работе. То есть предрешенность приговоров.4 То есть, всегда известно, что от
тебя начальству надо (да ведь и телефон есть!) Даже, по образцу ОСО, бывают
и приговоры все заранее отпечатаны на машинке, и только фамилии потом
вносятся от руки. И если какой-нибудь Страхович вскричит в судебном
заседании: “Да не мог же я быть завербован Игнатовским, когда мне было от
роду десять лет!” — так председателю (трибунал ЛВО, 1942) только гаркнуть:
“Не клевещите на советскую разведку!” Уже всЈ давно решено: всей группе
Игнатовского вкруговую — расстрел. И только примешался в группу какой-то
Липов: никто из группы его не знает, и он никого не знает. Ну, так Липову —
десять лет, ладно.
Предрешенность приговоров — насколько ж она облегчает тернистую жизнь
судьи! Тут не столько даже облегчение ума — думать не надо, сколько
облегчение моральное: ты не терзаешься, что вот ошибЈшься в приговоре и
осиротишь собственных своих детишек. И даже такого заядлого судью как
Ульриха — какой крупный расстрел не его ртом произнесЈн? — предрешенность
располагает к добродушию. Вот в 1945 г. Военная Коллегия разбирает дело
“эстонских сепаратистов.” Председательствует низенький плотненький
добродушный Ульрих. Он не пропускает случая пошутить с коллегами, но и с
заключЈнными (ведь это человечность и есть! новая черта, где это видано?).
Узнав, что Сузи — адвокат, он ему с улыбкой: “Вот и пригодилась вам ваша
профессия!” Ну, что’ в самом деле им делить? зачем озлобляться? Суд идет по
приятному распорядку: прямо тут за судейским столом и курят, в приятное
время — хороший обеденный перерыв. А к вечеру подошло — надо совещаться.
Да кто ж совещается ночью? Заключенных оставили сидеть всю ночь за столами,
а сами поехали по домам. Утром пришли свеженькие, выбритые, в девять утра:
“Встать, суд идет!” — и всем по червонцу.
И если упрекнут, что мол ОСО хоть без лицемерия, а тут де лицемерие —
делают вид, что совещаются, — нет, мы будем решительно возражать!
Решительно!
Ну, и третья черта, наконец — это диалектика (а раньше грубо
называлось: “дышло, куда повернешь, туда и вышло”). Кодекс не должен быть
застывшим камнем на пути судьи. Статьям кодекса уже десять, пятнадцать,
двадцать лет быстротекущей жизни и, как говорил Фауст:

“Весь мир меняется, несется всЈ вперед,
А я нарушить слова не посмею?”

Все статьи обросли истолкованиями, указаниями, инструкциями.