Что-нибудь может быть и
было…” (Классическая формула обывателя тех лет: “Что-нибудь, наверно,
было… Ґ нас зря не посадят”. Это в 1935 году говорит первый теоретик
партии!..) Второй же процесс Каменева-Зиновьева, летом 1936-го, он провЈл на
Тяньшане, охотясь, ничего не знал. Спустился с гор во Фрунзе — и прочЈл
приговор обоих к расстрелу и газетные статьи, из которых было видно, какие
уничтожающие показания они дали на Бухарина. И кинулся он задержать всю эту
расправу? И воззвал к партии, что творится чудовищное? Нет, лишь послал
телеграмму Кобе: приостановить расстрел Каменева и Зиновьева, чтобы…
Бухарин мог приехать на очную ставку и оправдаться.
Поздно! Кобе было достаточно именно протоколов, зачем ему живые очные
ставки?
Однако, еще долго Бухарина не брали. Он потерял “Известия”, всякую
деятельность, всякое место в партии — и в своей кремлЈвской квартире — в
Потешном дворце Петра, полгода жил как в тюрьме. (Впрочем, на дачу ездил
осенью — и кремлЈвские часовые как ни в чЈм не бывало приветствовали его.)
К ним уже никто не ходил и не звонил. И все эти месяцы он бесконечно писал
письма: “Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!..”, оставшиеся без
единого ответа.
Он еще искал сердечного контакта со Сталиным!
А дорогой Коба, прищурясь, уже репетировал… Коба уже много лет, как
сделал пробы на роли, и знал, что Бухарчик свою сыграет отлично. Ведь он уже
отрекся от своих посаженных и сосланных учеников и сторонников
(малочисленных, впрочем), он стерпел их разгром. (36) Он стерпел разгром и
поношение своего направления мысли, еще как следует нерожденного и
недоношенного. А теперь, еще главный редактор “Известий”, еще член
Политбюро, вот он также снЈс как законное расстрел Каменева и Зиновьева. Он
не возмутился ни громогласно, ни даже шепотом. Так это всЈ и были пробы на
роль!
А еще прежде, давно, когда Сталин грозил исключить его (их всех в
разное время!) из партии — Бухарин (они все!) отрекались от своих взглядов,
чтоб только остаться в партии! Так это и была проба на роли! Если так они
ведут себя еще на воле, еще на вершинах почЈта и власти — то когда их тело,
еда и сон будут в руках лубянских суфлЈров, они безупречно подчинятся тексту
драмы.
И в эти предарестные месяцы что’ было самой большой боязнью Бухарина?
Достоверно известно: боязнь быть исключЈнным из Партии! лишиться Партии!
остаться жить, но вне Партии! Вот на этой-то его (их всех!) черте и
великолепно играл дорогой Коба, с тех пор как сам стал Партией. У Бухарина
(у них у всех!) не было своей ОТДЕЛЬНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, у них не было своей
действительно оппозиционной идеологии, на которой они могли бы обособиться,
утвердиться. Сталин объявил их оппозицией прежде, чем они ею стали, и тем
лишил всякой мощи.